Глава 3. ВОЗВЫШЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3. ВОЗВЫШЕНИЕ

Интеллигенция ушла прочь (туда этой б… и дорога), рабочие сами стали на ноги против ликвидаторов.

В. И. Ленин

В зимнюю Прагу социал-демократы России съезжались долго, по одному, по два, чтобы не привлечь к себе внимания. Держались по привычке осторожно, не догадываясь, что жители Праги без большого труда узнают русских по характерному признаку — галошам. Не вполне понимали они и зачем их призвали за границу, какая им предназначается роль.

С 1911 г. Ленин добивался полного разрыва с меньшевиками и превращения большевистской фракции в составе РСДРП в самостоятельную и однородную партию. С этой целью в январе 1912 г. в Праге была созвана вместо предполагавшейся общепартийной конференции конференция фракционная. Современники называли ее ленинской: почти все делегаты не представляли никаких иных оттенков мнений в РСДРП и даже в большевизме. Отказались приехать депутаты III Государственной думы — и большевики и меньшевики. Отсутствовали представители входивших в РСДРП национальных партий. У Ленина не нашлось здесь серьезных оппонентов. Иметь их и не входило в его расчеты, так как возможность компромиссов отвергалась заранее. Виднейшие большевики — «примиренцы» (Гольденберг, Дубровинский, Ногин, Рыков) были к этому времени арестованы. Когда семь делегатов почувствовали уже по приезде в Прагу ущербность состава конференции и снова направили приглашения в десять адресов, Ленин осудил их инициативу и пригрозил покинуть конференцию, чем и заставил их смириться[191].

Делегатов встречали сначала на промежуточной явке — в Лейпциге или в Париже. Некоторых делегатов полиция перехватила еще до того, как они достигли границы. Среди прибывших на конференцию были только два меньшевика-партийца — между тем они преобладали в ряде городов, ни одного впередовца, о которых и на конференции говорили, что они ведут «антиликвидаторскую» работу. Но Ленин убедил делегатов в том, что и это весьма малопредставительное собрание может вывести, наконец, партию из тупика. «Заурядное совещание сравнительно молодых большевистских практиков» (по определению Г.Е.Зиновьева[192]) было объявлено всероссийской и общепартийной конференцией, а ее резолюции — обязательными для всех социал-демократов.

Обосновывая после конференции необходимость раскола, Ленин заявил, что фактически уже существуют две партии. Этот тезис вызвал бурю негодования, причем не только среди так называемых ликвидаторов. Противники конференции сравнивали политику Ленина с цезаризмом (Д.З.Мануильский), называли его новым злейшим врагом партии (X.Рапопорт), обвиняли в экспроприации имени партии (М.Либер) и т. д. Как сообщал из Парижа агент охранки Бряндинский, Ленин, слушая их выступления, хохотал[193]. Критика, которую он, конечно, предвидел, казалась ему несопоставимой с выгодами от конференции. Ведь конференция потребовала от членов партии разъяснять, что без нового подъема революционного движения невозможно никакое улучшение положения рабочих, и, следовательно, всякий, кто хочет такого улучшения, должен бороться за новую революцию.

Меньше, чем через три месяца после того, как делегаты Пражской конференции покинули Народный дом чешских социал-демократов, этот прогноз как будто бы нашел подтверждение в стачках протеста против расстрела рабочих на Ленских золотых приисках. Расстрел, как считал Ленин, обнаружил неисправимость царского режима. Если в 1911 г. в политических стачках участвовало 8 тысяч рабочих, то только в апреле 1912 г. — не менее 300 тысяч[194].

Но и руководители департамента полиции имели основание полагать, что продвинулись вперед в борьбе с революционной опасностью, так как сумели провести на ленинскую конференцию двух своих агентов. Один из них — сверх всяких ожиданий — стал членом избранного на конференции ЦК РСДРП. Это и был Малиновский.

Ставку делали, впрочем, сразу на нескольких, и в том, что одним из делегатов оказался Малиновский, едва ли не главную роль сыграл «Его Величество случай». Московский комитет РСДРП давно не существовал, как и общегородская организация, рабочие кружки были деморализованы отсутствием литературы, средств и интеллигенции. Восстановить комитет поручили бежавшему из Нарымского края «ярому ленинцу» Голощекину (Филиппу). 2 декабря 1911 г. он прибыл в Москву. Связаться с кружками ему не удалось. Ничего не оставалось, как обратиться к легальным организациям; их активисты, до сих пор бездействовавшие, охотно согласились сформировать «руководящий коллектив». Так появился новый «Московский комитет», в который вошли 5 человек, в том числе Голощекин и его помощница В. Н.Лобова, тут же избранные делегатами конференции.

Но Лобова из-за болезни мужа поехать не смогла, и оба мандата вручила Голощекину с правом передать один из них кому-либо из авторитетных большевиков, проживавших за границей. 21 декабря Голощекин выехал из Москвы и, миновав границу, направился в Париж. Его сопровождал присоединившийся к нему в Двинске Бряндинский. Однако Бряндинскому — агенту московской охранки с 1909 г. — не доверял отвечавший за доставку делегатов Пятницкий; заподозрила его и Крупская. Место проведения конференции от него скрыли[195], и второй московский мандат Голощекин передал в Париже Зиновьеву. С приездом в Прагу они задержались, так как, опасаясь слежки, решили добираться до Праги кружным путем — через Тулон, покупая билеты каждый раз лишь до промежуточных станций[196].

Между тем Ленин, предположив, что делегат от Москвы провалился, но не считая возможным начинать конференцию без представителя московской организации, поручил Пятницкому обеспечить избрание нового делегата. С этой целью в Москву был послан большевик-эмигрант Лазарь Зеликсон; приехав 2 января 1912 г., он сумел связаться с Лобовой и организовать получение мандата от нескольких профсоюзов, а затем и от МК для Малиновского. Кандидатуру его предложила Лобова[197].

Год спустя, когда Малиновский был уже депутатом IV Государственной думы, а Лобова — секретарем группы депутатов-большевиков, она писала в ссылку московскому знакомому С.Филлеру: «А ведь мы с Вами до некоторой части причастны к его избранию. Помните? Недурно ведь вышло»[198]. Для Малиновского в тот момент предложение отправляться на ленинскую конференцию было полной неожиданностью, сначала он отказывался (или делал вид, что отказывается), говорил, что мало знает подполье, не бывал па партийных собраниях (это соответствовало действительности) и не сможет ничего сказать делегатам конференции о положении московской нелегальной организации. Долгое время он даже думал, что Лобова выдвинула его кандидатуру потому, что сама была агентом охранки, так как дать согласие участвовать в конференции потребовал от него и Заварзин.

Поставив охранку в известность о своем избрании и получив надлежащие инструкции, он выехал из Москвы — якобы для того, чтобы навестить больного брата в Польше (о чем Поляков донес 13 января 1912 г.). Отпуск с работы устроил ему Г.М.Кржижановский. С дороги он послал две телеграммы: одну в Москву, Лобовой («еду благополучно»), другую в Лейпциг, куда была назначена ему явка, с просьбой не открывать конференцию до его приезда[199]. Но конференция начала работу еще 5 (18) января, как только явились, наконец, два делегата с московскими мандатами — Голощекин и Зиновьев. По свидетельству А.С.Романова — еще одного агента охранки, проникшего на конференцию (и тоже с опозданием), Малиновский прибыл, когда она шла к концу[200]; это подтверждается отсутствием записей его выступлений в сохранившейся части протоколов конференции, недостает как раз протоколов последних заседаний, проходивших 13(26)-17(30) января, когда он выступал.

Малиновский должен был, во-первых, сообщить охранке, где проходит конференция (что он, по его словам, не сделал, а может быть, просто не успел) и, во-вторых, обратить на себя внимание, произвести впечатление на Ленина и окружавших его лиц и войти к ним в доверие[201]. Делегат конференции А.К.Воронский вспоминал, как Малиновский «часто вертелся около Ленина, Зиновьева и Каменева, на заседаниях усердно им поддакивал, доводил до крайности их положения»[202]. Это несколько шаржированное описание соответствует той задаче, какую стремился решить Малиновский, но не вносит еще полной ясности в вопрос о причинах столь быстрого и явного успеха: Малиновского избрали членом ЦК партии, несмотря на то, что основные решения конференции были приняты в его отсутствие. Судить о содержании его речей в последние дни конференции и о том, как они воспринимались, мы можем только по воспоминаниям делегатов, а они во многом расходятся.

Воронский, впервые увидевший тогда Малиновского («Константина»), оставил выразительный его портрет: «По внешнему своему виду он производил отрицательное впечатление. Он был высокого роста, крепок, почти щегольски одет. Глубокие и многочисленные оспины придавали его лицу свирепое выражение, оно казалось обожженным. Рыжие волосы жестко и густо покрывали голову, желтые глаза быстро скользили и перебегали с одного предмета на другой. Он казался излишне суетливым и шумным. От разговора с ним я сразу уставал»[203]. Напротив, Зиновьев, помнивший Малиновского по Петербургу, находил, что «своей внешностью, своими манерами и пр. он ничем не выделялся (в дурную сторону) от других передовых интеллигентных рабочих, кроме разве мелочей». И на конференции он держался, по мнению Зиновьева, «очень умно и тактично»[204].

По-разному характеризуется в воспоминаниях отношение к Малиновскому руководителей партии и делегатов, приехавших из России, а также ход выборов в ЦК РСДРП.

По словам Воронского, «русские делегаты встретили его (Малиновского) настороженно и холодно», хотя «сдержанное к нему отношение казалось совсем им незаслуженным», и «ему доверяли заграничные товарищи». Ленин, пишет Воронений, настаивал на введении Малиновского в ЦК РСДРП, в то время как русские делегаты его отводили; большинство было первоначально против Малиновского. Поэтому две кандидатуры — Малиновского и еще одного делегата — не собрали необходимого количества голосов, и понадобилось провести повторное голосование. Лишь после этого Малиновский прошел в ЦК[205].

Прямо противоположна версия Г.К.Орджоникидзе: кандидатуру Малиновского предлагали как раз русские делегаты, так как «он выступал великолепно», но Ленин возражал; в ответ на замечание Орджоникидзе — «Вы же говорили, что нужны рабочие, это же рабочий» — Ленин ответил: «Рабочих нужно вводить в ЦК, но нужно вводить таких рабочих, которых знаешь»[206]. О том, что Малиновского выбрали в ЦК «наперекор» Ленину, не раз писал со слов Орджоникидзе Г.И.Петровский[207]: в 1916–1917 гг. они находились вместе в ссылке в Якутске, там Орджоникидзе и рассказал ему, как проходила Пражская конференция.

На конференции, кроме Ленина, только Орджоникидзе знал фамилии кандидатов и точные результаты голосования; из соображений конспирации эти результаты не оглашались, Ленин и Орджоникидзе сообщали каждому члену ЦК в отдельности — на ухо — о его избрании. Но и Воронский и Орджоникидзе единодушны в том, что об избрании Малиновского делегаты узнали. Что же касается перебаллотировки, о которой пишет Воронский, то из полицейского отчета видно, что она действительно проводилась, но между Голощекиным и самим Воровским[208], и следовательно, Малиновский прошел в ЦК при первом же голосовании.

В протоколах конференции имеются вполне подтверждающие этот вывод данные подсчета голосов: за Малиновского проголосовало 12 делегатов (столько же, сколько за Орджоникидзе, Спан-даряна и Шварцмана; за Ленина и Зиновьева — по 13, за Голощекина и Воронского — по 5, при повторном голосовании прошел Голощекин)[209]. Очевидно, эти документальные данные и следует считать бесспорным итоговым показателем отношения делегатов Пражской конференции к Малиновскому.

Описывая выборы в ЦК, Воронский допустил, таким образом, явную, но скорее всего невольную ошибку. Означает ли это, что столь же неверно он представил отношение Ленина к Малиновскому, и мы должны поверить Орджоникидзе? Но версия Орджоникидзе слишком не вяжется со всем, что известно об отношении Ленина к Малиновскому в дальнейшем. С другой стороны, ошибка памяти здесь невероятна, беседу с Лениным Орджоникидзе описал весьма детально. В таком случае может быть единственное объяснение: мемуарист сознательно исказил факты ради созидания посмертного ленинского культа, чем усердно занимались в 20-е годы все наследники Ленина[210].

Для Орджоникидзе это было тем более естественно, что с первой встречи в 1911 г. в Париже этот наивный и непосредственный тогда парень (по определению Зиновьева) относился к Ленину с обожанием. После нескольких месяцев общения Ленин доверил ему подобрать надежных делегатов на Пражскую конференцию, с чем Орджоникидзе успешно справился. Взаимная их симпатия была омрачена в конце жизни Ленина известным «грузинским инцидентом», когда, по словам Ленина, «Серго зарвался», набросившись с кулаками на одного из «национал-уклонистов», который в пылу спора обозвал его «сталинским ишаком»[211]. Ленин потребовал «примерно наказать» Орджоникидзе за «великорусский шовинизм» и рукоприкладство, заметив, что говорит это с сожалением, так как принадлежит «к числу его друзей»[212].

Рисуя в 1925 г. образ непогрешимого вождя, чуть ли не пред-видевшего, благодаря своему «чутью», возможность предательства Малиновского («…А если он завтра выкинет какую-нибудь штуку? Если он выскочит из ЦК и создаст оппозицию, что вы будете делать?»), Орджоникидзе хотел, по-видимому, искупить таким дешевым способом свою вину перед покойным Ильичом. Сделать это было тем легче, что в печати тот же вымысел вкратце уже изложил в 1922 г. Петровский, правда, без того, чтобы сочинять сказанные якобы Лениным слова.

Существуют и другие основания отдать предпочтение свидетельству Воровского. Первую реакцию Ленина на неожиданное появление Малиновского в пражском народном доме описал Зиновьев. «Вот это то, чего нам недостает на конференции!» — воскликнул Ленин[213]. Эти слова, сказанные еще до появления «Константина» в зале, где проходила конференция, до личного знакомства с ним, объясняют многое. Для Ленина Малиновский был не просто еще одним московским делегатом, но прежде всего известным деятелем рабочего движения, олицетворявшим те тенденции его развития, о которых говорилось на конференции.

Порвав с меньшевиками, Ленин частично и косвенно признал их правоту в вопросе об организации партии: жизнь убеждала в том, что ставка только на подполье грозит полной изоляцией от рабочих, обессмысливая усилия, предпринятые Лениным для раскола РСДРП. Теперь Ленин предлагал ориентироваться на тип организации германской социал-демократии при Бисмарке: введенные им «исключительные законы» пришлось отменить, так как социал-демократы, подвергшиеся преследованиям, даже усилили свое влияние, опираясь на легальные позиции и на представительство в рейхстаге. «Мы сделали недостаточно в легальных обществах, — убеждал Ленин делегатов. — Надо вырвать их из рук либералов, [вырвать] все легальное движение. Нужно распространять, расширять легальные общества… Везде нелегальные ячейки окружать сетью легальных ячеек»[214].

Вот эту перспективу, когда партия, оставаясь верной революционным целям, будет опираться на легальные организации, и высвечивал, как представлялось Ленину, приход к большевикам Малиновского. Понятно, что впечатление от его облика и манер не могло играть в таком случае существенной роли. Ведь ему доверяли задолго до конференции тысячи рабочих, наблюдавшие «шаг за шагом жизнь и деятельность своего секретаря»[215] (из показаний Ленина в 1917 г.), — могли ли этим похвастать профессиональные революционеры-подпольщики, известные узкому кругу партийцев и мало кому из беспартийных рабочих?

Не приходится удивляться и тому, что Ленин не придал значения словам Малиновского (сказанным «под большим секретом») о том, что ему пришлось жить по чужому паспорту в связи с событиями 1905 года — в этом не было ничего необыкновенного, многие социал-демократы поступали так же; выше уже говорилось, что в подробности Ленин вникать не стал. Не обратил внимания на этот «секрет» и Зиновьев[216].

Известно, что первые выступления Малиновского в партийной среде не всегда удовлетворяли требовательных слушателей. На Краковском совещании ЦК РСДРП с партийными работниками в конце 1912 г. его речи, как вспоминал А.А.Трояновский, свелись к освещению экономического положения разных категорий рабочих; большого понимания политического положения и широты взглядов он не обнаружил[217]. Выступая после совещания с публичным рефератом в зале Краковского народного университета имени А.Мицкевича, он рассказал о рабочем движении в России, говорил красноречиво, но и здесь от него ожидали более глубокого политического анализа[218]. По-видимому, Ленина это не смущало. Он ценил Малиновского за то, что тот рассказывает о хорошо ему знакомом, рассказывает не стандартно, по-своему, подтверждая, следовательно, тем самым неразрывную связь с рабочим классом. Можно было заслушаться, свидетельствуют Зиновьев и Крупская, когда он рассказывал о быте рабочих, о различиях между питерским и московским рабочими[219]. И, конечно, совсем немаловажно было то, что Малиновский принадлежал к признанному авангарду рабочего класса — к металлистам, к «рабочей интеллигенции».

Мысль о неизбежности появления и в России подлинных рабочих лидеров превратилась к тому времени в общее место социал-демократической агитации. В Петербурге еще в 1905 г. социал-демократы-профессионалы говорили о развитых, начитанных рабочих: «Это будущие русские Бебели»[220]. Сталин не сказал ничего оригинального, когда в 1910 г. закончил прокламацию к 70-летаю Августа Бебеля словами: «Да послужит он примером для нас, русских рабочих, особенно нуждающихся в Бебелях рабочего движения»[221]. И М.Горький восклицал, обращаясь к одному из своих корреспондентов: «Когда, наконец, у нас явятся политиками сами рабочие!»[222]. В свое время отзовисты, критиковавшие рабочих депутатов III Государственной думы за оппортунистическую тактику, объясняли ее тем, что во фракции «нет Бебелей», и призыва-ли отказаться в таком случае от участия в Думе. На это Ленин отвечал: «Бебелем нельзя родиться, Бебелем надо сделаться, Бебели не выходят готовыми, как Минерва из головы Юпитера, а создаются партией и рабочим классом»[223].

И вот теперь, казалось, у большевиков появился почти сформировавшийся рабочий-парламентарий, обладающий необходимыми для этого качествами. Решение выдвинуть кандидатуру Малиновского на выборах в IV Государственную думу представлялось совершенно естественным (тем более, что о своих шансах пройти в выборщики сообщил Ленину и Зиновьеву он сам). Другая мысль — включить его и в состав ЦК, возможно, утвердилась не сразу. Разговор с Лениным, о котором пишет Орджоникидзе, правдоподобен постольку, поскольку в прежних составах думских социал-демократических фракций еще не было депутатов, которые одновременно являлись бы и членами ЦК РСДРП. Но, видимо, вскоре точка зрения Ленина на этот счет изменилась. Ведь ему было известно, в отличие от большинства делегатов, что вопрос о Малиновском — члене ЦК уже стоял в 1910–1911 гг. И хотя Ленин не намеревался выпускать из своих рук бразды правления, заманчиво было утереть нос меньшевикам, твердившим о самодеятельности рабочих, но не имевшим рабочих среди руководителей своей фракции.

Итак, дело вовсе не в том, что Малиновский с первого взгляда чудесным образом «очаровал» и «покорил» Ленина[224]. Причины выдвижения этого деятеля рабочего движения в большевистской иерархии вполне рационально постижимы. Когда в 1917 г. Ленин предстал перед Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства, объяснение, которое он дал на сей счет, прозвучало даже для тех, кто его допрашивал, убедительно:

«Малиновский явился на конференцию с именем одного из очень видных работников легального движения, про которого немало говорили в меньшевистских кругах, считавших Малиновского своим. Я слышал, что меньшевик Шер называл даже Малиновского «русским Бебелем». Особенно большую популярность Малиновскому не только среди руководителей социал-демократической партии, но и среди широкой рабочей массы создало то, что он был секретарем одного из самых крупных профессиональных союзов, именно: союза металлистов. Выдвинуться среди этой профессии, насчитывавшей много вполне развитых рабочих, приобрести популярность на должности, требовавшей постоянного общения с массой, было нелегко, и потому авторитетность Малиновского казалась всем нам, участникам Пражской конференции, совершенно бесспорной. Когда Малиновский рассказал еще нам, что он сам постепенно, после самых серьезных размышлений и наблюдений переходил от меньшевизма к большевизму, что весной 1911-го года он из-за этого своего перехода имел самое резкое столкновение с виднейшими рабочими-меньшевиками, позвавшими его на одно из наиболее важных и ответственных меньшевистских совещаний, то авторитетность Малиновского еще больше поднялась в глазах всех конферентов…

Малиновский не мог бы пройти ни в ЦК, ни в Государственную думу от нашей партии, если бы не изобразил из себя горячего и убежденного большевика, «собственным опытом» изведавшего всю опасность ликвидаторства в своей долгой легальной работе»[225].

Сработали в конечном счете два фактора, определившие доверие делегатов к Малиновскому, — реальная его популярность, заслуженная прежде всего работой в Петербурге в 1906–1909 гг., и эволюция взглядов, о которой он заявил на конференции. Никто не мог предположить, что объяснение мотивов его перехода на сторону большевиков заранее отрепетировано под руководством опытного наставника из московской охранки. Но пригодилась и былая слава нефракционного социал-демократа, импонировавшая двум делегатам-плехановцам — Я.Д.Зевину и Д.М.Шварцману; Малиновский убеждал их не колебаться, но делал это, как пишет Зиновьев, «с большим тактом»[226].

В результате усилий Ленина изменился привычный облик Центрального Комитета, была отброшена традиция выбирать в ЦК только достаточно опытных партийцев-интеллигентов, главным образом, партийных публицистов. Г1а сей раз в ЦК избрали и таких «молодых, рядовых работников», которые, как самокритично выразился Орджоникидзе, «стояли ниже… Малиновского, по крайней мере, по выступлениям». Трое — Малиновский, Шварцман и кооптированный в ЦК заочно Белостоцкий — были рабочими. Когда Орджоникидзе усомнился в том, что сам он до-стоен «заседать наряду с Ильичом», Ленин нашел убедительный для него аргумент: «Вы думаете, что из интеллигенции выйдет толк? А поезжайте, соберите, каждый из вас, хотя бы по десятку рабочих, организуйте, и это будет большое дело». Членам ЦК надлежало, таким образом, быть прежде всего организаторами. Масштабы их деятельности после развала 1907–1911 гг., судя по изложению ленинской мысли в воспоминаниях Орджоникидзе, представлялись Ленину еще довольно скромными («по десятку рабочих»). Все, кроме будущего депутата Малиновского, должны были вести жизнь подпольщиков, профессиональных революционеров, не отступая от ленинской модели партии, — с поправками на «легальные возможности», о которых было сказано выше.

Выступая на заключительном заседании конференции, Ленин выразил радость в связи с тем, что рабочие, опекавшиеся раньше интеллигенцией, выросли и сумели взять партийную работу в свои руки[227]. У делегатов-рабочих эта откровенная лесть нашла благодарный отклик. Завершение конференции отметили пирушкой, делегаты усердно опорожняли бутылки; питерский делегат Залуцкий твердил, подвыпив, что он чистокровный пролетарий и не допустит интеллигенции издеваться над ним…[228].

Впервые собравшийся новый ЦК поручил Малиновскому вместе с Голощекиным и Орджоникидзе организовать возвращение делегатов в Россию. Лично ему было рекомендовано держаться до выборов в Думу «архиосторожно»[229].

…В тот год два во многом противоположных по своей направленности события — торжества в честь 100-летия Отечественной войны 1812 года и выборы в IV Государственную думу — одно за другим поглотили внимание жителей Москвы. Общее между ними все же имелось — и там и там шла «борьба за массы». От первого события Малиновский остался в стороне, соблюдая рекомендованную «архиосторожность», хотя Москву изредка посещал, так как там по-прежнему находилась его семья, да и с ротмистром Ивановым нужно было встречаться. Зато покровители Малиновского имели к московским торжествам самое прямое отношение.

Официальная подготовка к юбилею началась давно, еще в первые годы царствования Николая II. Расчет был на то, что подъем патриотических чувств укрепит престиж самодержавия; намеченные празднества (25 и 26 августа на Бородинском поле, с 27 по 30 — в Москве) должны были проходить от начала до конца в присутствии царского семейства. Ожидалось большое стечение любопытствующих — до 100 тыс. человек, говорили об «историческом примирении царя с Москвой» после бесславного начала царствования, ознаменованного Ходынкой, и декабрьского восстания 1905 г.

За проведение торжеств отвечал московский губернатор B. Ф.Джунковский, за безопасность царя — высшие чины Министерства внутренних дел. Все они — министр А.А.Макаров, директор департамента полиции С. П. Белецкий, вице-директор C. Е. Виссарионов — заблаговременно приехали в Москву. По долгу службы они, конечно, знали, что надеяться на всеобщий энтузиазм по случаю юбилея не приходится. Во всяком случае нереально было думать, что напоминанием о народном подвиге столетней давности удастся вытеснить из сознания по крайней мере рабочих боль и гнев, вызванные кровавым подавлением стачки на Ленских приисках. Макаров не мог не знать о возмущении его ответом на запрос в Думе по поводу расстрела: «Так было, и так будет впредь!» Газеты, кроме правых, писали о предстоящем событии в Москве и губернии сдержанно, левые с иронией сообщали об участии в празднествах «потешных» — ученической военизированной организации, субсидируемой правительством, и обращали внимание на громадные затраты — в сравнении с по-прежнему мизерными, по их мнению, ассигнованиями на народное просвещение и здравоохранение[230].

Впрочем, о том же — о «расхищении времени и средств» ради «искусственного взбадривания общества» писали и скептически настроенные консерваторы, например, ведущий публицист «Нового времени» М.О.Меньшиков. Предстоящие торжества Меньшиков называл «комедией, которая едва ли кого обманет», она не заменит «действительных успехов власти»[231].

Ответственные за организацию торжеств оказались на высоте. Особенно много сил вложил в это дело губернатор Джунковский, подробно описавший впоследствии свои труды по благоустройству района сражения и сами торжества. В распоряжение губернатора выделили роту саперов и арестантов из московских тюрем. 18 августа он переехал в Бородино со всей своей канцелярией.

Результаты его усилий, учитывая сжатые сроки, были впечатляющими. Именно тогда были установлены памятники героям Отечественной войны, реставрированы укрепления — Шевардин-ский редут и Семеновские флеши, открыт Бородинский музей. Понадобилось не только привести в образцовый порядок Бородинское поле, но и построить шоссе и временную железнодорожную ветку с платформой и павильоном для стоянки императорских поездов, перестроить станцию Бородино, отремонтировать ведущие к историческим местам дороги, соорудить новые мосты.

До одной из дорог, впрочем, руки не дошли, и когда прибывший на торжества Николай II пожелал совершить поездку верхом на Утицкий курган, сопровождавший его Джунковский предупредил, что дорога после прошедшего ливня будет «отчаянная»; пришлось все время объезжать громадные рытвины и ямы, наполненные водой. Несмотря на это, царь был очень доволен и благодарил Джунковского за то, что увидал, наконец, «настоящую российскую деревенскую дорогу», о которых, по его признанию, он знал до сих пор только по рассказам.

Программа празднеств предоставила царю возможность увидеть и «настоящее» деревенское население: 5 тысяч специально отобранных крестьян из всех губерний во главе со своими волостными старшинами были построены на Бородинском поле «живой стеной» в четыре линии, впереди палаток, в которых они жили несколько дней в ожидании торжественной минуты. За доставленное удовольствие волостных старшин ждал обед в Кремле: «щи, пирог, цыплята с огурцом и сладкое», — пунктуально отметил Джунковский, не забывший переписать и куда более изысканное французское меню парадного обеда в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, устроенного для военно-начальствующих лиц. Удалось разыскать и привезти на празднества нескольких столетних и более старцев — «свидетелей» событий Отечественной войны. Общение с народом продолжалось в виде приемов учащихся московских ремесленных школ и воспитанников приютов, преподносивших императрице, наследнику и великим княжнам изготовленные ими подарки.

Единственный, по словам Джунковского, прискорбный инцидент, подействовавший удручающе на царя, свиту и гостей, произошел во время смотра войск на Ходынском поле (опять роковая Ходынка!), когда из строя вышел солдат Бахурин, пытаясь подать царю прошение. После смотра командующий Московским военным округом генерал П.А.Плеве полу[232]! и л высочайший выговор, прочие командиры — взыскания, а главный виновник инцидента приговорен по законам военного времени (1) к каторжным работам, но два месяца спустя великодушно помилован царем. Торжества завершились грандиозным всенародным молением на Красной площади с участием тысячи представителей духовенства в парадных, шитых золотом малиновых облачениях; из Успенского собора они вышли к народу на площадь в сопровождении царя и членов царской семьи…

Николай II был удовлетворен: подобные зрелищные мероприятия по случаю исторических юбилеев и сопутствовавший им несомненный, но кратковременный эмоциональный подъем массы зрителей убеждали его в том, что, вопреки всему, единство царя и народа — реальность, и, следовательно, можно игнорировать претензии политических партий и Государственной думы, — «страна правее, чем Дума». Москва казалась ему символом духовной, а значит и политической устойчивости; демонстративно подчеркивая свою симпатию к первопрестольной столице, он пытался найти решение исторического спора между традиционно-национальным и европейским началами в русской культуре и жизни простейшим способом — реставрируя внешние признаки допетровской Руси, имитируя образ народного царя.

На организаторов торжеств пролился дождь наград. Джунковского ожидало назначение товарищем министра внутренних дел, в ведение его переходил департамент полиции. Виссарионова царь пожаловал в последний день своего пребывания в Москве чином действительного статского советника[233]. Вероятно, то, что это произошло в Москве, доставило и «профессору» сыскного дела удовольствие: в Москве он когда-то окончил 1-ю мужскую гимназию на Волхонке, напротив храма Христа Спасителя (как раз в ней двадцать лет спустя учились Шер и Бухарин), затем он учился, как и они, на юридическом факультете Московского университета. Службу он начинал в Московской судебной палате и в 1903–1906 гг. уже заведовал политическим отделом Московского охранного отделения.

Пожалование состоялось по всеподданейшему докладу министра внутренних дел, но вряд ли Макаров упомянул, чем занимался Виссарионов в дни Бородинских торжеств помимо забот об охране царя. Еще весной 1912 г. во время ревизии Московского охранного отделения вице-директор департамента полиции узнал от начальника отделения Заварзина сногсшибательную новость: секретного со-Iрудника «Портного» социал-демократы намерены выдвинуть в IV Государственную думу, он сам доказывает, как будет выгодно его избрание правительству. 5 мая Виссарионов направил рапорт об згом министру внутренних дел. Новый начальник московской охранки Мартынов, принявший дела у Заварзина в июле, подтвердил: у Малиновского очень сильны шансы пройти в Думу. В связи с этим Белецкий предложил своему заместителю воспользоваться поездкой на Бородинские торжества чтобы лично познакомиться с Малиновским и обсудить все возникающие вопросы.

Первая их встреча произошла в присутствии Мартынова и Иванова. Разговор был, по словам Виссарионова, «обо всех обстоятельствах», в том числе о переезде Малиновского в случае его избрания в Петербург, о жаловании, о месте «работы». Малиновский признался, что не хотел бы «работать» с Петербургским охранным отделением, и встретил со стороны собеседников полное понимание, несмотря на то, что раньше ни один из секретных сотрудников не связывался напрямую с департаментом полиции[234].

Развернутую аргументацию в пользу продвижения Малиновского в депутаты мы находим в письме Мартынова Виссарионову от 25 августа 1912 г. Возможные варианты при том или ином исходе выборов представлялись Мартынову следующим образом: если избрание не состоится, то «серьезность партийных связей «Портного»… приведет или к полному отдалению его от дела или же, в противном случае, при его широкой популярности, к более чем нежелательному провалу». Если же Малиновский пройдет в депутаты, то «он окажется окончательно забронированным от упреков в бездеятельности со стороны своих единомышленников и от возможности непосредственного воздействия розыскных органов империи»[235]. Иначе говоря, не исключалось, что Малиновский откажется от карьеры провокатора. Депутатское звание мыслилось как гарантия от такой нежелательной перспективы: более видное и безопасное положение будет побуждать Малиновского усерднее служить правительству, охранка же, идя навстречу честолюбивым устремлениям провокатора, теснее привяжет его к себе.

Прогноз и тактика, предложенные Мартыновым, были приняты. В департаменте полиции высказывали некоторые опасения начальник особого отдела департамента Еремин и сам Виссарионов, но Белецкий решительно поддержал план Мартынова. Ни Золотарев (товарищ министра), ни Макаров не возражали[236]. Священного трепета перед Государственной думой никто из них не испытывал. С помощью провокации в свое время сфабриковали предлог для разгона II Думы — мнимый «военный заговор» членов социал-демократической фракции. И Макарову и Белецкому было хорошо известно, как неприязненно относятся к Думе Николай II и его ближайшее окружение.

Расчищать Малиновскому дорогу в Думу пришлось немедленно. Для участия в выборах рабочим полагалось иметь как минимум шестимесячный стаж работы на одном предприятии. 14 февраля 1912 г. Малиновский поступил на небольшую красильно-аппретурную фабрику В.Фёрмана в подмосковном селе Ростокино (450 рабочих), но незадолго до истечения необходимого срока у него возник конфликт с мастером Кривовым, который решил, что Малиновский претендует на его место. Малиновский действительно выражал недовольство своим положением на фабрике, не соответствующим, как он заявлял, его квалификации, но скорее всего, ради того, чтобы обратить на себя внимание. В результате усилий Кривова как раз в августе Малиновского уволили. Выход охранка нашла в том, чтобы во время торжеств на Бородинском поле арестовать приехавшего туда Кривова, немало тем изумленного, так как он считался «человеком благонамеренного образа мыслей и поведения», хотя, по словам Малиновского, «он слыл среди рабочих за прохвоста, и те его не любили». Под стражей Кривова продержали две недели; за это время запись об увольнении Малиновского в фабричной конторской книге превратилась в запись об отпуске[237].

Подсказали ему, как поступить, юристы-меньшевики, и, когда Фёрман пожаловался на незаконность избрания уполномоченным от его фабрики «бывшего рабочего», уездная комиссия по делам о выборах сочла претензию неосновательной. Получив из канцелярии губернатора жалобу Фёрмана, комиссия ответила 21 сентября, что его заявление «не подкреплено никакими доказательствами» и что «к отмене выборов оснований на найдено». На ответе комиссии сохранилась пометка красным карандашом: «Малинов-гкого внести вновь». Сам Малиновский впоследствии с удовольствием рассказывал, как он тогда «ловко вывернулся»[238].

Ко времени работы Малиновского на ростокинской фабрике относится единственная сохранившаяся семейная фотография: Малиновский с женой и двумя сыновьями — шестилетним Владимиром и двухлетним Виктором. Дети в матросках, глава семейства тоже нарядный, с бантом; лицо — по сравнению с фотографией на жандармской карточке 1910 г. — округлившееся.

Вывод, к которому в 1917 г. пришла Чрезвычайная следственная комиссия — Малиновский стал депутатом благодаря стараниям охранки, — пережил Временное правительство. Но, приняв этот вывод как исчерпывающий существо дела, советские историки потеряли интерес к истории самих выборов, о которых (в отличие от выборов в других промышленных губерниях) нельзя прочитать ни в одном из исследований.

Охранка, как мы увидим, действительно сделала все от нее зависящее, чтобы убрать возникшие на пути Малиновского в Думу препятствия. Но, во-первых, она не могла прямо предписать участникам выборов угодный ей конечный результат, во-вторых, этот результат нельзя было предугадать из-за сложности избирательной системы.

Закон 3 июня 1907 г. о выборах в Государственную думу предусматривал обязательное избрание шести депутатов-рабочих, по одному из каждой из шести промышленных губерний, в том числе от Московской, исключая, однако, Москву. Рабочие, допускавшиеся к выборам, сначала выбирали на своих предприятиях уполномоченных, те, в свою очередь, выборщиков, из числа которых и избирался депутат. На этой последней стадии выборов голосовали ныборщики от всех курий; рабочие-выборщики были среди них в меньшинстве (в Московской губернии — 9 человек). Только если эта горстка рабочих выдвигала общего кандидата, правым и буржуазным выборщикам ничего не оставалось, как проголосовать за их избранника или же на худой конец воздержаться; здесь для избрания было достаточно трети голосов.

Несмотря на отстранение рабочих Москвы от выборов, важно было выбрать депутата, которого и они могли бы считать своим представителем. Чтобы обеспечить полное единодушие выборщи-ков-рабочих, необходимы были целенаправленные усилия и, конечно, нельзя было обойтись только узаконенными, легальными собраниями. Нужны были, наконец, деньги для разъездов по губернии. Они поступали и от большевиков и от меньшевиков. Так, 200 руб. прислало Заграничное бюро ЦК РСДРП, 15 руб. внес Г.М.Кржижановский, 50 — В.Н.Малянтович[239].

О намерении создать в Москве кружок из возможных кандидатов и подготовить их для ведения избирательной кампании говорилось еще на Пражской конференции[240]. Всю кампанию направлял объединенный социал-демократический избирательный комитет, в который вошли, главным образом, представители партийной интеллигенции, имевшие сравнительно прочное легальное положение: большевики В.А.Обух и Д.И.Курский, примыкавший в прошлом к большевикам В.М.Фриче, меньшевики А.М.Никитин и В.Н.Малянтович[241]. Комитету помогали члены московской студенческой социал-демократической организации, ее возглавлял Лев Суница — студент-математик, большевик, но с примиренческими, объединительными тенденциями[242].

Оказались в составе комитета и опытные провокаторы — журналист М.Танин (С.А.Регекампф) — он числился большевиком — и старый знакомый Малиновского член Московского областного бюро РСДРП «Кацап» (А.А.Поляков); оба исправно информировали охранку о работе комитета и ходе избирательной кампании. Тем же занимался сам Малиновский. Посильно освещали выборы еще несколько агентов калибром поменьше[243].

Подробностью донесений состязался с Малиновским Поляков, имевший в охранке кличку «Сидор». Подозревавшие его большевики находились в сибирской ссылке. Его репутация солидного рабочего-партийца в общем не пострадала и от того, что незадолго до выборов он принял участие в Августовской конференции в Вене. Конференция была созвана под флагом едипства всех социал-демократов, в противовес Пражской, но среди делегатов преобладали эмигранты, и на их фоне Поляков, приехавший из России, выглядел совсем неплохо. Л.Мартов считал его «почти ленинцем», представителем большой рабочей организации, члены которой сначала признали Пражскую конференцию, а потом «передумали»[244]. В Вене Поляков занимал самую левую позицию, оспаривал мнение ликвидаторов, будто в России нет прочных ленинских организаций[245]. Правда, темные слухи о Полякове дошли и до Ноны, но инициатор конференции Л.Д.Троцкий счел их «фракционной интригой». Видимо, по возвращении с конференции Поляков передал москвичам благосклонное мнение лидеров Августовского блока о Малиновском, который казался им фигурой того же плана, что и он сам, — выдающимся рабочим, пусть ленинцем, но не безнадежным…[246].

Погубила Полякова случайность. Уже в конце избирательной кампании, в октябре, некто, назвавший себя уволенным со службы чиновником охранного отделений, — как выяснилось потом, филер Егор Клинков — сообщил по телефону Малянтовичу и Никитину, что в избирательном комитете «есть Азеф», и довольно точно описал Полякова[247] (примечательно, что после отстранения от партийной работы Поляков, пытаясь оправдаться, обращался ла содействием к «товарищу Малиновскому», по-прежнему не подозревая, что тот его товарищ и на другом поприще[248]). Выход «Сидора» из игры явился для охранки большой потерей; Виссарионов, которому доложили о происшествии, выразил в связи с.тим обеспокоенность за Малиновского…[249].

Избирательный комитет решил поддержать его кандидатуру в гередине сентября, но вначале в принятое решение посвятили немногих рабочих. К тому же Малиновский не мог быть широко известен на предприятиях губернии, так как лишь недавно перешел на подмосковную фабрику. Преувеличенные, как выяснилось, надежды возлагал он на своих петербургских друзей, таких, как бывший казначей союза металлистов С.П.Ершов; они посетили по его заданию несколько фабрик, агитировали за Малиновского, но без особого успеха. Поляков даже утверждал, что деятельность их заключалась в беспрерывном пьянстве и спаивании некоторых уполномоченных[250]. 23 сентября он же сообщил в охранку: «Дело популяризации названной кандидатуры продвигается вперед очень медленно, так как на местах, требуют определенных, засвидетельствованных партийной печатью мандатов, кои давали бы уполномоченным от рабочих видеть в товарищах Малиновского людей, работающих не от своего имени, а по поручению партии»[251].

Большинство уполномоченных познакомилось с Малиновским уже в Москве. Приехав за день до официального съезда уполномоченных, они остановились в предоставленном в их распоряжение городским головой «Доме трудолюбия», что по Большому Харитоньевскому переулку. Здесь и появился впервые перед ними Малиновский, и, как случалось нередко, самое первое впечатление было не в его пользу.

Один из уполномоченных, предположительно И.Т.Савинов, так описал эту встречу (блокнот с наброском «Воспоминаний о Р.М.» был отобран у него при обыске в 1914 г. и сохранился в архивной коллекции «вещественных доказательств»): «… Я увидел фигуру Р.М., который с карандашом в руках стоял среди группы рабочих и рассказывал о себе…, во всем придавая…своей личности значение… [Он] имел около себя…молодцов не более десятка. Но вид их внешний не привлекал малейшего доверия. Да и он сам в этом нисколько не сомневался. И поэтому старался подстроиться к каждому». По словам уполномоченного Косенкова, «он был похож в то время на попугая, бросаясь от одного к другому и повторяя слово каждого наподобие попугая». Самому И.Т.Савинову Малиновский напомнил Хлестакова; он «чрезвычайно энергично хлопотал о том, чтобы пройти в Думу» и «особенно ухаживал за мной».

Собравшихся поначалу насторожила такая настойчивость. В тех же «Воспоминаниях о Р.М.» говорится: «…Один из уполномоченных сказал ему вслед…что вот будет депутат. Его слова мне показались очень странны: почему он, а не другой кто еще?…Меня осаждали товарищи и сообщали, что здесь распускают слух, что депутатом должен быть Р.М.Товарищи спрашивали: знаете ли его или нет и как нам к нему относиться?»[252]

Уполномоченные-большевики Балашов, Миритеев, Овчинкин, знавшие уже о директиве ЦК РСДРП, составили предварительный список кандидатов в выборщики и усиленно агитировали за Малиновского. Отношение к нему решительно изменилось, когда он выступил с речью. «Сотни глаз устремились в одну точку и как острия впились в мощную фигуру, поднявшуюся на трибуну. Шапка курчавой, густой шевелюры затряслась в воздухе, серебром заискрилась в блеске огня, а стальной, грудной, властно манящий к себе и гипнотизирующий голос звоном пронесся в свободном пространстве зала»[253]. К тому же оратор говорил о том, что собравшиеся хотели от него услышать, — о нелегком положении рабочих, о незабываемом 1905 годе…

Агитация продолжалась во время съезда уполномоченных. Съезд открылся утром 30 сентября в здании Городской думы. Из 232 его участников 85–90 были определенными социал-демократами, не считая сочувствующих; рабочих правого толка оказалось всего лишь двое. Выборщиками избрали только социал-демократов, за них голосовали и эсеры, и беспартийные. Больше всех голосов получил И.Т.Савинов, 29-летний рабочий Пехорской мануфактуры, — 175, следом за ним шел Малиновский — 170; Савинов объяснял свое первенство тем, что, не зная о намерениях партийного центра, вел избирательную кампанию самостоятельно, лично побывал на «громадном количестве» фабрик и заводов[254]. Но сведениям агентуры, Малиновский держался на съезде «нагло и вызывающе, публично выставляя свою принадлежность к социал-демократии и хвастаясь теми карами, которые он понес за свои убеждения»[255].