ГЛАВА ВТОРАЯ ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЦАРСТВОВАНИЕ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

Характер молодого царя. – Морозов и Чистой. – Окончание дела королевича Вальдемара и Лубы. – Отпуск Стемпковского. – Извет на Нащокина. – Самозванцы: Ивашка Вергуненок и Тимошка Акундинов. – Распоряжение относительно Крыма. – Переговоры с Польшею о союзе против Крыма. – Посольства Стрешнева в Польшу и Киселя в Москву. – Печальное состояние народа в Московском государстве; тяжесть налогов; стремление отбывать от податей. – Женитьба царя на Милославской. – Ропот на отца царицы, Милославского, на Траханиотова и Плещеева. – Мятеж в Москве. – Судьба Морозова. – Никон. – Деятельность правительства после мятежа. – Уложение. – Меры против закладчиков, против табаку; изгнание англичан из внутренних областей. – Мятеж в Сольвычегодске, в Устюге. – Замыслы недовольных в Москве; новые обвинения против Морозова. – Мятежи во Пскове и Новгороде. – Никон в Москве; он отправляется в Соловки за мощами св. Филиппа. – Письмо к нему царя. – Никон – патриарх.

Новый царь добротою, мягкостию, способностию сильно привязываться к близким людям был похож на отца своего, но отличался большею живостью ума и характера и получил воспитание, более сообразное своему положению. Воспитателем его, как мы видели, был боярин Борис Иванович Морозов, проведший при нем безотлучно тринадцать лет. Молодой Алексей сильно привязался к своему воспитателю, и так как он тотчас по смерти отца лишился и матери (царица Евдокия Лукьяновна скончалась 18 августа 1645 года), то влиянию Морозова на государя и государство не было другого соперничествующего влияния. Морозов был человек умный, ловкий, по тому времени образованный, понимавший новые потребности государства, но не умевший возвыситься до того, чтоб не быть временщиком, чтоб не пользоваться своим временем для своих частных целей. Самое сильное влияние на дела после Морозова имел думный дьяк Назар Чистой, бывший прежде купцом в Ярославле. Что касается характера этого человека, то припомним из истории предшествовавшего царствования дело его с голштинскими послами, которое выставляет не в очень выгодном свете бескорыстие Чистого. Морозов и Чистой пользовались, как говорят, советами известного нам иностранного заводчика Виниуса: первый пример иностранца, получившего влияние на государственные дела.

В самом начале царствования можно было видеть, что правление находится в крепкой руке человека, умеющего распоряжаться умно и с достоинством, немедленно были решены два тяжелых дела, оставшиеся от предшествовавшего царствования: дело королевича Вальдемара и Лубы.

17 июля королевич был у нового государя с поздравлением; Алексей Михайлович начал речь о крещении, но королевич по-прежнему отвечал решительным отказом; в тот же день королевич и послы датские прислали государю челобитные об отпуске. В августе месяце отправлен был в Данию гонец Апраксин с грамотою, в которой царь Алексей извещал короля Христиана о своем восшествии на престол, уверял, что хочет быть с ним в доброй братственной дружбе и любви, и объявлял о скором отпуске королевича Вальдемара и послов. И действительно, 17 августа королевич и послы были у государя на отпуске; Вальдемару объявили, что так как он не захотел соединиться верою с государем, то, согласно с его просьбою, его отпускают назад к королю – отцу с честию, как был принят. Королевич отправился и из Вязьмы писал государю, благодарил за великую любовь и сердечную подвижность, какие царь Алексей Михайлович всегда ему оказывал и теперь оказал в том, что отпустил его и послов королевских со всякою честию; в заключение просил пожаловать Петра Марселиса. Когда Апраксин приехал в Данию, то там уже знали об отпуске королевича из Москвы. Король, принимая грамоту, о здоровье государевом не спрашивал, к руке гонца не позвал и к столу не пригласил, ответную грамоту прислал с секретарем к гонцу, несмотря на возражение Апраксина, который требовал, чтоб сам король отпустил его. В грамоте своей король писал: «Хотя мы имеем сильную причину жаловаться на неисполнение договора о браке сына нашего с вашею сестрою, но так как отец ваш скончался, то мы все это дело предаем забвению и хотим жить с вами в такой же дружбе, как жили с вашими предками».

Еще на имя царя Михаила польский король Владислав прислал грамоту, в которой просил царя отпустить в Польшу королевича Вальдемара и давал обязательство, что датский король не начнет ссоры по поводу задержания сына его в Москве; в другой грамоте король, свидетельствуя невинность Лубы, обязывался не признавать прав ни его, ни других подобных людей на Московское государство и преследовать их, а для большего укрепления притиснул к грамоте свою печать. Позади у подлинного листа было написано: «Крепость его царскому величеству от его королевского величества». Такую же грамоту прислали и паны радные. Но бояре в ответе подняли старые жалобы, что титла пишут несправедливо: где надобно писать: государю псковскому, там пишут: царю псковскому; где надобно: самодержцу, там пишут: самодержцы; вместо югорскому – игорскому. «Такое новое дело, – говорили бояре, – чинится со стороны королевского величества мимо вечного докончанья, неведомо какими обычаями, как будто к нарушенью братской дружбы и любви; самодержец у нас один, другого нет, и так писать „самодержцы“ непригоже». Потребовали от посла обязательства, что тот, кто так писал, будет казнен без пощады. Посол отвечал, что донесет королю; король будет скорбеть и велит наказать этих людей. Потом бояре жаловались на порубежные разбои и на воровские слова; посол отвечал, что король велит наказать и за это. Тогда бояре спросили: «Если в такой же вине объявится шляхтич или иной кто честный или думный человек, то надобно ли и его также наказывать?» Посол отвечал, что надобно. Бояре сказали на это: «Сам ты, великий посол Гаврила, как ехал от датского королевича Вальдемара Христианусовича, то говорил при приставах ссорные речи, говорил, что вы еще не устали и сабли ваши не притупились русских людей сечь. Так полномочным послам делать и говорить непригоже и стыдно; а сабли ваши русским людям не страшны». Посол отвечал, что не запирается, сказал он эти слова с сердца, потому что в это время побили стрельцы двоих литовских людей, и видел он их в крови; сыску никакого об этом не сделано; а сказал он это с сердца, подпивши; сделалось это от вина. Посол домогался союза против татар; ответа не было.

23 июля Стемпковский представился новому царю и говорил длинную речь об изменчивости человеческой жизни. «Свежий образец этой изменчивости, – говорил он, – имеем в блаженной и бессмертной памяти о великом государе царе Михаиле Федоровиче, который счастливо царствовал над подданными своими 32 года, владел ими в святости и праведности, успокоил монархию свою от ближних и дальних соседей, видел ее цветущею, изобилующею покоем, в этом покое с подданными должен был пребывать, и вдруг с престола своего от такой славы и богатства переносится в пещеры земные». В заключение посол, от имени королевского, поздравил нового государя с восшествием на престол, объявил, что король готов будет оказывать и ему ту же любовь братскую и приятельство. Думный дьяк отвечал именем царским, что государь хочет быть с королем в крепкой братской дружбе и любви и в соединении во всем по тому, как в вечном докончаньи написано.

В доказательство этого желания Луба был отпущен, причем Стемпковский договорился именем королевским и панов радных, что Луба к Московскому государству причитанья никогда иметь не будет и царским именем называться не станет; жить будет в большой крепости; из Польши и Литвы ни в какие государства его не отпустят; кто вздумает его именем поднять смуту, того казнить смертию; все это написать в конституцию на будущем сейме и прислать царю утвержденную грамоту за королевскою рукою и печатью; также прислать утвержденье панов радных и послов поветовых. Посол должен был также дать запись, что литовские купцы не будут более приезжать в Московское государство с вином и табаком. Стемпковский просил, чтоб на обе стороны агентам быть и королевский агент в Москве польских и литовских купцов будет судить во всем и от всякого дурна унимать; в этом ему отказали на том основании, что в вечном докончанье об агентах не написано, но согласились называть короля наияснейшим. Посол просил, чтоб государь позвал его обедать, ибо в противном случае будет ему чести меньше, чем прежним послам. Ему отвечали, что обедать нельзя по причине недавней кончины царя Михаила. Посол возражал, что великие московские послы были в Польше после кончины королевы и, несмотря на то, обедали у короля; ему отвечали, что это две вещи разные: у царя умер отец, который один, а жену можно взять другую и третью, печаль по жене продолжается только до нового брака. Посол объявил, что будет дожидаться до сорочин царя Михаила, а если царь и на это не согласится, то пусть напишет в ответном письме, почему посол не обедал, чтоб ему пред своею братьей бесчестья не было. Перед отъездом Стемпковского случилось происшествие, которое показывает, на что могли решаться тогда люди из свиты посольской, надеясь на безнаказанность: разбойник Яким Даниловец с товарищами на дороге между Москвою и Новгородом убили пять человек, пограбили у них меха, принадлежавшие одному голландскому купцу, и отвезли их в Старицкий уезд, в село Молочино; дворецкий Стемпковского, поляк Самойла, уговорился с этими разбойниками ехать из Москвы в Молочино, взять там пограбленные меха и отвезти их за рубеж в Литву, где он должен был отдать разбойникам по цене половину денег, а другую половину брал себе за услугу. Действительно, Самойла выехал из Москвы, взяв царскую грамоту на проезд в Вязьму, и вместо Вязьмы отправился в Молочино; но на Зубцовской заставе его с разбойниками поймали и отослали к Стемпковскому с требованием, чтоб он заплатил голландцу деньги за покраденное и казнил своего дворецкого смертью; но посол ничего этого не сделал.

Прекращалось дело о Лубе; но самозванцы не прекращались. В 1646 году явился такого рода извет: «Царю государю бьет челом и извещает сирота твой государев Мишка Иванов, сын Чулков, на Александра Федорова сына Нащокина, а прозвище на Собаку, что хочет тот Александр крестное целованье порушить, а тебе, праведному государю, изменить, хочет отъехать со всем своим родом в иную землю, а называет себя царским родом, и хочет быть тебе, государю царю, супротивен. Как Федор Иванов, сын Нащокин, у царя Василья Ивановича Шуйского царский посох взял из рук, так теперь Александр Нащокин хвалится тем же своим воровским умышленьем на тебя, праведного царя, и Московским государством, твоею царскою державою смутить». Спросили во всех приказах у подьячих: такая попись у них бывала ли и теперь есть ли в делах, в отписках из городов и в челобитных? Все подьячие сказали, что такой пописи нет и не было. Это дело тем и кончилось; но явились два самозванца в Турции.

В начале 1646 года московские послы, стольник Телепнев и дьяк Кузовлев, живя в Кафе, узнали, что приехал в Кафу из Царя-града святогорского Спасского монастыря архимандрит Иоаким. Послы отправили немедленно переводчика повидаться с архимандритом и порасспросить его, что в Царе-граде делается. Архимандрит рассказал следующее: «Был он во Крыму, и там в жидовском городке объявился неведомо какой человек, а называют его московским царевичем Димитриев сын Долгоруких; человек этот за ним, архимандритом, присылал и говорил ему, будто он московский царевич, и просил у крымского царя рати, чтоб с нею Московского государства доступить, и крымский царь его манит, рати ему не дает и к султану его не отсылает; да говорил тот человек ему, архимандриту: „Возьми у меня грамоту и поезжай с нею по украйным городам и в Калугу: этой грамоты послушают, а как доступлю Московского государства, то пожалую тебя калужскими доходами“. Послы добыли и другие известия: пленный малороссийский козак из города Полтавы, Ивашка Романов, рассказывал: „Я того вора, что называется Димитриевым сыном, знаю, родина его в городе Лубне, козачий сын, зовут его Ивашка Вергуненок, отца у него звали Вергуном; по смерти отца своего он, Ивашка, мать свою в Лубне бил, и мать сбила его от себя со двора, и он, Ивашка, из Лубен пришел в Полтаево и приказался ко мне, жил у меня и служил в работе с год, и когда я ушел из Полтаева города на Дон, Вергуненок остался в Полтаеве, а потом из Полтаева пришел на Северный Донец под Святые горы, и там, живучи, водился с запорожскими и донскими козаками, с Донца пришел на Дон, жил на Дону с полгода, начал воровать и за воровство его много раз бивали; после того он пошел в поле сам-четверт с пищалями гулять, свиней бить, и их на Миюсе татары в полон взяли, тому лет шесть, и продали его в Кафу жиду, и сказался вор жиду, будто он московского государя сын, и жид стал его почитать. Когда вор в Кафе у жида сидел, сделал себе признак: дал русской женщине денег, чтоб она выжгла ему между плечами половину месяца да звезду, и то пятно многим полоненикам он, Вергуненок, показывал и говорил, будто он царский сын, и как он Московского государства доступит, то станет их жаловать, и русские люди, тому его воровству поверя, к нему, вору, на жидовский двор ходили, есть и пить носили. Сведал про вора крымский царь, прислал за ним и взял в Крым, тому года с три, и приказал его в Крыму беречь жидам, и жиды его в Крыму кормят и берегут и держат его в крепи в железах“». Таким образом открылось, кто был этот царевич, о котором дали знать из Константинополя еще царю Михаилу.

В Крыму нашли послы одного вора, в Константинополе двоих: у визиря на дворе объявились два русских человека: один называется сыном царя Василья Ивановича Шуйского, прислан из Молдавии господарем Васильем и говорит, что служил царю Михаилу Федоровичу в подьячих. Визирь его спрашивал, для чего он про себя в Москве не объявил, и вор отвечал, что не объявил, боясь казни, и отъехал служить в Литву; но литовский король пожаловал его не по достоинству, и он отъехал в Молдавскую землю. Визирь спросил, хочет ли он бусурманиться? И вор отвечал: «Если султаново величество пожалует меня по достоинству, то я побусурманюсь». А другого вора прислал царь крымский. Послы отправили толмача и подьячего проведывать: вор, присланный из Крыма, по приметам оказался тот самый, о котором слышали в Кафе; о другом же воре подьячий сказал, что он его знает, бывал в Новой Чети подьячим, Тимошкою зовут Акундинов, родиною вологжанин, стрелецкий сын, дворишко и жену свою сжег и с Москвы бежал безвестно, а после объявился в Литве, назывался князем Тимофеем Великопермским, да тут же с Тимошкою на визиривом дворе Новой же Чети молодой подьячий Костка, и называется тимошкиным человеком.

Послы дали знать визирю, что у него на дворе скрываются воры, чтоб он речам их не верил и розыскал подлинно. Визирь велел позвать Тимошку; русский переводчик и толмач, присланные Телепневым, стали его уличать; но вор с ними не захотел говорить и сказал визирю, чтоб велел поставить перед собою самих послов. Визирь отвечал ему: «Ведь и послы будут говорить те же речи» – и спросил у переводчика: «Сколько тому лет, как царя Василья не стало?» Переводчик отвечал, что тому мало не сорок лет, а этому воришке и тридцати нет. Перед визирем стоял турок, старый человек, и стал говорить: «В царственных книгах у нас написано, что царь Василий умер тому тридцать семь лет назад». Визирь Тимошку выслал вон и сказал переводчику: «Это человек лукавый, многие у него речи переменные, много запрашивает и султану много сулит; а вот тот, что из Крыму прислан, думаю, что прямой он государский сын, и крымский царь писал, что он про него сыскивал русскими людьми и те сказали, что он прямой сын царя Дмитрия, а отца его убил Урак-Мурза». Переводчик отвечал: «Урак-Мурза убил не царя Дмитрия, такой же был вор, Петрушкою (?) звали». Визирь сказал: «Объявите послам, что то дело не их, присланы они не за тем, им до этого дела нет».

Пришли к послам тайно известный нам Зелфукар-ага да архимандрит Амфилохий и объявили: «Вор Тимошка говорит визирю, чтоб султан дал ему ратных людей и велел идти с ним на московские украйны, русские люди против него стоять не будут, все добьют ему челом, сулит султану Астрахань с пригородами. Визирь против его речей промолчал…» Послы начали говорить Зелфукар-аге и архимандриту, как бы воров достать? Те отвечали: «Визирю одному такого дела не сделать, разве вам доступить их большою казною? Только не потерять бы казны даром, потому что люди здесь неоднословы; лучше всего бросьте это дело: волочась, так и пропадут, либо по городам дальним их разошлют в службы или на каторги в греблю отдадут, а если вы об них станете промышлять, то вы их пуще вздорожите и поставят вправду то, как они называются». Архимандрит говорил также, что вор Тимошка подал визирю грамоту, и его, архимандрита, позвали эту грамоту переводить; в грамоте написано, будто он сын царя Василья, и когда отца его в Литву отдали, то он остался полугоду, и отец приказал беречь его тем людям, которые ему впрямь служили, и они его вскормили, а когда сделался царем Михаил Федорович, то велел ему видеть свои царские очи и дал ему удел – Пермь Великую с пригородами; там ему, в Перми, жить соскучилось, он приехал в Москву, и государь велел его посадить за пристава; но те люди, которых царь Василий жаловал, освободили его и выпроводили из Москвы; Василий, воевода молдавский, его ограбил, снял с него отцовский крест многоценный с яхонтами и изумрудами и много другого добра и хотел его убить, так же как убил прежде брата его большого, и, убив, голову и кожу отослал в Москву, а московский государь велел кожу эту накласть золотыми и дорогими каменьями и отослать к воеводе Василью в благодарность.

В октябре 1646 года архимандрит Амфилохий дал знать послам, что вор, присланный из Крыма, посажен в Семибашенный замок, а вор Тимошка пожаловался визирю на него, архимандрита, будто он на посольский двор ходит и про всякие вести послам объявляет. Визирь грозил за это Амфилохию, что посадит его на каторгу 110 смерть; архимандрит велел сказать послам, чтоб присылали к нему людей своих ночью, люди эти будут у него ночевать и он будет отпускать их рано, до свету. Причиною этих строгостей была весть о движениях русских войск под Азов; послов начали держать взаперти, и в ноябре старший из них, Телепнев, умер. Товарищ его, Кузовлев, писал государю, что вор Вергуненок заперт в Кожаном городке, который стоит на Черноморском гирле, версты за три от Царя-града; заперли его для того: дана была ему воля ходить куда хочет, а он начал пить и с бусурманами драться; Тимошку Акундинова от визиря с двора свели, велели ему жить позади визирева двора, а есть к нему присылают от визиря. Но скоро Кузовлеву стало не до Тимошки: пленный донской козак объявил на пытке, что на Дону у козаков в Черкасском приготовлено 300 стругов, да на Воронеже, Ельце и в других украинских городах к весне готовят пятьсот стругов, и по государеву указу в тех стругах идти козакам морем под Крым и крымские улусы. И вот 27 января 1647 года визирь Азем-Салих-паша вытребовал к себе у посла переводчиков и держал к ним такую речь: «Только донские козаки в Черное море выйдут, и султану про то донесется, а я султану добрые слова говорил; и то все мне поставится в ложь: и быть мне в опале или даже без головы, а послу и вам живым не быть; и за летошнюю ссору едва устояли: велел было султан вас всех побить, а если я останусь жив и сделается со мною что-нибудь нехорошее, то я посла вашего и вас на рожнах изжарю; скажите эти мои слова послу, чтоб подумал, как мне и ему и вам беды избыть. Всего скорее избудет из беды, если пошлет от себя наскоро гонцов на Дон, чтоб козаки на море не ходили, а я гонцов велю проводить до Азова». Кузовлев отвечал, что козакам давно заказано ходить на море, но самому султанову величеству известно, что донские козаки – воры-изменники – и прежде государевых указов не слушались, и теперь козачьего воровства на после спрашивать нечего. Визирь прислал сказать Кузовлеву: «Этими речами тебе не отговориться; только появятся козаки на море, хотя и немного, сожгу тебя в пепел; если хочешь жив быть, посылай гонцов». Кузовлев отвечал прежнее, что посылать ему гонцов непригоже; ни в каких государствах над послами бесчестья не бывает, и в Цареграде над послами никогда того не бывало, что теперь делается: запирают, со двора не пускают, корму не дают и назад к своему государю не отпускают неведомо для чего. Визирь приутих и, при личном свидании, говорил Кузовлеву: «Только будут донские козаки на море, и нам с тобою будет худо, двое нас с тобою на обе стороны доброе дело делаем, и худо и добро нам будет во всем вместе; помощь козакам от вас: если б вы им не помогали, то им бы делать было нечего, давно бы пропали». Визирю действительно пришлось худо: его казнили. Донские козаки гуляли по Черному морю, появлялись под Трапезунтом и Синопом. Тимошке Акундинову соскучилось в Константинополе, где на него не обращали никакого внимания; он побежал в Молдавию, но на дороге его схватили, привезли в Константинополь и хотели учинить ему жестокое наказание, но вор обещал обусурманиться и перед визирем бусурманскую молитву проговорил, обрезанье же упросил отложить; его освободили и чалму надели, но Акундинов, нарядясь в греческое платье, побежал в другой раз с русским пленником на Афонскую гору; его опять поймали и хотели казнить, но он по-прежнему обещал обусурманиться; на этот раз его обрезали и отдали под стражу. Со стороны самозванцев в Цареграде московское правительство могло быть покойно; но султан требовал, чтобы царь свел донских козаков из Черкасского городка и посылал крымскому царю посылку по-прежнему. Царь отвечал о донцах по старине, что они государского повеленья не слушают; о хане отвечал, что для дружбы с султаном начаты сношения с крымцами, но если хан опять клятве своей изменит, то ему уже больше терпеть не будут.

Эти слова не были пустою угрозою: московское правительство решилось не спускать более крымцам, которые в конце 1645 года поздравили нового царя вторжением в московские области. Разбойники встретили московских воевод в Рыльском уезде при Городенске и, после бою, пошли домой тою же дорогою, какою пришли. Весною 1646 года в Москве положили предпринять наступательное движение: государь приказал князю Семену Романовичу Пожарскому собрать в Астрахани тамошних жителей, ногайских мурз, черкесов, идти на Дон, соединиться там с воеводою Кондыревым, который должен был прийти из Воронежа, и вместе идти под Азов. Кондырев в украинских городах набрал 3000 вольных ратных людей на помощь донским козакам. Крымцы предупредили русских, напали на донских козаков, но были отражены с уроном.

В то же время с Польшею шли переговоры о союзе против Крыма. В январе 1646 года отправлены были к королю Владиславу великие и полномочные послы: родственник царский боярин Василий Иванович Стрешнев и знакомый нам окольничий Степан Матвеевич Проестев, для поздравления короля с новым браком на Людовике-Марии Мантуанской и для подтверждения Поляновского мира. 10 марта послы представились королю, который по болезни лежал на постели, обложенный подушками. Послы протестовали, зачем король против государева имени не встал и поднять себя не велел; тогда король подозвал к себе послов близко к постели и говорил: «Памятуя вечное докончание и свое государское утверждение с отцом великого государя вашего, царем Михаилом Федоровичем, желаю брату своему, царю Алексею Михайловичу, многолетнего здоровья и счастливого пребыванья; чести государя вашего остерегать я всегда должен выше своей собственной чести, но встать мне или подняться никак нельзя, потому что сильно я болен, руками и ногами не владею, и не только встать, и приподняться никак не могу; бог видит, что делается это не хитростью, если же хитростью, то отними у меня бог и руки и ноги; можно вам, великим послам, и самим видеть, как я болен». Послы удовольствовались, и от короля отправились к молодой королеве, которая, к их удовольствию, спрашивала о здоровье государевом стоя. В ответе с панами радными послы подняли старые дела об ошибках в царском титуле, указали и на новую обиду: межевой судья Абрамович прислал к царскому величеству лист. и в том листе написано невежливо отом, тогда как царь к королю и король к царю в грамотах пишут без ота, послы требовали по-прежнему виновным в больших винах казни смертной, а в малых – наказанья жестокого: этим бы король показал его царскому величеству свою братскую дружбу и любовь; требовали, чтоб король велел о царском титуле записать в сеймовую конституцию, чтоб вперед виновных в умалении титула карать горлом без всякого оправданья. Потом послы перешли к другому делу: «Ведомо великому государю нашему учинилось, что на общего христианского неприятеля и гонителя, на турского султана Ибрагима, учинился упадок большой от венециан ратным его людям, разоренье и теснота, людей его осадили в Критском острове немцы, и те осадные люди помирают голодом и безводицею, из Царя-града помощи послать им нельзя. Ибрагим султан велел сделать сто каторг новых и начал думать, какими пленными гребцами наполнить эти каторги, и послал к крымскому царю гонца с грамотою, чтоб шел без всякого мешканья на Московское, Польское и Литовское государства и набрал полону на новые каторги: так теперь время великим государям христианским на крымского поганца для обороны веры христианской восстать; теперь время благополучное. Наш великий государь сильно думает о соединении с вашим великим государем на поганых агарян. Он послал для оберегания своих украйн большое войско под начальством бояр князя Никиты Ивановича Одоевского и Василья Петровича Шереметева; если же татары пойдут на королевские украйны, то великий государь, для братской дружбы и любви к королю, велел воеводам своим помогать ратным людям королевским. И вы бы, паны радные, сами о том думали и короля на то наводили, чтоб его королевское величество для избавы христианской в нынешнее благополучное время велел отпереть Днепр и позволил днепровским козакам с донскими козаками вместе крымские улусы воевать, а к гетману своему послал бы приказ, чтоб он с своими ратными людьми на Украйне был готов и с царскими воеводами обо всяких воинских делах ссылался, как им против крымских татар стоять, в каких местах сходиться». Паны отвечали: «Мы вседушно этому ради и просим всемогущего бога, чтоб обоих великих государей соединеньем их государские руки над бусурманами высились. Что же касается до ошибок в титуле, то объявляем по истинной правде искренними сердцами, что ошибки делались без хитрости, потому что дьячки пишут, не зная русской речи, всесильный бог свыше зрит, что прописки делаются без хитрости: несмотря на то, король велел вызвать виновных на сейм, а сами знаете, что ни королю, ни нам не только шляхтича, но и простого человека без сейма карать нельзя». Послы отвечали, что королю пригоже было давно так учинить; при этом послы указали панам королевскую грамоту, где на подписи в титуле вместо самодержцу написано самодержцы. Паны сказали на это: «Мы вам объявляем, что на нашем польском языке самодержцы и самодержцу одно слово, и бесчестья тут его царскому величеству никакого нет и ошибки также нет». Послы отвечали: «Как вам, паны радные, не стыдно это говорить: не только вам рассудить и выразуметь это можно, и простой человек легко рассудит: написать и сказать самодержцу– это будет к одному лицу, а если написать самодержцы – это будет ко многим лицам; на всех великих государствах Российского царства самодержец один, другого нет и вперед не будет. До сейму этого дела откладывать не годится, потому что у людей, которые пишут титул мимо посольского договора, велено честь и именье отнимать и смертью казнить по королевскому указу и сеймовому уложенью». Паны: «Клянемся богом, что на польском языке „самодержцы“ и „самодержцу“ одно и то же, а если по-русски не так, то мы вперед будем остерегаться накрепко; да вперед бы нашему государю к царскому величеству в грамотах писать по-польски, также и из порубежных городов ссылочные листы писать по-польски: так ошибок вперед не будет». Послы: «Издавна повелось, что грамоты королевские к великому государю пишутся белорусским письмом, и теперь, мимо прежних обычаев, по-польски писать не годится, да у порубежных воевод и переводчиков нет».

Упрашивая послов, чтоб они оставили дело об умалении титула царя Михаила, ибо не должно преследовать за вины, сделанные против покойного уже государя, и, обещаясь строго наказывать за ошибки в титуле государя царствующего, паны обратились к более важному делу – о союзе против крымцев, объявили, что король послал приказ гетману Потоцкому ссылаться с царскими воеводами для береженья от прихода поганцев; и в прошлую зиму гетман готов был дать помощь московским воеводам, но помешали лютые морозы. Королевское величество желает, чтоб этим летом стать только по Украйне и уберечь ее от поганцев, а дальнее большое дело отложить до другой норы, потому что и днепровским запорожским козакам вскоре на море выйти нельзя, все их челны пожжены и теперь им новых чаек делать нельзя: король думает, что татар лучше воевать в то время, когда султан разошлет их на свою службу. Запорожским козакам позволить идти на Крым вместе с донскими королю без сейма никак нельзя, потому что у Польши с Турциею вечный мир. Наконец дело дошло до Лубы. Послы объявили, что великий государь, не желая крови, для прошенья брата своего короля, отпустил Лубу в Польшу; но везде, едучи дорогою, в Минске и других местах, назывался он царевичем московским по-прежнему; говорил, что посылали его в Москву для осведомления, и будто великий государь признал его прямым сыном Расстриги. Посол Стемпковский обязался, что Луба будет содержаться в большой крепости; но он не только на воле, но еще король сделал его при своей пехоте писарем и жалованье ему дает: так королевское величество и вы, паны радные, по посольскому договору велели бы Лубу казнить смертью при нас, послах, за то, что он не перестает называться царевичем московским. Паны отвечали: «Если сыщете, что Луба действительно называется царевичем московским, то будет казнен смертью; но мы вам говорим правду, что Луба отдан для береженья королевской пехоты капитану Яну Осинскому, приставлены к нему гайдуки и держат его с большим береженьем, а королевского жалованья и уряду ему никакого не дано». Тогда послы потребовали, чтоб паны дали утвержденье, согласное с записью Стемпковского. Паны обещали дать утвержденье от короля и от себя, но отказались дать утвержденье от послов поветовых. Что же касается до союза против Крыма и до Путивльских городищ (Недригайловского, Городецкого, Каменного, Ахтырского, Ольшанского), обещанных в московскую сторону, то паны объявили, что для этого будут в Москве особые послы королевские: Путивльских городищ потому нельзя уступить сейчас же, что они необходимы для войны против Крыма. Послы отвечали: «Это со стороны вашего государя делается мимо всякой правды; вашу неправду бог свыше зрит и государю нашему в правде будет помощник; а царское величество Путивльских городищ и земель в королевскую сторону никогда не велит уступить и за свое прямое стоять будет». Паны, с своей стороны, сильно жаловались на перезыв крестьян из-за литовского рубежа в московскую сторону: это, по их словам, была самая большая обида.

Стрешнев возвратился в Москву с подтверждением Поляновского договора и записи Стемпковского о Лубе; а летом 1646 года приехал в Москву полномочный королевский посол, каштелян киевский Адам Свентолдич Кисель, и говорил царю такую речь: Великое королевство Польское с великими княжествами своими и великое государство Русское, как два кедра ливанские от одного корня, создала десница вседержителя господа от единой крови славянской и от единого языка славянского народа; свидетельствуют о том греческие и латинские летописцы и историки, особенно истинный свидетель есть сам язык, обоим великим государствам, как единому народу, общий и непременный. Поэтому вам, великим государям, и нам всем, обоих великих государств жителям, от единой славянской крови происходящим, свидетельствуют слова, духом святым реченные: Коль добро и коль красно еже жити братии вкупе! Сему богодухновенному указанию последствуя, блаженной памяти великий государь царь Михаил Федорович закрепил союз вечного братства с великим государем паном моим. С того времени звезда смутного разрыва, кровопролития и междоусобной брани погасла; наступило и сияет незаходимое солнце вечного мира, дружбы и любви братской; хотя оно и помрачилось преселением от земных в небесная великого государя Михаила Федоровича, о котором король пан мой плакал как о брате; но когда господь дал вашему царскому величеству престол и скипетры отеческого царства, то король пан мой скорбь свою пременил в радость, и помраченное солнце опять просияло. Так как ваше царское величество с наследием царства наследие братской любви к пану моему королю чрез послов своих объявить произволили, то и его королевское величество братскую свою любовь вашему царскому величеству отдает и через меня такими словами поздравляет: «Радуйся божнею милостию, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец! Радуйся великого государя моего брат, великих государств и великого союза братской любви наследник! Живи многолетно и счастливо на великом государстве; по долгих же временах, летах и веку да даст тебе господь благословение отеческое увидать, и также наследника царствию своему узревши, преселения от земных в небесная со всякою радостью ожидать!»

Кроме цветов красноречия, Кисель обнаружил исторические познания: предложил царю Алексею Михайловичу и боярам его деление славянской истории на три периода: 1) счастливый, когда славяне чрез соединение сил своих по всему свету славились; Рим старый и Рим новый свидетельствуют о делах храбрости славянской; 2) век несчастный, век междоусобной брани, когда славяне, разлучившись друг от друга, многообразным разорением и кровопролитием братскую любовь растерзали; в это время многими вотчинами народов наших чужие народы и ногайские овладели: где крест святой Владимир принял, в Херсоне или в Корсуне, там теперь Перекопь и орда татарская живет; где были седалища половцев, пожертых и с именем своим потребленных саблею предков наших, там ныне крымская водворилась орда, междоусобными несчастными войнами обоих великих государств наших умноженная. 3) Теперь божию милостию третье время настало: время вечного союза и братской любви величеств ваших и обоих государств, как бы возвращение в первый чин единородствия и единодружные любви.

После цветов красноречия начались переговоры и обнаружились терния. Кисель требовал: если в грамоте будет ошибка в царском титуле, то такой грамоты не принимать, отсылать ее назад, отчего писавшему будет большое бесчестье. Бояре отвечали: «Ты пан радный и человек знающий, а написал то, чего и простому человеку помыслить стыдно и от бога страшно. Вам, панам радным, надобно охранять вечное докончание, а вы государскую честь ставите как будто ни во что, виноватых без казни и наказания хотите оправдать; если грамот не принимать, отсылать их назад, то почему можно будет виноватого сыскать и чем его обличить?» Кисель: «Я об этом говорил и писал не сам от себя, по наказу от короля и Речи Посполитой; король и вся Речь Посполитая рассуждали, как бы эти прописки в титуле уничтожить, потому что в Московском государстве это почитают за великую вину, а у нас и к королю полного титула не пишут, добрый человек делает хорошо, а глупый – глупо, и приговорили грамот не принимать: как увидят, что грамот не принимают и исполненья по ним никакого нет, то поневоле научатся писать исправно». Бояре: «Дивно нам, что они во столько лет не могут научиться писать; сами вы, паны радные, своих людей дураками называете, что не могут научиться; поганые бусурманы, и те государево именованье пишут справчиво, и из немецких государств никогда никакой описки не бывает». Кисель: «Если царскому величеству это не угодно, то можно иначе сделать». Определили: казнить за прописки в титуле.

Кисель настаивал на том, чтоб перебежавших крестьян отдавать назад: «Они у нас государство пустошат; какая это будет братская любовь, что беглых пашенных крестьян принимать; теперь ольшанские мужики подстаросту убили и перешли в сторону царского величества: разве это не досада нам от них?» Бояре: «У царского величества стольника честного человека Ивана Волкова люди его убили и перебежали в королевскую сторону, об них писали, чтоб отдать, но не отдали; также и в государеву сторону перешли черкасы многие, но назад их не просили, и о том ни слова не бывало». Кисель: «Черкасы – люди вольные, где хотят, тут живут, а крестьяне пашенные – невольники». Бояре: «В вечном докончанье о перебежчиках не написано: так этого не надобно и начинать». Кисель: «Что наперед было, того я не спрашиваю: а теперь бы сделать вновь и укрепить, чтоб перебежчиков не принимать, а если принимать, то это будет противно богу, противно братской любви и соединенью; теперь у Конецпольского, Вишневецкого и других перебежало в царскую сторону с 1000 человек, а у нас у троих тысяч с пятнадцать; хорошо ли будет, если мы своих мужиков станем у вас брать и побивать: если хотите наших крестьян к себе брать, значит не хотите нас с собою в дружбе видеть. Поветовые послы говорили королю, что от них начали крестьяне бегать и чтоб король приказал мне об этом написать в наказ первою статьею». Бояре: «Чего в вечном докончаньи не написано, того вновь начинать не надобно; со стороны царского величества из Брянской и Комарицкой волости и с Лук Великих крестьяне пашенные многие перебежали и теперь беспрестанно бегают в королевскую сторону. В нынешнем году перебежал в королевскую сторону брянченина Колычова крестьянин Артюшка и, пришедши назад из-за рубежа, своего помещика рогатиною заколол; по царскому указу убийцу отослали к Мстиславскому воеводе для казни, а в царскую сторону его не взяли. Ты, великий посол, благочестивой христианской веры и за нее поборатель, а эти мужики пашенные такой же благочестивой веры, живут они у вас за людьми разных вер, и если их отдавать назад, значит, отдавать католику или лютеру на мученье: христианское ли это дело? Бедный крестьянин, будучи в такой неволе, и веры своей отбудет». Кисель: «Мужики что знают? О вере у них никакого попечения нет; бегают оттого, что не хотят пану своему и малого оброка заплатить. Побежит мужик в дальние города, то пану еще не так досадно, потому что он его не увидит, а то убежит и станет жить близко в порубежных местах, и, смотря на своего мужика, всякому досадно. Так договориться бы, чтоб в порубежных местах крестьян перебежчиков не держать; а если погонщик застанет беглеца на рубеже, то может его взять». Но бояре именем царским решительно отказали ему в этой статье. И дело о союзе против Крыма также не подвинулось. Кисель требовал уговориться о том, где и как союзным войскам сходиться для отпора татарам. Бояре отвечали: «Если с обеих сторон ратным людям стоять в степи долгое время без дела, то ратные люди изнуждаются, а крымцы, узнавши о соединении наших войск, не придут. Лучше так сделать, чтоб, соединясь, идти на Крым прямо». Но Кисель объявил, что шляхта на сейме не захотела войны с турками, которые никакого повода к войне не подают; так надобно от татар обороняться. Бояре говорили: «Теперь бы что-нибудь крымским татарам послать немного, чтоб их пооплошить, а в то б время, года в два или три, изготовиться и идти на них в Крым. Для обереганья Украйны царские войска будут стоять в пограничных городах, и если татары пойдут на Польшу, то эти войска будут помогать польским войскам и ходить за татарами до Днепра, а если татары пойдут на царские украйны, то польские. войска должны помогать русским; быть с обеих сторон стоялым служивым людям по 5000 человек, а смотря по вестям, и больше». Кисель отвечал, что если московские войска будут ходить только до Днепра, то помощи никакой от них не будет, потому что по сю сторону Днепра татары у поляков никогда не бывают, ходить бы московским войскам за Днепр до Черного шляха, а поляки будут ходить на помощь к русским до Белгорода. Бояре говорили, что если ходить за Днепр, то не поспеть. Кисель объявил, что у гетманов польских есть лазутчики в Крыму, которые сейчас дадут знать, если хан станет подниматься. Наконец, положили, что гетманы с воеводами будут ссылаться и татар чрез свои земли не пропускать, заодно против врагов стоять; если же от них объявится большая вражда, то великие государи уговорятся, как действовать; теперь же оба государя будут поступать с крымцами по давнему обычаю, чтоб никакого повода ко вражде им не подать.

Таким образом, новому правительству московскому не удалось уговорить поляков к наступательному союзу против крымцев, потому что поляки боялись крымскою войною затронуть Турцию, которая, по близости границ, была для них гораздо опаснее, чем для Москвы. Для последней, впрочем, важен был и оборонительный союз против разбойников.