Дипломатическое нашествие. Горчаков объясняется с Европой по поводу Польши

Дипломатическое нашествие. Горчаков объясняется с Европой по поводу Польши

Очередной для России польский кризис снова стал делом не только внутренним, но и международным. Более того, он во многом изменил ситуацию в Европе, поскольку заставил русскую внешнюю политику срочно переориентироваться с Парижа на Берлин. Не говоря уже о том, что Александру II и его министру иностранных дел Александру Горчакову пришлось приложить немало усилий, чтобы отбить дипломатический поход на Россию, предпринятый в связи с польскими событиями Францией, Англией и Австрией.

Проблемы на международной арене нарастали для Петербурга параллельно с ухудшением ситуации в самой Польше. Венский двор поначалу не без удовлетворения просто наблюдал за трудностями, возникшими у русских в Польше, не высказываясь по этому поводу вслух. Английский парламент, выражая сочувствие полякам, тем не менее откровенно предупреждал их, чтобы они не рассчитывали на вооруженную помощь Лондона.

Париж, с которым у Петербурга были тогда еще теплые отношения, также действовал вначале сдержанно. Хотя в Париже работал польский комитет, провоцирующий беспорядки в России, а сам принц Жером Бонапарт, выступая в Сенате, высказал убеждение, что Наполеон III непременно поможет полякам, французский МИД старался от всего этого отмежеваться. Когда Петербург счел необходимым поставить перед французским руководством вопрос о Польше, Франция решила через свой официоз успокоить Петербург и в самой мягкой форме образумить поляков.

Статья в «Moniteur», специально согласованная французским МИДом с русским послом Киселевым, гласила:

Великодушный образ мыслей царя служит верным ручательством того, что он хочет провести на деле преобразования, возможные в настоящем положении Польши, и надо желать, чтобы этому не послужили помехою манифестации, которые могут лишь раздражить его.

Вместе с тем сам Наполеон III в своих частных беседах с Киселевым настаивал на том, что Петербург должен пойти в Польше на значительные уступки.

Прямо противоположные рекомендации давала русским в это же самое время Пруссия. Устами Бисмарка Пруссия советовала, не входя в переговоры с мятежниками, подавить волнения с максимальной жесткостью. Объясняя прусским депутатам свою позицию, Бисмарк говорил:

Во всем этом деле речь идет вовсе не о русской политике и не о наших отношениях к России, а единственно об отношениях Пруссии к польскому восстанию и о защите прусских подданных от вреда, который может произойти для них от этого восстания. Что Россия ведет не прусскую политику, знаю я, знает всякий. Она к тому и не призвана. Напротив, долг ее – вести русскую политику. Но будет ли независимая Польша в случае, если бы ей удалось утвердиться в Варшаве на месте России, вести прусскую политику? Будет ли она страстной союзницей Пруссии против иностранных держав? Озаботится ли тем, чтобы Познань и Данциг остались в прусских руках? Все это я предоставляю вам взвешивать и соображать самим.

Задумывался Бисмарк и о другом варианте развития событий. Вице-президенту прусской палаты депутатов Берендту он говорил:

Польский вопрос может быть разрешен только двумя способами: или надо быстро подавить восстание в согласии с Россией и предупредить западные державы совершившимся фактом, или же дать положению развиться и ухудшиться, ждать, покуда русские будут выгнаны из Царства или вынуждены просить помощи, и тогда смело действовать и занять Царство за счет Пруссии. Через три года все там было бы германизировано.

Когда собеседник возразил Бисмарку, что все эти рассуждения несерьезны, тот ответил: «…я говорю серьезно о серьезном деле. Русским Польша в тягость, сам император Александр признавался мне в этом в Петербурге».

Итак, то, что русским казалось «в тягость», готовы были тут же подхватить пруссаки. Сразу же после начала польского восстания Пруссия приняла ряд энергичных мер в поддержку России: на границу были выдвинуты четыре полка, чтобы воспрепятствовать проникновению на прусскую территорию повстанцев, а жителей Познани власть предупредила, что любая помощь полякам будет расцениваться как государственная измена.

В Варшаву и Петербург направился официальный прусский посланник, чтобы еще раз предложить России военную помощь.

Великий князь Константин Николаевич, сидя в Варшаве, этот жест по достоинству не оценил. Управляющий дипломатической канцелярией князя не без иронии писал по поводу приезда делегации русскому посланнику в Берлине:

Признавая вежливость поручения, возложенного на этих господ, мы не можем отдать себе ясного отчета в причинах, его вызвавших. Для нас не существует смертельной опасности, и мы не доведены еще до того, чтобы нуждаться в содействии иностранных войск… Прусское правительство рисует черта гораздо страшнее, чем он есть в действительности.

Зато сам император и Горчаков жест Пруссии оценили, поскольку речь шла не только и не столько о Польше, сколько о смене внешнеполитических приоритетов в европейской политике России. Петербург принял решение переориентироваться с Парижа, с помощью которого он наказал австрийцев, на Берлин – Бисмарк мог помочь русским добиться пересмотра итогов Крымской войны.

Что же касается польских дел, то конвенцию по этому вопросу тут же подписали: Россия и Пруссия условились, что в случае необходимости их войска могут переступать совместную границу, а если окажется нужным, то и преследовать повстанцев на территории соседнего государства. Александр II решил, что такой вариант предпочтительнее, чем позволить Бисмарку начать эксперимент по ускоренной «германизации поляков».

Обнародование текста русско-прусской конвенции стало катализатором дипломатического похода Франции, Австрии и Англии на Россию. На Горчакова обрушился шквал нот, где указывалось, что на России, как на члене европейской семьи, лежит обязанность гарантировать спокойствие в Европе. Слова, аргументы и правовые обоснования в каждой из нот были различными, но главная мысль формулировалась одинаково: дайте Польше наконец то, чего она просит. К трем державам постепенно присоединились и многие другие европейские страны: за поляков ходатайствовали в то время Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Португалия и даже Турция. Уклонились от участия в дипломатическом натиске, сославшись на свой нейтралитет, лишь Бельгия и Швейцария.

Казалось, Россия снова стоит перед опасностью оказаться в изоляции, однако Европа была уже не та, что в канун Крымской войны. Бисмарк решительно встал на сторону русских, а его слово в европейской политике значило немало. Но главное, русскую внешнюю политику определяли уже не Николай I и Нессельроде, а Александр II и Горчаков.

Российский МИД, спокойно и взвешенно реагируя на каждую ноту, дезавуировал большинство аргументов противников. Логика защиты Горчакова строилась на твердой почве. Б?льшая часть уступок, что предлагали сделать полякам европейские страны, ничуть не противоречила планам царя-реформатора, поэтому оппонентам сразу же было заявлено, что им нет смысла ломиться в открытую дверь. Реформы будут обязательно проведены, заверил всех Петербург, но лишь тогда, когда в Польше воцарится порядок.

Критикам прямо указали на то, что беспорядки во многом спровоцированы Парижем и Лондоном, где активно действуют представители мятежников. Именно там печатаются подрывные воззвания, там собираются деньги на продолжение мятежа, там закупается оружие, там черпают свои надежды на европейскую помощь поляки. Чем быстрее прекратится финансовая и вооруженная подпитка мятежников, тем быстрее будет наведен порядок. И, следовательно, тем быстрее российская власть сможет приступить в Польше к реформам.

Россия предлагала обратить внимание также на то, что реформы в Польше не могут быть лавинообразными, а лишь поступательными. Нельзя дать Польше конституцию, подобную той, что действует в Англии, утверждал Горчаков:

Прежде чем достигнуть до политической зрелости этой страны, прочим государствам приходится перейти несколько ступеней развития, и обязанность монарха – соразмерить даруемые им учреждения с истинными потребностями своих подданных… В Европе не поняли и не оценили по достоинству дарованных Царству Польскому учреждений, заключающих в себе задатки, развить которые зависит от времени и опыта. Они приведут к полной административной автономии Польши на основе областных и муниципальных учреждений, которые были исходной точкой величия и благосостояния самой Англии.

И наконец, русский МИД не без оснований обращал внимание на максимализм предъявляемых поляками требований. Как замечал Горчаков, даже если бы были немедленно приняты предлагаемые Европой меры, то и они бы «не привели к желаемому умиротворению страны». И они бы не удовлетворили мятежников, добавлял российский МИД. Мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства, но безусловную независимость Царства Польского. Более того, поляки сочли бы эти уступки лишь ступенью к достижению своей конечной цели: владычества над областями, в которых огромное большинство населения – русское по происхождению и по вере.

Словом, речь идет на самом деле о желании расширить пределы Польши до двух морей. После чего мятежники потребовали бы себе и те польские провинции, которые принадлежат другим соседним державам. «Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству», – резюмировала русская дипломатия.

Все эти аргументы привожу вовсе не потому, что они безоговорочно верны, а лишь для того, чтобы показать, насколько изменился менталитет и язык русской дипломатии после того, как к управлению внешнеполитическим ведомством пришел Александр Горчаков. Россия заговорила прагматично, на западный манер, без славянофильского пафоса и слепого упования на Господа, как это было во времена Николая I.

Более опытным стал, безусловно, и сам царь, научившийся за эти годы многому у того же Горчакова. В 1857 году, когда во время личной встречи с Наполеоном III тот затронул в разговоре польскую тему, царя это возмутило. Едва французский император вышел из комнаты, русский монарх, не скрывая досады, воскликнул: «Со мною посмели заговорить о Польше!» Спустя всего лишь несколько лет Александр II на пару с Горчаковым хладнокровно беседовал о Польше со всей Европой. Самой же Европе приходилось с Россией спорить, но не было ни единого повода, чтобы с ней воевать.

Диспут закончился в пользу России. Не потому, что Петербург убедил всю Европу в своей правоте, а просто потому, что русская дипломатия сумела полностью нейтрализовать совместные усилия европейской дипломатии.

В своем последнем послании, подводившем итог бурной дискуссии, все так же спокойно и взвешенно, как и в начале спора, Горчаков резюмировал:

Наш августейший государь по-прежнему проникнут самыми благосклонными намерениями к Польше и самыми примирительными чувствами относительно всех иностранных держав… Что же касается до той ответственности, которая могла бы пасть на его величество по международным отношениям, то эти отношения определяются международным правом. Лишь нарушение основных начал этого права может навлечь ответственность. Наш августейший государь постоянно соблюдал и уважал эти начала относительно иностранных государств. Его величество вправе ожидать и требовать того же уважения и от других держав.

Возразить на это было нечего. Европа смирилась. Эта элегантная победа заслуженно вошла в анналы истории мировой дипломатии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.