Культ пяти повешенных

Культ пяти повешенных

Закончив работу, следственная комиссия разделила всех виновных на 11 разрядов. Первый разряд (31 человек) планировалось приговорить к смертной казни отсечением головы, остальные должны были понести наказание различной тяжести: от вечной каторги до разжалования в солдаты. Пятерых главных виновных (Павел Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Кондратий Рылеев, Петр Каховский и Михаил Бестужев-Рюмин) поставили вне всяких разрядов. Их ожидало мучительное четвертование.

Николай I своим указом смягчил наказание большинству участников восстания, в частности даровал жизнь всем декабристам, попавшим в первый разряд. Простых солдат специальным манифестом объявили невиновными. Как говорилось в документе, «…в злодеяниях 14 декабря… ни делом, ни намерением не участвовали впавшие в заблуждение роты нижних чинов».

Тем не менее и «заблудшим» все же пришлось пострадать. Из их числа власти сформировали сводный полк, который тут же отправили в горячую точку – на Кавказ.

Судьбу пятерых главных виновных царь поручил решить Верховному уголовному суду, заявив при этом, что согласится с любым решением судей, каким бы оно ни было.

Суд, подумав, заменил четвертование повешением.

Говорят, что царь подобным решением остался недоволен, считая, что русских офицеров положено расстреливать, но никак не вешать, однако, поскольку уже дал слово не вмешиваться, отменять приговор не стал. Тринадцатого июля 1826 года смертную казнь привели в исполнение.

Оценка тех трагических событий со временем, как это обычно бывает, менялась.

Яков Ростовцев, известный позже деятель крестьянской реформы, зная о готовящемся мятеже, упреждая беду, отговаривал бунтовщиков: «Ваши действия будут сигналом к разрушению государства. Отпадет Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия, и начнется гражданская война».

Историк Карамзин по следам событий записал:

14 декабря… я был во дворце… выходил и на… площадь, видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Новый император показал неустрашимость и твердость. Первые два выстрела рассеяли безумцев… Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятежа. Ни крест, ни митрополит не действовали.

Точно такую же оценку событиям 14 декабря давали тогда и иностранные наблюдатели. Австрийский посланник Лебцельтерн в письме к канцлеру Меттерниху убежденно доказывал:

Если бы переворот 14 декабря удался, то пертурбация была бы всеобщая и анархия ужасная… Представьте себе миллион людей под оружием, переходящих от строгой дисциплины к полной распущенности… население, не имеющее, что терять, а лишь все выиграть от уничтожения дворянства.

Приблизительно те же настроения царили тогда и в казематах, где находились заговорщики. Будучи уже под арестом и успев о многом передумать, некоторые лидеры декабристов признавали, как это сделал, например, Бестужев-Рюмин, что «самый успех нам был бы пагубен для нас и для России». Рылеев за несколько дней до казни в письме к Николаю I, ничуть не надеясь на милосердие царя, пишет: «Чем же возблагодарю я Бога за Его благодеяния, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь! Отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно…»

Другие, не отказываясь от «политических правил», искренне сожалели о невольных жертвах событий. Сергей Муравьев-Апостол на следствии говорил, что «раскаивается только в том, что вовлек других, особенно нижних чинов, в бедствие, но намерение свое продолжает считать благим и чистым».

Один из малоизвестных сегодня русских историков Рафаил Зотов, написавший в 1859 году «Исторические очерки царствования Николая I», высказался в своей работе о движении декабристов так:

Это был плод тайных обществ, составившихся в России после компаний 1813–1815 годов по примеру подобных же, существовавших в Германии и Франции. Главная цель их состояла в преобразовании общественного и административного порядка в России. Только иные для достижения этой цели хотели постепенно улучшить права и обычаи, действуя на все общество своими членами. Другие же требовали насильственных мер и переворотов. Были даже такие злодеи, которые предлагали истребить всю императорскую фамилию. Подобные изверги, конечно, заслуживали казни, а еще более – вечного заключения в дом умалишенных.

Точка зрения Зотова интересна не своей оригинальностью, а наоборот, типичностью оценок. Это важно, поскольку дает представление о том, что думало о декабристах (несколько десятилетий спустя после восстания) подавляющее большинство образованных и вполне благонамеренных, то есть верных царскому престолу, русских людей. К тому же тридцать с лишним лет – это как раз тот срок, что обычно позволяет делать более или менее взвешенные выводы: страсти уже улеглись, память о событиях еще жива, а историческая легенда не успела окончательно сформироваться.

В этом небольшом отрывке легко обнаружить несколько важных выводов. Во-первых, без колебаний утверждается, что восстание декабристов являлось частью общеевропейского движения. Эту оценку полностью разделял и Николай I, что заставило его сразу же поместить Россию в идеологический карантин.

Во-вторых, из текста видно, что автор в принципе сочувствует главной цели движения – «преобразованию общественного и административного порядка в России», но категорически не согласен с радикальными методами и средствами, взятыми на вооружение частью декабристов. Они для Зотова отъявленные «изверги» и «злодеи».

Наконец, признавая право власти наказать преступников, автор одновременно по-своему высказывается против суровости вынесенного приговора – адекватной мерой, с его точки зрения, была бы не виселица, а «дом умалишенных».

Вряд ли историк Зотов всерьез считал Пестеля сумасшедшим, но сама по себе подобная фраза пришла на ум автору, конечно, не случайно. Представление о том, что только сумасшедший может бросить вызов государю императору, было характерно для тогдашнего русского обывателя. Недаром Муравьев-Апостол потерпел неудачу со своим «Православным катехизисом».

Впрочем, довольно скоро на смену одному мифу – о «злодеях» и «умалишенных», пришел другой – о «героях» и «святых мучениках». Упоминания о том, как «святой» Пестель занимался махинациями с солдатскими панталонами, «святой» Рылеев рассуждал о целесообразности уничтожения царских детей, а «святой» Муравьев-Апостол избивал ногами своего полкового командира, станут в кругу русской интеллигенции сначала неуместными, а затем и просто невозможными.

Из одной крайности в оценках образованные русские люди впали в другую, легко при этом пожертвовав объективностью. Во главу угла прочно и надолго был поставлен вопрос о политической цели, а вот крайне важный для большинства декабристов вопрос о средствах ее достижения и цене радикальных преобразований оказался забытым. Этот опасный перекос сохранится на протяжении всей дальнейшей истории революционного движения в России. Русская интеллигенция всегда будет беспощадна к правящему режиму и необычайно снисходительна к себе самой. «На культе пяти повешенных и сотни сосланных в рудники было основано все политическое миросозерцание русской интеллигенции», – точно подмечает историк Керсновский.

Это правда. Многие мыслители России, а уж тем более большинство ее революционных «дельцов» – наследники декабризма. Но, как теперь уже ясно, не реального, а мифического. Культа без мифов не бывает.