Французская колония под давлением (1805–1812)

Французская колония под давлением (1805–1812)

После первоначального оптимизма всегда приходит время разочарований. В 1805 году Франция и Россия разорвали дипломатические отношения; Россия вступила в Третью коалицию вместе с Англией, Австрией, Швецией и Неаполем. Поражение коалиционных сил под Аустерлицем (2 декабря) не заставило русских отказаться от взятых на себя обязательств. Напротив, оно укрепило их желание покончить с «чудовищем» – Наполеоном. В 1806 году страна участвовала в Четвертой антифранцузской коалиции, одновременно начав войну против Турции. Боевые действия против Франции складывались для русских неудачно, и, потерпев поражение при Фридланде (2-14 июня 1807 года), они задумались о выходе из конфликта.

Наполеон Бонапарт в битве при Аустерлице

Подписание Тильзитского мирного договора между Александром I и Наполеоном I (25 июня/7 июля) конкретизировало поражение России и наполеоновскую угрозу. На данный момент Россия предпочитала вести переговоры c Французской империей и подтверждала первоначальное соглашение Эрфуртской конвенцией осенью 1808 года. Но согласие, установившееся между двумя императорами, не могло успокоить французов, обосновавшихся в России. И те, и другие оставались начеку и правильно делали: опыт прошлых лет демонстрировал всю хрупкость подобных союзов и возможность резких перемен в политике. Однако только в 1810 году отношения между Россией и Францией испортились по-настоящему серьезно. Российские деловые круги осудили экономическую политику Наполеона, наносящую им ущерб. Провал попытки Наполеона жениться на великой княжне Анне, младшей сестре Александра I, усилил напряженность. Французский император находился в тот момент на вершине могущества и славы, несмотря на то что, начиная с 1811 года, многочисленные кризисы ослабляли положение в стране и вызывали недовольство общественного мнения. Недолговечный союз, установившийся между двумя странами в период 1807–1810 годов, все больше и больше напоминал временную передышку, не имеющую ни прочных основ под собой, ни перспектив сколько-нибудь длительного существования. Почти непроизвольно Франция и Россия двигались к новому разрыву. Все лето 1811 года обе стороны вели интенсивную дипломатическую подготовку. Разрыв совершился 27 марта/8 апреля 1812 года; царь предъявил Наполеону ультиматум, поводом к которому послужила аннексия Францией Ольденбурга. Отныне обе армии были готовы вступить в бой.

Встреча Александра I с Наполеоном на Немане

Легко себе представить, насколько сложным в этот семилетний период неустойчивых и напряженных отношений между Россией и Францией было положение французов, постоянно проживающих в Москве. Одно из лучших свидетельств тому принадлежит Арману Домергу, тому актеру, который приехал в Россию из Германии в июне 1805 года. «Едва я ступил на эту землю, – говорил он позднее, – как уже мои иллюзии, мои радужные мечты испарились. Это было как бы смутным предчувствием несчастий, которые мне готовила мрачная обидчивость московитов». Он приехал в Москву как раз в тот момент, когда Россия разорвала отношения с его родиной и готовилась к вступлению в Четвертую коалицию. Вследствие этого на всех французов смотрели как на врагов, и власти России строго за ними следили. Ситуация напоминала ту, что существовала в 1793 году. «Когда же война была объявлена, – продолжил A. Домерг, – нам приказали отправиться в резиденцию московского губернатора, чтобы принести там присягу в том, что мы не станем поддерживать никаких прямых или косвенных связей с Францией. Та же самая мера безопасности была применена ко всем нашим соотечественникам на всей территории империи».

Если полицейские меры во время войны можно считать легитимными и выходцы из Франции восприняли их относительно спокойно, то общее отношение к ним русских беспокоило их гораздо сильнее. На улице, в общественных местах французы становились объектами неприятных, если не сказать оскорбительных выпадов, которые постепенно отторгали их от общества. «На спектакле, – снова свидетельствовал A. Домерг, – на котором хорошая русская публика никогда не показывала своего одобрения, она бурно аплодировала любому оскорбительному намеку в адрес нашей нации». И он замечал это каждый день. «Однако, несмотря на присягу, которую от нас потребовали⁸⁴, несмотря на эти проявления общественного мнения, эта враждебность еще была далека от бурной ненависти, обрушившейся на французов семь лет спустя, во время Московской кампании. Поначалу русские свободно принимали нас в круг своих друзей. Ссора одного правительства с другим нисколько не нарушила гармонии и дружелюбности частных отношений». К тому же его успокаивал приезд в Москву герцога Брауншвейгского, покровителя семьи Домерг. Герцог, задействовав свои прочные связи в высшем обществе, рекомендовал француза г-ну Нарышкину, директору Императорских театров. Действительно, Арман задумал создать французскую труппу, но, как человек осторожный, прислушивался к мнению опытных людей, советующих ему подождать окончания войны. Терпение должно главенствовать над дипломатическими трудностями, сказывающимися на делах и усложнявшими повседневную жизнь. После подписания в 1807 году Тильзитского договора, знаменующего франко-российское сближение, положение должно было бы улучшиться. Однако оно улучшилось совсем незначительно, поскольку многие русские считали французов неисправимыми революционерами и видели в этом сближении опасность заражения подрывными идеями. Наполеон оставался для них революционным деятелем и вместе с тем завоевателем. Например, рассказывали, что князя Тюфякина, сказавшего во время обедни несколько слов на французском своему соседу, едва не линчевала толпа. Своим спасением он обязан полицейскому, который, сделав вид, будто арестовывает его как шпиона, позволил ему бежать через черный ход⁸⁵. Этот инцидент очень хорошо показал антифранцузскую атмосферу, существовавшую в тот момент. И такие настроения ширились, подпитываемые, главным образом, русской аристократией, которая, несмотря на привязанность к французской культуре, опасалась за свои привилегии и свою идентичность. Как и в конце царствования Екатерины II, все французское стали называть «якобинским» и относились к нему соответственно. Спустя десять лет после Террора русское дворянство почти в полном объеме вернулось к своим антиреволюционным взглядам. A при дворе особенно «вида головы со стрижкой под Тита, ненапудренной, было достаточно, чтобы вызвать их недовольство, даже ярость, – свидетельствовал все тот же Арман Домерг. «Вот опять эти черные волосы, еще один французский якобинец!» – восклицали они с презрением и возмущением при виде одного из наших соотечественников». К счастью, царь Александр I старался положить конец этим страхам и озлобленности. К нему в этом присоединился большой русский барин г-н Нарышкин. Он помогал образованию труппы французского театра, той самой, которую хотел создать Арман Домерг, обещав ему значительные льготы. «Император хотел этим великодушием успокоить возбуждение умов», – рассказывает этот последний, который довольно скоро уехал в Брауншвейг вместе со своей женой Лизелоттой, чтобы набрать актеров. По прибытии на место супруги оказались в крайне тяжелом положении: Лизелотта разрешилась от бремени мертворожденным ребенком, от Нарышкина не было никаких вестей… Но труппа была сформирована и принято решение ехать в Кассель, где Жером Бонапарт открывал перед ней свой театр. Там к ним пришло известие от их русского покровителя и нанимателя Нарышкина. Он утверждал, что ждет артистов в Москве с контрактом на три года, субсидией в шестьдесят пять тысяч рублей и многими другими привилегиями. В сентябре 1808 года труппа из двадцати двух человек в семи каретах наконец-то отправилась в царскую империю. После некоторых перипетий и мелких административных придирок, хорошо известных путешественникам, въезжающим в Россию, после остановки в Санкт-Петербурге, A. Домерг и его коллеги 5/17 января 1809 года прибыли наконец в Москву. Труппа останавилась в «Отель де Пари», который содержал француз Лекен, родственник знаменитого артиста «Комедии Франсез», Анри-Луи Каин Лекена. Французские артисты, объединившиеся вокруг A. Домерга, по-настоящему хотели начать сезон в Москве. Первые месяцы оказались благоприятны для них, но, к сожалению, их успехи были очень недолги, потому что международная обстановка в очередной раз изменилась, принося новую порцию волнений и разочарований. Год 1810-й стал моментом резкого поворота, грозящего еще худшими переменами. Одна из актрис, Мелани Гильбер, предпочла в данных условиях оставить труппу и уехать в Санкт-Петербург⁸⁶. Будущее представлялось слишком неопределенным.

«К сожалению, проявления симпатии к нам были недолгими, и очень скоро мы стали предметом враждебных проявлений, которые, непрямые и робкие поначалу, скоро превратились в настоящие преследования, – говорил Домерг. – Эта неприязнь русских к имени французов набирала силу постепенно; она проявлялась уже в 1810 году. Импульс, исходивший из Санкт-Петербурга, быстро почувствовался в Москве, а оттуда распространился по всей территории империи. Поворот в политике произвел перемены в нашем положении. […] День ото дня национальная ненависть против наглых захватчиков становилась все более глубокой. Имя французов было всеми ненавидимо. […] Во французском театре хватались, как в предыдущие годы, с тем же и даже большим пылом за любое обстоятельство, за всякий намек, благоприятствующий тому, чтобы заклеймить нас презрением или выставить на посмешище. Хотя я был еще очень молод и никоим образом не вмешивался в политику, эти все возрастающие проявления ненависти к моей родине больно задевали меня. Пьесы же, в которых французы представали героями, вызывали неодобрительный ропот и оскорбительные выкрики зрителей. Скоро пришлось удалить из репертуара все пьесы, в которых имелись персонажи-французы, чтобы не провоцировать скандал и не задевать национальную гордость. От этого экзальтированного дворянства политический фанатизм незаметно распространился на рабов и даже проник в ряды армии. […] В тот момент когда смена посла оставляла нас без поддержки или осложнения в европейской политике не позволяли оскорблять нас, нам досаждали бесчисленными мелкими придирками. Наши пьесы, какими бы они ни были, подвергались строгой цензуре, и г-н Майков, директор императорских театров, по своему произволу использовал полномочия, каковые ему давала эта должность. Он затевал ссоры с нашими артистами, чтобы получить предлог для принятия мер против них, а когда они справедливо возмущались этими отвратительными приемами, он довольно глупо обзывал их якобинцами. Вот такие унижения нам приходилось терпеть. Когда же позднее генерал Ростопчин сменил графа Гудовича в должности московского губернатора, эти унижения перешли в тяжкие оскорбления. Г-н Майков отличался от числа прочих упорством, с которым он преследовал нас своей местью. Этот выскочка, из тех, кого настоящее дворянство презрительно именовало «человечишко», выказал себя самым рьяным в преследовании. Однажды возникшая из спора по незначительному поводу ссора, приключившаяся между камергером, г-ном Майковым и мною, приобрела такую степень горячности, что от бурной дискуссии мы скоро перешли к действиям. Из-за этой провинности я был препровожден в полицию, а оттуда – в театральную тюрьму. Свободное время, выдавшееся в заточении, я употребил на то, чтобы сложить об этом приключении песенку, которую намеревался отправить директору и распространить по городу, но г-н Ивашкин, московский полицмейстер, чей мягкий и доброжелательный характер контрастировал с грубостью г-на Майкова, отговорил меня от сего проекта, напомнив мне о вспыльчивости и влиянии моего противника. Однако, поскольку распространился слух, будто я готовлю обличительное сочинение против камергера, тот прислал ко мне своего эмиссара с предложением отпустить меня на свободу при условии, что я ничего против него не напишу. Я принял условия этого соглашения и был освобожден […]». Однако на этом дело не закончилось. «Через несколько дней после моего выхода из тюрьмы, – продолжал A. Домерг, – когда я работал ночью в своем кабинете, находившемся на первом этаже, камень, брошенный в окно, задел мою голову и с силой ударился в стену напротив.

Князь Ростопчин

Все мои попытки догнать убегающего виновника оказались тщетными. Это обстоятельство открыло мне, каким опасностям я могу подвергаться. Наконец, после всех этих преследований, дирекция императорских театров сообщила нам, что французский театр не будет сохранен.

Война между Францией и Россией казалась неотвратимой. Неприязнь к французам стала популярной. Эта ненависть подпитывалась статьями одного французского эмигранта, который издавал в Санкт-Петербурге газету «Северная пчела»⁸⁷, полную самых грубых оскорблений в адрес Наполеона. Само дворянство и лучшее общество аплодировали этим отвратительным диатрибам».

Это объемное свидетельство А. Домерга многое нам сообщает о давлении, испытываемом французской колонией в Москве накануне 1812 года. Под угрозами и под воздействием страха французы молчали или, по меньшей мере, вели себя чрезмерно осторожно. Если первое время еще можно было надеяться на успокоение умов, теперь уже мало кто в это верил. Совсем наоборот. Каждый новый день свидетельствовал об ухудшении ситуации. Русские в целом относились к Наполеону негативно, чтобы не сказать с ненавистью. Многие надеялись на его скорый конец и крах наполеоновской империи. Рассказывали даже, будто в русских избах устраивали традиционные сеансы ворожбы с протыканием иглой фигурки, дабы ускорить это событие. Но французский император находился на вершине славы и не останавливался ни перед чем в своих амбициях. Вследствие этого угроза войны между двумя странами возрастала, а с ней – угроза нашествия мощной наполеоновской армии. Многие природные явления понимались в этом смысле: комета, которую видели в небе в 1811 году, или ураган, сваливший конную статую Петра Великого, установленную на куполе здания сената. Оба эти инцидента истолковывались как дурные приметы. Они беспокоили и суеверных русских, и обосновавшихся в Москве французов. Арман Домерг запрещал себе верить во все это. Но и он не мог забыть, что последний спектакль Французского театра в новом здании закончился в пламени случайно возникшего пожара. Сюжет представляемой пьесы Д. Кашина – пожар, и пламя в тот день пожрало практически весь театр. Зловещее предзнаменование для труппы! «Хотя и не веря во все эти дурные знаки, – писал он, – я, тем не менее, счел благоразумным не дожидаться развития событий и, освободившись от всех своих обязательств перед дирекцией императорских театров, обратился в соответствии с правилами с просьбой о выдаче мне паспорта для возвращения во Францию, ибо вдали от столицы просьба эта сопряжена с бесконечными формальностями». Для него все было ясно, он предпочитал уехать, пока ситуация не испортилась окончательно. После трех месяцев ожидания он получил отказ. «Потеряв всякую надежду получить разрешение вернуться на родину, – писал он, – я не знал, чем занять себя в своей праздности. Всякие наши связи с русским обществом разом оборвались. Дворяне, предвосхищая разрыв договоров, умножали унижения и даже пускали в ход кулаки против французов, учивших их детей. Такие методы, подхваченные учениками и даже прислугой, делали положение тех шатким». Итак, все чувствовали, что война на пороге, несмотря на то что Наполеон и Александр окружали свои военные приготовления строжайшей тайной. Но для кого это по-настоящему оставалось тайной? Уж точно не для московских французов…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.