1. Германская империя как резервуар дельных людей[436]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Германская империя как резервуар дельных людей[436]

Екатерина II прекрасно отдавала себе отчет в разнице уровней развития, существовавшей между Российской империей, с одной стороны, и регулярными немецкими княжествами, с другой. В особенности это заметно в ее переписке с зарубежными корреспондентами, поскольку им она стремилась продемонстрировать успех своих собственных усилий, вложенных в модернизацию России[437]. 5 апреля 1784 года в письме Гримму она сообщала, что утром того дня приняла двух немецких посетителей подряд: сначала врача Мельхиора Адама Вейкарда из княжества-епископства Фульды, а затем состоявшего прежде на службе в княжестве Ансбах Франца Людвига Канкрина – специалиста по солеварению. Беседа с обоими показалась ей настолько интересной, что она прибавила: «Ах! Сколько достойных людей есть сейчас в Германии! Как было бы хорошо их оттуда выловить!» И сразу же вслед за этим с гордостью она сообщила, что теперь, по прошествии года с начала школьной реформы, в Петербурге имеется десять нормальных школ, в которых обучается более тысячи учеников[438]. Германия, таким образом, выглядела в ее глазах необъятным резервуаром способных и образованных людей, в которых Россия нуждалась, но и сама уже двигалась по верному пути благодаря просветительской политике и трудам императрицы на ниве образования.

На протяжении всего своего правления Екатерина непреклонно держалась поставленной ею цели – реформирования Российской империи[439]. Она сообщала Гримму, что самыми лучшими странами, странами, к которым она питает особую любовь, являются «нетронутые», неразвитые страны. По-настоящему «полезной» она могла чувствовать себя лишь в России, ведь в других местах уже не встретишь «la sancta Natura» («нетронутой природы») – все уже давно подверглось деформации[440]. Понимание отсталости как шанса, как «привилегии» хотя и не вязалось с критическим подходом тех или иных западных просветителей к достижениям России, к примеру, с впечатлениями Дидро – впрочем, поверхностными – от действительности просвещенного самодержавия[441], объединяло тем не менее императрицу – в том числе и благодаря обращению к биологическим метафорам – с первым поколением российской интеллигенции, выросшим во второй половине XVIII века и получившим европейское образование[442]. Оценивая политическое мышление, труды и поступки Екатерины, было бы в корне неверно поддаться ослеплению этой эстетикой интерпретации, ее метафорикой и присущим ей пафосом отсталости. По самым разным поводам – не только как правительница и пропагандистка своих достижений, но и как писательница – она решительно высказывала в самых разных формах свою готовность к реформам. Поэтому нельзя считать неопровержимыми свидетельствами ни свойственное ей восприятие действительности, ни недостаток чувства реальности, если она и настаивала где-то на возможности, где-то – на неизбежности модернизации, а в ином случае просто давала себе и другим отчет в своих политических достижениях на пути к этой цели. Даже ближе к концу царствования у Екатерины все еще хватало смелости утверждать, что ей удавалось находить подходящих людей для выполнения любой задачи[443]. Однако, c другой стороны, она не упустила ни одного случая, чтобы напомнить о специфических проблемах, стоявших на пути ее реформаторской деятельности: огромная протяженность империи, многообразие населявших ее народов, незначительная плотность населения[444]. Кроме того, с возрастом она стала понимать – как до нее сумел осознать лишь Петр I, – насколько она ограничена во времени.

Реформа образования, неизбежная и необходимая, чтобы преодолеть отсталость империи, была еще впереди, когда правительство Екатерины II, пойдя путем Петра I, стало целенаправленно привлекать иностранных специалистов и поселенцев, придав усиленной пропагандой новый импульс этой политике[445]. Вербовку переселенцев проводили профессиональные комиссионеры, но тот факт, что на нее отзывались в основном немцы, не означает, что предпочтение отдавали землякам императрицы. Прокламации с заманчивыми обещаниями благополучия в Российской империи и конкретных привилегий распространялись по всей Европе, но в большинстве государств действовал запрет на переманивание подданных в другие государства. Из некоторых немецких княжеств уезжали нелегально, отдельные мелкие государства на западе и юге Священной Римской империи, а также ангальтский дом мирились с выездом значительного контингента населения. Вольные приморские города – в первую очередь, Любек, Гамбург и Данциг – даже принимали деятельное участие в переправке немецких эмигрантов в Россию[446]. В 1766 году российское правительство объявило о приостановке в приеме иностранцев, а уже в 1768 году Иосиф II наложил запрет на вербовку подданных на территории Священной Римской империи, не в последнюю очередь потому, что сам имел планы заселения юго-восточных областей габсбургских владений[447]. Тем не менее Екатерина – сторонница современной ей политэкономической теории – отметила в Наказе, что Россия «не только не имеет довольно жителей, но обладает еще чрезмерным пространством земель, которые ни населены, ниже обработаны. И так не можно сыскать довольно ободрений к размножению народа в государстве»[448].

Несмотря на впечатляющее число иностранных поселенцев – 30 тысяч человек, прибывших в страну до окончания первой войны с Османской империей в 1775 году, – экономические итоги первых лет колонизации были безотрадными. Природные условия Поволжья показались большинству немцев непривычно суровыми. К тому же многие из решившихся на переезд в Россию представителей нижних слоев, а также неудачники и авантюристы из привилегированных сословий не имели опыта работы в сельском хозяйстве. Властям пришлось освидетельствовать разорившихся колонистов и отправить их на военную службу, обязать к принудительному труду или отпустить в города для неземледельческих занятий. Местная административная практика зачастую снижала высокую планку намерений петербургского правительства, в том числе и потому, что власти на местах не знали, как поступать с иностранными поселенцами, которым были предоставлены определенные привилегии. В результате обособленное положение и привилегии иностранных колонистов оказались несовместимы с целями екатерининского правительства, замышлявшего немецкие поселения в качестве поучительных примеров для русских крестьян. Государственная казна трещала по всем швам, поскольку высокие затраты на вербовку и управление поселениями накладывались на дефицит, образовавшийся вследствие освобождения новых поселенцев от уплаты налогов. Торговля и ремесло среди переселенцев в первые годы развивались лучше, чем земледелие и скотоводство, и прошло примерно два десятилетия, прежде чем немецкие поселения действительно превратились в образцовые общины Российской империи[449].

С подобным опытом пришлось столкнуться в свое время и прусским властям, осуществлявшим колонизационные проекты[450], однако жизнь на юго-восточных границах Российской империи таила в себе неведомые прежде опасности. Немецкие поселения в районе Саратова постоянно подвергались нападениям казахов, которых источники именуют киргизами. А к первым годам существования гернгутерской колонии Сарепта относится рассказ о налете повстанцев из пугачевского войска летом 1774 года. Жители успели уйти в направлении Астрахани, а повстанцы вскоре были обращены в бегство превосходившими их силами правительственных войск. Постоянное изменение целей восставших – участников самого крупного движения социального протеста в Европе до Французской революции – в зависимости от сиюминутных тактических соображений объясняет кажущуюся непоследовательность их отношения к немцам, проживавшим на территории Российской империи. Еще в начальной фазе восстания отмечались случаи перехода немцев, служивших в русской армии, на сторону Пугачева. Некоторым из них за знание языка и компетентность даже поручалось выполнение важных задач в рудиментарном органе управления повстанческим войском – военной коллегии. В декабре 1773 года самозваный император предъявил губернатору осажденного Оренбурга генералу Рейнсдорпу написанную по-немецки прокламацию, содержавшую претензии на неограниченную власть над всеми подданными[451]. Затем, уже в заключительной фазе восстания, на долю повстанцев неожиданно выпала удача, когда к ним присоединилось несколько сотен немецких колонистов со Средней Волги, подобно тому как ранее за Пугачевым пошли представители почти всех категорий податного и обязанного рекрутчиной нерусских народов Урала и Средней Волги, поскольку им он пообещал свободу и защиту их веры и традиций от политики унификации и рационализма нового государственного устройства[452]. Однако тогда же, летом 1774 года, вознамерившись переманить на свою сторону не только православных донских казаков, но и староверов из их числа, Пугачев, выступивший в поход против Екатерины как якобы законный император Петр III, как нарочно заклеймил поместное дворянство как общего врага, не только подчинившего себе всю Россию, но и разрушавшего собственную христианскую традицию, вводя «немецкие обычаи»[453]. Миф о Петре III имел так мало общего с самой его исторической личностью, что новый узурпатор использовал один из главных пунктов обвинения, выдвинутых Екатериной в оправдание совершенного ею государственного переворота, против нее самой и придворного общества[454].

На фоне неудовлетворительных первых результатов переселенческой политики 1760-х годов колонисты из Западной и Центральной Европы не сыграли существенной роли при заселении Южной России под началом «вице-короля» Григория Александровича Потемкина после 1775 года[455]. Если доля немцев в населении Российской империи в период между III и IV ревизиями (1762–1782) выросла почти вдвое (на 94,9 процента), то к пятой ревизии (1796) она увеличилась всего на 11,8 процента. Во всяком случае, балканских славян, румын, греков, армян и даже евреев среди переселенцев было намного больше[456]. После запрета на вербовку людей в Священной Римской империи только Данциг сохранил свою заметную роль в эмиграции немцев в Россию. С июля 1785 года в Новороссию несколькими волнами прибыли несколько сотен крестьян и горожан из Данцига и его окрестностей, среди которых существенную часть составляли обосновавшиеся в закрытых поселениях меннониты[457].

Значительно более продолжительным и устойчивым при императрице Екатерине было воздействие немцев на торговлю, ремесло, науку и культуру России. Несмотря на обилие отдельных исследований, до сих пор нет обобщающей работы, посвященной роли немецких общин Петербурга и Москвы в политике и общественной жизни России в послепетровскую эпоху[458]. Лучше исследована роль немецких специалистов в создании научного знания в годы правления Екатерины. Преимущественно немецким ученым, отправлявшимся в экспедиции, анализировавшим и публиковавшим материалы, собранные другими исследователями для Академии наук, Вольного экономического общества и органов власти империи, екатерининское правительство было обязано самыми удачными научными описаниями новых южных провинций, Поволжья и Урала, а также Сибири, Каспийского моря и Кавказа. В изучении территорий, их жителей и возможностей экономического развития с 1768 года принимали участие, в частности, Иоганн Антон Гюльденштедт, Карл Хаблитцл (Габлиц), Петер (Петр) Симон Паллас, Иоганн Петер Фальк, Иоганн Готлиб Георги, Георг Мориц Ловиц и Карл Генрих Мерк. Статистики и политэкономы: Бенедикт Франц Иоганн Герман, Генрих Фридрих (Андрей Карлович) Шторх, Вильгельм Христиан Фрибе и Карл Теодор Герман – в своих трудах-обозрениях Российской империи, написанных в 1790-е годы, в значительной мере опирались на результаты, полученные этими экспедициями[459]. Исследования последних тридцати лет вновь открыли существование также и значительного числа немецких предпринимателей – арендаторов государственных и владельцев собственных типографий, книготорговцев и основателей читательских обществ и библиотек, активно участвовавших в распространении культуры чтения в России. Например, в Петербурге среди них были Иоганн Михаель Гартунг, Иоганн Якоб Вейтбрехт, Иоганн Карл Шноор, Христиан Фридрих Клейн, Бернгард Геке, Бернгард Теодор и Иоганн Готлиб Иммануэль Брейткопфы, Иоганн Захариас Логан, Теодор Дальгрен, Фридрих Мейер, Иоганн Даниель Герстенберг, Герман Йохан Клостерманн и другие, в Москве – Фридрих Гиппиус, Кристоф Клауди, Христиан Людвиг Вефер, Христиан Рюдигер, Якоб Бибер, в остзейских провинциях – Иоганн Фридрих Харткнох-старший и Харткнох-младший из Риги, Петер Эрнст Вильде из Оберпалена[460].

Екатерина, путешествуя по империи, так и не почтила своим посещением, к их великому разочарованию, своих немецких подданных, проживавших на Волге и в Новороссии[461], однако приняла личное участие в поиске и приглашении в Россию немецких (и вообще немецкоязычных, например швейцарских) специалистов из разных областей, а также ученых – тех, кто прежде не давал повода подозревать себя в излишней педантичности, кто заработал себе репутацию на ниве практической деятельности, обладая универсальными навыками и организаторским талантом. Узнав в 1766 году о решении Леонарда Эйлера вернуться из Берлина в Петербург, она обратилась к канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову – своему самому высокопоставленному чиновнику – и Никите Ивановичу Панину – фактическому руководителю Коллегии иностранных дел – с просьбой обеспечить достойную встречу в России «acquisition aussi importante» («этому весьма важному приобретению») и «ce grande homme» («этому великому человеку») и подыскать приличествующую его заслугам должность в Академии наук[462]. Из немецких ученых Екатерина питала особое расположение к Петру Симону Палласу – уроженцу Берлина, человеку самых разносторонних знаний. Она проявляла интерес к его экспедициям, ценила его географические сочинения, рекомендовала включить его Естественную историю (Naturalhistorie) в «книгу для чтения в будущих нормальных школах», похвально отзывалась о его Flora Rossica в письмах к Гримму и даже привлекала Палласа в качестве эксперта в своих кропотливых лингвистических изысканиях[463].

В 1762 году пастор лютеранской церкви Петра и Павла в Петербурге Антон Фридрих Бюшинг, географ и теолог из Штадтхагена, преобразовал приходскую школу, существовавшую при церкви, в немецкоязычную гимназию – первую за пределами остзейских провинций. А уже вскоре – в 1765 году – он отверг очень выгодные предложения и покинул Россию, поскольку был связан обещанием переехать в Геттинген. Это еще одна причина, почему Екатерина так хвалила его надежность и честность, даже когда вела с ним переговоры о возвращении в Россию. Тем не менее Бюшинг остался в Геттингене, а впоследствии перебрался в Берлин, где занял должность директора знаменитой протестантской гимназии «У серого монастыря» (zum Grauen Kloster). Однако, находясь в Германии, он представлял для императрицы едва ли не б?льшую ценность, поскольку, подобно историку и публицисту Августу Людвигу фон Шлёцеру и даже конкурируя с ним, занимался популяризацией научных знаний о России[464]. За публикациями Бюшинга Екатерина внимательно следила, и в 1788 году ей представился замечательный повод к искреннему веселью, когда в одной из задержанных российскими властями и затем расшифрованных депеш баварского посланника она узнала отрывок из описания России, автором которого был Бюшинг: «Отдав перелюстр[ацию], смеялись насчет министра Баварскаго, который выбрал из Бишинга описание России. Лучше бы послал книгу»[465].

Бюшинг был не единственным, кого Екатерина лично пригласила и убеждала остаться в России. Когда в 1783 году Андрей Петрович Шувалов обратил ее внимание на изданную у Николаи книгу Вейкарда Врач-философ, она сумела переманить к себе лейб-медика Генриха фон Бибра – курфюрста-епископа Фульды, убедив знаменитого автора променять почетное место в университете Павии на службу в России[466]. Однако, как уже упоминалось выше, в 1784 году она с пониманием и не без определенного шарма отреагировала на обиду Вейкарда, назначенного не лейб-медиком, а всего лишь придворным камер-медиком, ответив ему запиской на немецком языке, не нарушив при этом этикета и нисколько не умалив собственного достоинства[467].

Императрица постоянно докучала своим корреспондентам, требуя от них подыскивать для службы в России новых специалистов. Так, например, швейцарский врач и писатель Иоганн Георг Циммерман, состоявший на службе ганноверского курфюрста, в 1786 году отказавшись лично приехать на службу к императрице, по ее просьбе нашел для работы в России 26 врачей и хирургов, а также одного инженера. В дальнейшей переписке с ним Екатерина еще много раз выразила ему свое пожелание продолжать поиски врачей, в то время как письма Циммермана содержали многочисленные сообщения о недовольстве немецких врачей условиями службы в России[468]. По желанию Потемкина императрица обращалась к нему с просьбами найти специалистов по уходу за ботаническими садами в Крыму и тутовыми деревьями, а также профессионалов по производству сукна и сыров: «N.B. Нигде в России почти не выделывают сыров», – писала она Циммерману[469]. Гримму в 1782 году императрица жаловалась на более существенные проблемы: «Нужда состоит мне в архитекторах и строителях, потому что мне не только нужно застроить целый свет, но целую империю»[470]. Иоганне Бьельке, гамбургской приятельнице своей матери, Екатерина на протяжении целого года докучала с «трудно исполнимыми» просьбами подыскать «гувернантку» для двадцати придворных фрейлин[471]. Происхождение такой дамы, утверждала она, не имело для нее значения, однако она бы предпочла кого-нибудь «из знатных». При этом «гувернантка» должна была быть «не молода и не католичка», «добронравна, отнюдь не сплетница», «чувствительна», «тиха, умна, благоразумна, образована, любительница чтения, приятна» и не иметь «больших связей (connexions)». Искомая гувернантка должна была впоследствии стать компаньонкой императрицы: «Вы, милостивая государыня, знаете лучше, чем кто-либо, настроение, в котором я воспитывалась, и, стало быть, то, что мне нужно». Наконец, так и не остановив свой выбор ни на одной из предложенных кандидатур, она сообщила госпоже Бьельке, что продолжит поиски в Лифляндии[472].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.