«Геттингенская семерка» и «дремлющая германия»

«Геттингенская семерка» и «дремлющая германия»

В 1837 году Гумбольдт участвовал в торжествах по случаю столетнего юбилея Геттингенского университета, по-прежнему сохранявшего за собой ведущее положение среди других немецких университетов в области естественных наук. Гумбольдта величали там «Нестором наук», «самым почетным гостем на этом празднике».

В речи перед профессорами и студентами Гумбольдт сказал, что с этим университетом его связывают особые узы. «…Высшие учебные заведения Германии сейчас, как и много веков тому назад, оказывают благотворное воздействие на свободное развитие духовных сил, на все серьезные устремления в жизни целого народа».

В кругах геттингенских профессоров и студентов намек был понят — Гумбольдт намекал на новый подъем движения за свободу, который снова обозначился в Германии вслед за Июльской революцией во Франции и восстанием в Польше, и сопровождался взрывами народного гнева в Брауншвейге, Лейпциге и Дрездене, а в мае 1832 года вылился во впечатляющую манифестацию патриотических сил в Гамбахе, где собралось 25 тысяч человек и торжественно провозглашались требования объединения Германии, установления народовластия и республиканской формы правления. В ряде входивших в состав Германии небольших государств уже удалось добиться введения конституции, которая предоставляла бюргерству и крестьянству право до известной степени влиять на ход государственных дел.

Однако в 1834 году поднялась новая волна репрессий против демократов. Союзный сейм наложил запрет на политические союзы и на любые публичные собрания, а также закрыл газеты, уличенные в демократических симпатиях. К тому времени, когда Александр фон Гумбольдт произносил слова о «благотворном воздействии высших учебных заведений Германии» «на свободное развитие духовных сил» в стране, только что коронованный король Ганновера герцог Эрнст Август фон Камберленд, отличавшийся крайним своеволием, наглостью и вероломством, уже заявил, что не считает обязательной для себя конституцию 1833 года. А спустя три года он распустил ландтаг и добился возврата к конституции 1819 года, дававшей право представлять интересы народа только дворянству и высшему духовенству. Настало время, о котором Ф. Энгельс позднее говорил: «С 1834 до 1840 г. в Германии замерло всякое общественное движение. Деятели 1830 и 1834 гг. были либо в тюрьме, либо рассеяны в чужих краях, куда они спаслись бегством» [35].

Тем мужественнее прозвучал голос семи геттингенских профессоров, которые отказались присягнуть в верности новому королю, и более того, направили ему протест, где говорилось, что «они по-прежнему остаются верны своей присяге, принесенной ими конституции [1833 г.], и они не могут признать законным никакой ландтаг, если он созван вопреки принципам основного закона государства». Эрнст Август ответил жесткой мерой: немедленным отстранением строптивых профессоров от должности, а троих из них, кто публично распространял текст письма с протестом, велел выслать из страны.

Геттингенское студенчество и большинство профессоров университета требовали отмены репрессивных мер и восстановления пострадавших ученых в должности, буржуазные депутаты ландтагов в других германских государствах требовали от своих правительств послать в Ганновер ноты протеста, однако Эрнст Август, более или менее открыто поддерживаемый Союзным сеймом и князьями, упорствовал и ни на какие уступки идти не желал. На руку ему играла и некоторая инертность общественности: состоялся демонстративный сбор средств среди немецкого населения в пользу «геттингенской семерки», но мощных манифестаций народа в поддержку тех, кто открыто выступил в защиту его прав, не произошло.

В беседах со многими учеными, например с астрономом Шумахером и филологом Бёком, Гумбольдт выражал свое возмущение. «Какая грубость! — восклицал он. — Люди злонамеренные могут, конечно, разрушить и университеты, но одно им не удастся упразднить никогда: нечто, существующее испокон веков, нечто, беспрерывно меняющееся и обновляющееся, именуемое в просторечии молодостью».

Такое поведение Гумбольдта, при всей симпатии к нему, все же нельзя признать свидетельством внутренней силы. Трагизм демократического движения в Германии XIX века состоял в том, что буржуазия — самой историей призванный к политическому действию класс — везде, где она выходила на общественную арену (если она вообще становилась политически активной), ориентировалась на идеи и правовые принципы французской революции 1789 года. В этом смысле камергер фон Гумбольдт был типичным детищем своего времени. Какие бы аргументы мы ни искали в его оправдание, факт остается фактом: перед лицом вопиющего беззакония и произвола Гумбольдт проявил слабость, не найдя в себе сил и решимости действовать в соответствии со своими демократическими взглядами и открыто, во весь голос выступить в защиту репрессированных, а ведь если бы он, человек с мировым именем, пользовавшийся поистине редкой властью над умами, сделал это, то его выступление имело бы огромный резонанс. Вместо этого он ограничился тем, что, действуя со всей возможной осторожностью, настойчиво пытался помочь пострадавшим устроиться на работу, ошибочно полагая, что он может и должен удерживать университеты и научно-исследовательские учреждения от непосредственного вмешательства в политическую борьбу.

После смены на прусском троне, состоявшейся в 1840 году, Гумбольдт вместе с другими видными немецкими демократами сделал многое, чтобы смыть с репутации своей страны пятно геттингенского позора. В одной из памятных записок прусскому королю он особо подчеркивал (об этом говорится в его письме Варнхагену, отправленном в октябре 1840 года) «необходимость лично вмешаться в течение дел, которые волнуют умы всех подданных, — и умиротворить их, а для этого призвать на службу обоих Гриммов, Альбрехта и Дальмана».

Создатели Словаря немецкого языка еще до конца 1840 года были избраны членами Берлинской академии наук, Дальман принял приглашение в Бонн, Альбрехт же не пожелал оставлять Лейпцигский университет, предоставивший ему нечто вроде политического убежища. Если в 1840 году удавалось добиться того, что двумя годами ранее Гумбольдт считал невозможным, то еще и потому, что в октябре 1840 года министром по делам образования, культов и медицины стал один из последних оставшихся в живых патриотов из окружения барона фон Штейна — юрист Иоганн Альбрехт Фридрих Эйххорн. Его-то, наверное, больше других и осаждал Гумбольдт, чтобы тот лично посодействовал официальному разрешению «дела братьев Гримм, дела действительно важного, касающегося всего нашего немецкого отечества».