Гражданин мира или патриот?

Гражданин мира или патриот?

К тому времени, когда Гумбольдт писал письмо Ренненкампфу (то есть 7 января 1812 г.), у Наполеона уже созрел план двинуться на Россию. Летом 1812 года «великая армия» французов пересекла границу, а всего несколько месяцев спустя она уже быстро и позорно отступала под ударами русских войск. 30 декабря 1812 года Йорк, командующий прусским вспомогательным корпусом, отказал французскому императору в военной помощи, — что было отражено в конвенции, подписанной в Тауроггене. Из русского изгнания возвращались барон фон Штейн и его ближайшие сподвижники. Час освобождения от наполеоновского гнета пробил.

Александр фон Гумбольдт продолжал оставаться в Париже, погруженный в свои научные занятия, издательские дела и сборы ко второму большому научному путешествию. «Я был в достаточной мере глупцом, — писал Гумбольдт свояченице в Вену, — чтобы верить в более прозаическое положение дел в мире… Я много работаю и живу плодами трудов своих, ибо на какие же источники еще можно рассчитывать в нынешнее время?»

Вильгельм фон Гумбольдт, находившийся в свите монархов-союзников, порицал поведение брата как непатриотичное: в тот момент, когда весь немецкий народ поднялся наконец на борьбу с Наполеоном, Александр продолжает отсиживаться, и не где-нибудь, а в стане врага. Правда, у него самого тоже не появлялось особого желания вмешиваться «в мировую потасовку», однако если бы он не был занят на дипломатическом поприще, то охотно пошел бы, как писал Каролине 6 декабря 1813 года, на какую-нибудь службу, скорее всего на военную. «Признаюсь откровенно, я и в Александре не одобряю то, что он остается в Париже. Конечно, все его заслуги на войне были бы несопоставимы с тем, что он сейчас там творит. И кроме того, какие бы геройские дела он ни успел совершить с оружием в руках, они все равно не шли бы ни в какое сравнение с тем, что он мог бы сделать для науки в будущем, случись ему погибнуть на войне. Однако в том-то и дело, что в подобных случаях неуместно долго и тщательно взвешивать, где и от чего будет больше пользы, придавать слишком много весу собственной персоне и слишком щадить себя — такое свойство характера никого не может украсить».

Небезынтересно отметить, что и для Вильгельма, несмотря на весь патриотический пыл, дипломатическая служба и участие во всегерманском демократическом движении немецких патриотов были скорее делом чести и верности гуманистическим идеалам, чем делом самоотверженного служения отчизне. И не на слабость ли моральной позиции самого Вильгельма осторожно намекал Александр в одном из своих более ранних писем брату, посланном летом 1810 года, когда Александра прочили в преемники Вильгельму: «Дипломатические посты — это не то, что сейчас требуется в первую очередь нашему бедному отечеству»? И добавлял далее не без легкой насмешки: «Несмотря на твою великую привязанность к сословию, в которое ты меня хочешь погрузить с головой, ты отправляешься на зеленые берега Дуная. Да ты и сам говорил мне, что патриотические чувства у тебя сильнее всего, когда ты находишься по другую сторону Альп. А смог ли ты в Берлине просидеть столь же долго, как я после моего возвращения?»

Нам трудно судить, кто из братьев был прав, но ясно одно, что свои занятия, коим он предавался в Париже, Александр действительно не считал ни самодовлеющими, ни далекими от жизни, а делом первостепенной важности, обещавшим принести огромную пользу всему человечеству. Он полагал, видимо, что его первейший долг — довести это дело до логического конца, пусть даже ценой некоторого ущерба для его репутации в глазах ослепленных националистическими чувствами немецких патриотов. Тем более что к этому времени он уже не сомневался в победе союзников над Наполеоном, а поражения диктатору он желал от всей души ради блага самих же французов.