Глава третья. ИЗРАИЛЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья.

ИЗРАИЛЬ

В известной мере достоверные сведения об условиях, в которых жил Израиль до Исхода, мы имеем в тексте тех «Законов»[154], которые восходят, несомненно, к более древнему периоду и в силу своего предполагаемого божественного происхождения в сравнительно большой мере гарантируют достоверность предания. Мы должны бросить беглый взгляд на иллюстрируемые ими условия, хотя бы потому, что только здесь, по-видимому, мы имеем из уст самого народа свидетельство о временах, предшествовавших городской оседлости, государственной власти и власти духовенства. Конечно, предположение, будто в древнейшем «Законе» (Исход, 19 и далее) мы имеем дело с какими-то «первоначальными» условиями, с правом первобытного народа земледельцев, еще не носившего на себе никакого городского и денежно-хозяйственного отпечатка, совершенно неприемлемо, как это среди новейших исследователей признает в особенности А. Меркс, хотя он усиленно подчеркивает большие различия в культурном отношении между временем, к которому относится этот «Закон», и эпохой Второзакония. Несмотря на большое — как и повсюду — значение скота, как важнейшего источника имущественных различий, одно не подлежит сомнению: настоящим бродячим народом, или «племенем бедуинов», исторические израильтяне, и даже их господствующие классы, не были никогда[155]: у них не было замечено не только верблюдов, но и лошадей; вол, как и в древнейшем Риме, является прежде всего рабочим скотом. Кожа (как и в Египте) являлась древнейшим материалом для одежды. Хлеб в качестве главного продукта питания, а наряду с ним овощи и вино, встречаются с самого начала, точно так же и оливковое масло; в повседневном обиходе мясная пища встречается, конечно, только за царским столом; остальной народ забивает скот лишь по праздникам (и то под видом жертвоприношения); но, например, о каком-либо особом значении сыра (как в Древней Греции) мы ничего не знаем. Из скота, владение которым здесь, как и всюду, считается признаком богатства и количество которого в руках царя достигает больших размеров, большую роль играют овцы (вследствие особенностей почвы и по мере того, как все более и более распространяется ношение шерстяного платья). Обработка земли (соха и удобрение полей, по-видимому, были развиты слабо), а приготовление хлеба (ручная мельница, квашня) оставалось на довольно первобытной ступени.

Во всяком случае, после всего сказанного, несмотря на большое внимание, какое, сравнительно со Второзаконием, древний «Закон» уделяет владению скотом, все-таки едва ли можно на евреев того времени смотреть, как на народ, даже только преимущественно занимающийся скотоводством (Книга бытия, 47, 3 подчеркивает их противоположность в этом отношении египтянам). Но, впрочем, евреи до периода Царств[156] суть протеснившийся «с той стороны», т. е. с востока от Иордана через реку на западную его сторону и затем проникнувший дальше через горную страну и стремящийся дальше к морскому берегу, то оттесняя других, то, в свою очередь, оттесняемый от него другими «горный народ», который ценит продукты горных склонов — «молоко и мед». Когда «эйсимнет» (в эллинском смысле слова) Моисей[157] дал им «закон», им удалось сперва отчасти завоевать более крупные ханаанские города в речных долинах. Их главные силы — в горных долинах, занятых коленом Иосифовым, из которых они, — как этолийцы и самнитяне — врываются в равнины и постепенно захватывают их в свои руки, попеременно, то попадая при этом под власть филистимских[158] или других городских царей, то свергая ее, будучи кроме того теснимыми надвигающимися на них с востока племенами пустыни и нередко платя им дань. Но совершенно независимо от вопроса о действительности их пребывания в Египте в качестве барщинных крестьян одного из «домов служб» фараона (Исход, 20, 1: вполне хорошего знакомства с египетскими отношениями — даже титул Иосифа исторически верен — нельзя отнять у автора этих глав; но при близости расстояния от Египта это само по себе еще ничего не доказывает) влияние существовавшей задолго до их появления сирийской городской культуры не подлежит никакому сомнению. «Закон» не только предполагает оседлый земледельческий народ, но мы не можем в нем найти и следа коллективного владения. И земля составляет полную собственность владельца, хотя предметом оборота, по крайней мере как общее правило, она является лишь в пределах семьи. Существование кровной мести, которую в Афинах, согласно предположению, хотя и не вполне доказанному, но все же не невозможному, уничтожил лишь Дракон[159], не есть, конечно, доказательство «первобытных» отношений. Точно так же не служит доказательством и уплата судебных пеней скотом, которая в Греции и Риме еще долго существует в исторические времена и объясняется не столько абсолютной редкостью, сколько неустойчивым состоянием тогдашнего запаса благородных металлов: обязанность платить по первому требованию непременно деньгами — это то, что является для крестьянина опасным и ненавистным, как у шумеров и позже в Вавилонии в период царствования Хаммурапи, так и в Афинах при Солоне[160] и вообще всегда и везде. «Закон» обнаруживает очень характерным образом то же стремление связать упрочение доброго старого патриархального обычая с интересами задолжавших крестьян, которое свойственно так же и всем «законодателям» Запада, какие бы они не носили имена — Залевк, Харонд, Питтак[161] или Солон. Десять заповедей предписывают (кроме чисто религиозных обязанностей) почтение к родителям, уважение к чужому браку, устанавливают преступность убийства и кражи, требуют обеспечения справедливого судопроизводства и честности (bonafides) в повседневном обороте (не устраивать «махинаций», как выражается Меркс, против чужого владения) и, наконец, — и это самое оригинальное и самое богатое последствиями — соблюдение субботнего отдыха и предоставления его рабочим, рабам, скоту. Объяснять происхождение этого последнего предписания одними «социально-политическими» мотивами, тогда как оно как раз красноречивее всего свидетельствует об огромном значении в то время религиозных соображений, было бы, конечно, невозможно, хотя заповедь, несомненно, послужила на пользу и — но не им одним — попавшим в рабство за долги людям. Но более подробное изложение этих мыслей в «Законе»[162], в коротких и сжатых словах провозглашенных в Десяти заповедях, показывает, что защита простых свободных (Gemeinfrein) от последствий имущественного и социального неравенства (der Besitz-und Machtdiferenzierung) является, во всяком случае, очень сильно выступающим вперед лейтмотивом законодательства. Сюда относятся, прежде всего: 1) ограничение долговой кабалы израильтянина определенным сроком; 2) защита его от насильственного обращения в рабство; 3) известное обеспечение брака свободных с рабами (т. е. собственно с попавшими в рабство за долги, как видно из текста); 4) также известное обеспечение израильтянки, купленной в жены, от приравнения ее к обыкновенным купленным рабыням; 5) охраны рабов (попавших в рабство за долги) от тяжелого, прежде всего угрожающего жизни телесного наказания и повреждения со стороны господина; 6) охрана от вреда, наносимого скотом; так как богатство высшего класса заключалось главным образом в скоте, то это соответствует нашим тяжбам о вреде, наносимом дикими зверями («Wildschaden») (обычай мстить скоту, как человеку, является общим для многих древних правд и остается как пережиток в древнеримском праве в виде обязанности возмещения убытков, когда скот причинит вред «contra naturam sui generis»; современный человек ожидал бы как раз обратного, и иудейский закон по существу «современнее»); 7) «защитой земледельца» («Bauemschutz») является также ограничение права наложения ареста на имущество должника (свобода от ареста платья должника) и 8) впоследствии превратившееся в «воспрещение процентов» предписание не применять со всей строгостью в деловых сношениях долговое право к своим единоплеменникам; 9) регулирование права убийства и кровной мести и основ уголовного права, т. е. права возмездия вообще — - причем, по-видимому, однако, еще не предполагается постоянного урегулированного существования предназначенной для производства суда инстанции (низшей и высшей) — здесь, как и во всех античных «законодательствах», имеет смысл защита простых свободных от все возрастающего всемогущества богатых родов заседавшей в совете знати, вызванного ростом несшего с собой социальную дифференциацию менового хозяйства.

Постановления, которые запрещают гнуть закон как в сторону богатых, так (явно) и в сторону бедных, соответствовали такому положению вещей, при котором законодатель, как и большинство «законодателей» Древности, желал устранить антагонизм классов своим посредническим вмешательством. Но настойчивое требование не притеснять метеков указывает уже совершенно ясно на влияние торговых сношений, имеющих место поблизости, а отчасти и осуществлявшихся через страну, населенную израильтянами. Само собой разумеется, что «Закону», как явствует из него самого, очень хорошо известны и деньги из благородного металла. Что они играют незначительную роль в постановлениях закона, объясняется прежде всего техникой оборота и вытекающей отсюда юридической трактовкой денег вообще на Древнем Востоке; с другой стороны, быть может, как раз в желании сохранить среди крестьянства натурально-хозяйственную традицию и заключается «социально-политическая» сторона законодательства. Входило ли требование оставлять поля на седьмой год необработанными в какой бы то ни было форме в состав имеющего серьезные цели «Закона», является по существу, конечно, проблематичным. Этот «субботний год» и в самом древнем понимании (Исход, 23, 10–II)[163] представлял собой предписание в интересах «бедных», т. е. в данном случае безземельных, которые в этот год должны были пользоваться сборами с полей. Но всякая попытка выделить в этом предписании в его нынешней формулировке те черты, которые сообщают ему утопический характер, и объяснить его рационально с точки зрения сельскохозяйственной техники или с социально-политической точки зрения (например, как первоначально направленное против владельца взятой в виде заклада земли в интересах должника, сидящего в качестве колона на заложенном участке, как это часто бывало в Вавилонии, да, очевидно, и в Афинах, или вообще, как прощение арендной платы и т. п.) представляется тщетной, так как религиозный мотив запрета «обсеменения» является препятствием для всяких объяснений подобного рода. Если это не есть искусственная вставка позднейшего теологического крючкотворства, то мы просто не можем дать этому постановлению никакого культурно-исторического объяснения, между тем, как, наоборот, так называемый «юбилейный год», относящийся к несравненно более поздно редактированной части Пятикнижия, гораздо скорее мог бы быть истолкован экономически прежде всего как установление определенного срока для владения в порядке антихресы взятой в заклад землей (которое везде представляет собой одну из древних форм фактического — по необходимости — отчуждения земли) путем определения максимального времени, после которого долг считается погашенным из доходов от земли, но, как известно, остался «седой теорией».

Если оставить в стороне этот в научном смысле «неудобоваримый» пункт, то остальные постановления носят, очевидно, по существу тот же характер, что и многие законодательства, изданные на Западе с целью смягчить сословную борьбу. Рассматривая эти постановления вне всякой связи с историческими условиями, можно было бы подумать, что они, как и эти последние, были изданы городскими «родами» («Geschlechter») с целью смягчить последствия закабаления крестьян за долги, а при известной дозе воображения можно было бы себе представить ханаанскую городскую аристократию (которая, например, в Сихеме[164] так долго продолжала свое существование) в виде патрициата, а израильтян в виде организованного капеланами восставшего плебса, который в «законе» добился своей magna charta[165]. Между тем об этом нельзя говорить серьезно. Скорее же можно допустить, что «закон» — кроме своей чисто религиозной цели — должен был воспрепятствовать такому же порабощению крестьян родами, какое уже произошло на их глазах в прибрежных городах, и спасти старую свободу простых свободных. Такое понимание было бы во всяком случае менее фантастичным, чем некоторые другие выдвинутые за последнее время гипотезы, хотя и оно, конечно, не бесспорно. Что в сражениях так называемой эпохи судей израильтяне сражались пешими, их противники — на конях, а городские цари этих последних — на колесницах, явствует из данных древнейшего литературного памятника: из песни Деборы (Книга Судей, 5)[166]. Отсюда же видно, что они считали свою победу торжеством простых свободных над «магнатами» (которые от их покорения ждали себе дани хлебом и «цветных шитых платьев»), как, например, швейцарцы свою борьбу против рыцарства. Но до каких пор эта свобода простых людей (Gemeinfreiheit) могла называться «крестьянской», представляется, судя по источникам, весьма спорным. Песня Деборы знает и на стороне израильтян один город (не выступивший на бой с Сизерой[167] и потому подвергаемый в песне проклятию) и его «горожан». Конечно, каким образом был устроен этот и другие израильские «города» того времени, не ясно. В предании об эпохе Судей встречаются роды, владеющие многочисленными (30) «селениями», затем живущая в городе ханаанская, но породнившаяся с израильтянами, аристократия (в Сихеме), и вся эпоха Судей[168] вообще есть сплошная цепь сменяющих друг друга узурпаций некоторых сильных своей численностью и богатством, в том числе и рабами, аристократических родов, которые снаряжали своих колонов и во главе их вели непрерывные войны с городами филистимлян и с племенами пустыни, — положение вещей, которое, если судить по аналогии с явлениями из истории других народов, обыкновенно предшествует «синойкизму»[169], но, однако, уже указывает на большие успехи социальной дифференциации.

Освободительная борьба с филистимлянами создала затем царскую власть. Ополчение, набранное Саулом[170], есть прежде всего национальное ополчение. Но власть избираемого народом царя скоро утратила свой первоначальный характер. Еще в легенде о единоборстве Давида, едва ли без тенденции, прославлялось геройство необученных военному делу крестьян, с которыми пребывает Иегова (Iahwe), в сравнении с филистимлянами, герои которых были «воины от юных лет» (напр. Голиаф, I. Сам. 17,37)[171]. Дальнейшие данные показывают, что образование прочных кадров с царскими офицерами и целым коленом (Stamm) обученных и получающих постоянное содержание царских «слуг» было неизбежно. Схематическое разделение на двенадцать колен служило цели обложения натуральными повинностями в пользу царя и войска в соответствии со сменой месяцев; если оно даже и могло совпадать с древними областными союзами (Gauverb?nde), тот само было все-таки искусственным делением на филы, имевшее тот смысл, что и деление на филы в эллинских государствах воинов (Kriegerstaaten).

Уже при Давиде и еще более при Соломоне[172] Израильское царство начало приобретать черты восточного, опирающегося на натуральные повинности государства (Fronstaat): укрепленная столица, образование царской «сокровищницы», появление иноплеменных телохранителей наряду с народным ополчением, постройки, для которых мастера вывозятся из-за границы, а материал доставляется населением, вызываемым на барщину. Господство городов и бой на колесницах проникают теперь и к израильтянам, как свидетельствуют об этом как библейские, так и ассирийские данные (об Ахаве[173]). Тем не менее национальное войско не теряет своего значения: известия, относящиеся к периоду царств, показывают, что состоит оно из людей, вооруженных за собственный счет и имеющих для этого достаточный земельный участок. Данные о подати, наложенной Менаимом[174] на «богатых» (adsidui в римском смысле), указывают значительную цифру (60 000?) хозяйств, способных и обязанных поставлять вооруженных воинов. По данным ассирийских источников Ахав выставил на поле сражения 2000 колесниц и 10 000 человек.

Действительно ли произошло наделение царских воинов на ленных правах землей за счет израильтян, чем грозил израильтянам Самуил[175] (I. Сам., 8) — хотя бы только воинов, сражавшихся на колесницах — или же это только картина, взятая с целями устрашения против царской власти из отношений, существовавших в Египте и в городах-государствах — последнее кажется более правдоподобным, — решить это невозможно. Во всяком случае последующая история показывает, что военная организация и тут имела своим последствием господство «родов» («Geschlechter»), способных по своему экономическому положению и вооружаться за свой счет, и заниматься военными упражнениями, о чем говорят появившаяся теперь забота о чистоте крови и происхождения, возникающий интерес к героической истории, легенды о патриархах и, прежде всего, (см. ниже) Второзаконие с его многочисленными постановлениями. Кто не принадлежит к родам, способным носить оружие и внесенным в кадастр, т. е., по меньшей мере, все безземельные, юридически рассматриваются как метеки. Тот факт, что в Израильском царстве войско не раз распоряжалось царской короной, соответствует такому положению вещей.

Оно же было причиной «распада» древнего единого государства: возникающая концентрация царской власти и культа в «полисе» Иерусалиме создавала хорошо известный на всем Востоке, возникающий почти всегда вместе с образованием государства, антагонизм между старыми военными родами и жреческими родами нового центрального города: первые являются естественно заинтересованными в сохранении древних местных культов, отправлявшихся на их родных высотах, и в то же время в подчинении царской власти войску. Последние дают царской власти «законность» («Legitimit?t») и тем самым, между прочим, и право на произвольное распоряжение рабочей силой «подданных», чтобы в свою очередь подчинить себе царскую власть; они стремятся к искоренению местных культов. Этот антагонизм привел к взрыву сразу же после Соломона, который — de facto такой же египетский вассал, как и его сын — очевидно и беспощадно, на египетский лад, эксплуатировал барщину своих подданных. После «отпадения» древних коренных израильских колен (которые противодействовали образованию барщинного государства [Fronstaat]), государство, сделавшееся отныне «иудейским», стало концентрироваться окончательно как настоящий город-царство в Иерусалиме, завися временами от Египта, позднее платя дань Ассирии, явно все более и более приобретая характер бюрократического города-государства.

Упадок международного значения царской власти и возрастающее под страхом варварских хищнических войн месопотамских государств влияние религиозных настроений дали возможность городскому духовенству в Иерусалиме достигнуть при царе Иосии[176] в 622 г. до P. X. господства в государстве и октроировать[177] «Закон Моисеев», т. е. Второзаконие. Царь делается в Иудее «законным» властелином, т. е. он должен признаваться потомком Давидовым. Но зато ему воспрещается иметь свою «сокровищницу» и конную свиту, дружину, и признание законности его положения стоит в зависимости от ответа оракула (Loosorakel), к которому обращается для этого иерусалимское священство. Монополия иерусалимского храма в качестве средоточия культа устанавливается окончательно, жрецы местных культов «увольняются на покой» и постепенно сводятся на положение служителей при городских священнических родах.

Одновременно с этой громадной переменой в положении политической власти перестроились по новому и политические, и социальные отношения в стране. Этот новый порядок показывает, что сравнительно с временем древнего Закона совершилась глубокая перемена. Он предполагает широкое денежное хозяйство, так как — за дальностью расстояния от Иерусалима и его храма — десятина должна была доставляться храму деньгами, а деклассирование жрецов местных культов в интересах центрального храма привело к созданию светских судей на местах; таким образом, интересы иерусалимского храмового священства шли навстречу интересам крестьян и, тем самым, интересам местных сельских родов (Geschlechter), — для Востока весьма типичная и часто встречающаяся ситуация. Это дало толчок — как, вероятно и повсюду на Востоке — к возникновению первых зачатков судебной бюрократии: бюрократизация и теократизация идут здесь рука об руку, очевидно, как и в упомянутых в свое время правительственных распорядках шумерских царей. Устройство в духе политики «покровительства бедным» местных хлебных магазинов, в которые должна была складываться через каждые два года на третий вся десятина, соответствует также теократически-бюрократическому характеру восточного города-царства. Но, с другой стороны, повсюду прорывается ненависть, нерасположение к «египетскому дому служб», т. е. к царской власти, которая, как это было при Соломоне, по примеру фараонов, находит для себя опору в собственной торговле, в постройке бургов и магазинов («хлебные дома, города колесниц и города всадников», I Кн. царств, 9, 19) с помощью барщины и податей, налагаемых на подданных. (Кто сомневается в достоверности традиции о пребывании евреев в Египте, тот может допустить, что — уже в древнем Законе — «Египет» отождествлялся с протестом против гнета восточной царской власти, опирающейся на литургии (Leiturgiek?nigtum). Эта идея, например, вложена в уста Самуила (I. Сам., гл. 8 и 12), и священники считали, что они являются избавителями народа от этого гнета точно так же, как в свое время его избавил от подобного же эйсимнет Моисей. Разумеется, в этой книге мы будем защищать не это построение.

Второзаконие, как уже и древний Закон, и как вообще все теократические законодательства, старается увеличить гарантии против злоупотреблений силой со стороны имущих: ограничения, внесенные древним Законом (Второзак., 24, 10) в залоговое право, заменяются абсолютным запрещением переступать порог дома должника для наложения ареста на его имущество, воспрещается брать в залог домашние мельницы, отменяется бывшая прежде в обычае ответственность сыновей за отца и, наоборот, в уголовных делах, похищение людей (теперь также женщин и детей) грозит смертью, уплата вознаграждения за наемный труд должна производиться в тот же день, требование уплаты долгов в субботний год приостанавливается (так совершенно правильно толкует Меркс соответствующее место (Второзак., 15, 3), освобождение всех продавших себя в рабство на седьмой год делается обязательным, наконец, и это всего важнее, брать процент разрешается только в деловых сношениях с иноплеменниками; на практике это могло во всяком случае иметь своим последствием то, что некоторое время правом давать деньги взаймы под проценты пользовались только одни метеки и, может быть, по примеру Вавилона, храм (это представляется вероятным потому, что Второзак., 15, 6 указывает как на желательное последствие этого на то, что иудей будет давать взаймы чужим, а у них занимать не будет)[178].

Относящиеся к семейственному праву постановления Второзакония указывают на перемены, происшедшие в семейных отношениях, а также во взглядах на эти отношения. Долг повиновения родителям, лежащий на детях, подчеркнут со всей силой; только самовольное убийство детей отцом воспрещается.

Но былая патриархальность сильно пострадала: во времена древнего Закона жена, приобретенная покупкой (mohar) — в противоположность не купленной и потому (как и во всех древних правдах) оставшейся в своем роде — принадлежала просто-напросто к приобретенному покупкой движимому имуществу мужа, а дочь — к предметам, которыми мог торговать ее отец. Только законная жена (die Ehefrau) была как израильтянка защищена от того, чтобы в ней видели предмет оборота наравне с купленной рабыней, а ее сын от продажи в рабство на долгий срок. Но зато, с другой стороны, незаконные дети и даже дети публичных женщин («Hurenkinder»), если отец их признал, получали долю в наследстве, и отец мог разделить свое имущество между детьми по своему произволу. Теперь это все очень изменилось. Правда, наделение невесты приданым, как правило (как об этом свидетельствует вавилонское название для dos), относится ко времени после Исхода, как и выработка твердых принципов для брака вдовы (Ketuba — письменное обязательство со стороны мужа). Исключение дочерей из наследства и ограничение их прав одним приданым продолжалось тоже еще долгое время — здесь, как и повсюду, до тех пор, пока существовала общая воинская повинность (die Wehrhaftigkeit des Volks). Но все же патриархальный произвол отца исчез: он должен был оставлять первородному сыну его (двойную) часть наследства. Он не мог сделать наследником «Mamser’a» (побочного сына или сына от недозволенного смешанного брака). Первоначально существовавшее на всем Востоке наследование сыном отцовского гарема было запрещено; развод — происходивший фактически до этого, как и после, по произволу мужа — был поставлен в известные формальные рамки. Улучшение положения жены, начало которому кладут эти (и некоторые другие) постановления, было достигнуто здесь, как и повсюду, несомненно, благодаря силе жениного рода, который не желает больше видеть в дочери простой объект купли и продажи, но хочет обеспечить ее на случай вдовства, а ее детей, как наследников, от произвола мужа. Оно находится в связи с воззрениями городских родов (der stadts?ssigen «Geschlechter») (ср. ограничение наказуемости супружеской неверности городской территорией. Второзак., 22; 23)[179], с их все увеличивающейся заботой о чистоте крови, об обеспечении положения детей, а также с военными интересами. Многоженство продолжало, конечно, существовать — хотя и в ограниченных размерах, — и присущая всем древнейшим правдам точка зрения, не признающая физической кровной связи, как таковой, остается в силе, как видно из рассказов о патриархах, по которым дети от данной в приданое рабыни причислялись к детям ее госпожи. Но — как показывает легенда об Измаиле[180] — мнение руководящих кругов требует в Израиле исключения «сына служанки» из наследства. Интересам продолжения рода, занесенного в войсковой кадастр, по экономическому своему положению как способного носить оружие, служит здесь, как и в других странах, право дочери на наследство, а также левиратный брак[181], т. е. право и обязанность ближайшего члена рода «разбудить» умершему бездетным родственнику «семя» через посредство его вдовы.

Владение землей, конечно, связано принадлежащими магнатам правами обратной покупки (Retraktrechte) (позже преимущественными правами покупки); помимо этого, землю в историческую эпоху можно было и продавать, и отдавать в залог; тот факт, что отчуждать наследственное имущество считалось позорным или грешным, находится в полном соответствии с общей схемой развития и с военным характером народа (ср. историю Ахава и Навуфея[182]: I Кн. Цар. 21). Обязанность агната[183] выкупать владения, принадлежащие роду, возникла, очевидно, уже после Исхода. Более сильное развитие городской жизни в период царей способствовало во всяком случае известному развитию ремесла: в Исходе (31, 1 и след.) говорится о поручении специально для этого приглашенной семье художников, по-видимому переходившего от отца к сыну, исполнять более тонкие художественные работы в храме, а для постройки храма Соломона царь призывал финикийских ремесленников; при разрушении Иерусалима нужные в военном деле кузнецы и плотники причислялись, наоборот, к «военным людям», т. е. обязанным исполнять литургию (как «fabri»[184] в Риме), и уводились в плен. Вообще же ремесленники (булочники в городах, валяльщики, гончары), очевидно, были очень немногочисленны. Лишь после Исхода ремесло достигает большого развития. Вероятно, довольно сильно было развито крупное землевладение — благодаря тому, что и здесь задолженность крестьян у живших в городах родов (Geschlechter) представляла собой неизбежно повторяющееся в течение периода царей явление, против которого, как известно (Иис., 5, 6; Михей, 2, 1 и след.), ратуют пророки. Основное положение талмудического права, что земля и ханаанские рабы в первую голову берутся в обеспечение хартального долга (напротив, позднее коммерческие долги иудеев ложились, как известно, только на движимое имущество), есть пережиток еще от тех времен, когда (как в Элладе) господствовал заклад с правом выкупа отданной в заклад вещи в качестве формы долгового обязательства: с тех пор, как взятие в рабство за долги потеряло свою цену для кредитора благодаря учреждению субботнего года, каждый седьмой год освобождавшего всех продавших себя в рабство за долги, взыскание первоначально (вероятно, ех contracto[185]), было направляемо в первую голову на землю, и отсюда могла развиться талмудическая легальная ипотека (см. ниже.).

Как велось хозяйство в крупных земельных владениях с точностью установить невозможно. Может быть, «ханаанский раб» Талмуда был илотом[186] или клиентом, прикрепленным к земле. Древнее предание, так же, как и законодательство, знает, наряду с рабами, также и наемных рабочих. Типичная историческая последовательность ступеней в развитии несвободных рабочих сил, а именно: 1) продаваемые или отдаваемые внаймы дети, 2) попавшие в рабство за долги, 3) военнопленные и приобретаемые покупкой рабы, 4) мелкие арендаторы (но ступень мелкой аренды впервые была достигнута в эллинистическую эпоху), и здесь будет иметь тенденцию осуществляться. Но собственная потребность в рабах, а потому и число их никогда не могли быть очень велики: мы слышим, что финикияне следовали за войсками, чтобы покупать пленников, конечно, для продажи их за границу. И рабство не только юридически, но и практически, всегда оставалось мягким восточным наследственным рабством. Большая верность детей рабов сравнительно с купленными рабами, считалась фактом, доказанным на опыте; рабы часто имеют (по-видимому, это даже, как бы общее правило) семью; законодательства предусматривают случаи, когда рабы решительно откажутся от предложенного им в субботний год отпуска на волю, что, между прочим, устанавливает вероятность небольшого спроса на свободных поденщиков и свидетельствует о малоблагоприятном положении этих последних. Для «аграрной истории» эпохи, предшествующей Исходу, нет материала, так как имущественные отношения и система производства этой эпохи нам совершенно неизвестны. Пророки, интересующиеся прежде всего Допросами религии, а потом внешней политикой, как ареной деятельности их универсального Бога, и иной раз, но лишь с этих же точек зрения, также и «социальной политикой», дают типичную картину развития античного полиса под влиянием денежного хозяйства, в борьбе с дифференцирующими общество влияниями которого законодательные постановления (о субботнем годе, о воспрещении процентов и т. д.) достаточно доказали свое бессилие. «Преобразовательные планы» Иезекииля[187] — чистейшая утопия (Idealbild) времен изгнания. После увода носителей вооруженной силы, т. е. живущих в городах родов, остались одни крестьяне и виноградари, и так называемое «восстановление» при Ездре и Неемии[188] на деле было новым конституированием теократического города-государства на основе синойкизма (см. ниже в главе об эллинизме).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.