Распад Северной армии

Распад Северной армии

Перенапряжение фронта и тыла Северной области сказалось на том, что для крушения белого фронта почти не понадобилось активного вмешательства большевиков. Данные белой контрразведки и воспоминания северных большевиков свидетельствуют, что к концу 1919 г. на Севере не было даже организованного большевистского подполья[892]. Однако резкое изменение военной обстановки на других белых фронтах решающим образом отразилось на положении области. Уже в ноябре 1919 г. в Архангельск стали приходить известия, что армия Деникина, не достигнув Москвы, перешла в длительное отступление, что войска Юденича так и не смогли взять Петроград и отходят в Эстонию и что Колчаку не удалось остановить отход сибирских войск и даже удержать в своих руках Омск. Именно это предрешило судьбу белого Севера. Красным не потребовалось военных побед. Северная область рухнула сама собой под тяжестью неоправдавшихся надежд и непосильной для нее армии.

Первым предвестником крушения фронта стала быстрая деморализация армии, и в первую очередь белого офицерства. Многие фронтовые офицеры уже в августе 1919 г. были поражены решением Миллера оборонять весь Северный фронт, несмотря на уход союзников. Они предвидели собственную гибель и гибель армии, так как в случае новых неудач зимняя эвакуация казалась невозможной. В решении продолжать оборону фронтовики усматривали «бонапартизм тыловых генералов, которые на крови фронта хотят построить свою славу»[893]. Это, казалось, подтверждали широкие наступательные операции, которые штаб планировал даже в конце 1919 г., вопреки изменившемуся соотношению сил[894].

Недоверие офицеров к штабу достигло таких масштабов, что, по свидетельству очевидцев, едва ли не «всякий едущий в Архангельск фронтовик грозился побить штабных и вообще всяких тыловых м – в». В свою очередь, тыловые офицеры порой даже не рисковали приезжать на фронт, так как их там угрожали «вывести в расход»[895]. Осенью 1919 г. широкую известность приобрело дело капитана Лерхе, адъютанта командующего Железнодорожным фронтом. Капитан устроил в Архангельске пьяный скандал, обругав патруль национального ополчения и старших штабных офицеров. Дело дошло до суда, где в защиту подчиненного выступил сам командующий железнодорожным фронтом полковник князь А.А. Мурузи, давний критик распоряжений штаба и его главы генерала М.Ф. Квецинского. В связи с делом Лерхе ситуация обострилась до крайности и даже распространились слухи, что в случае надобности Мурузи может повернуть фронт на Архангельск[896]. В итоге дело закончилось тем, что Лерхе и Мурузи получили отставку и покинули Северную область. Но этот инцидент неожиданно остро ударил по авторитету штаба и самого генерала Миллера. Среди фронтовых офицеров распространились слухи, что лавры Мурузи как талантливого военачальника не давали покоя Миллеру, боявшемуся, что князь заменит его на этом посту. Также видимое нежелание Миллера часто появляться на фронте окончательно закрепило за ним репутацию «тылового» генерала и способствовало падению его популярности в армии[897].

Помимо нападок на штабное командование осенью 1919 г. фронтовые офицеры стали все чаще атаковать левых общественных деятелей, которых они упрекали в содействии большевикам, в развале армии и страны. Жертвой покушения стал бывший член Верховного управления эсер А.И. Гуковский, который чудом остался жив, будучи ранен неизвестным в грудь навылет. Едва избежал нападения со стороны группы офицеров лидер архангельских эсеров А.А. Иванов[898]. Несмотря на то что расправы с левыми политиками не достигли на Севере такого размаха, как, например, в белой Сибири, они были показателем углублявшегося распада Северной армии.

Белое командование объясняло выходки офицеров непрерывным нервным напряжением, в котором находились фронтовые командиры уже с начала мировой войны[899]. Однако по мере того, как поражения на других белых фронтах все более осложняли положение Северной области, нервные срывы и панические настроения охватывали все большее число северных военных и чиновников. Так, начальник Мурманского края В.В. Ермолов в пространных письмах Миллеру уговаривал отпустить «по-хорошему… душу на покаяние», указывая, что больше не видит смысла в том, что он делает. «Мне очень тяжело, и больно, и грустно уходить… но что же мне делать – я так устал», – заканчивал Ермолов одно из своих писем в январе 1920 г.[900] Вторя ему, командующий Мурманским фронтом генерал В.С. Скобельцын также просил Миллера отправить его в командировку за границу или хотя бы дать отпуск на несколько недель: «Чувствую необходимость отдохнуть душою. Слишком много работы для нервов»[901].

Если одни офицеры панически страшились падения фронта и просили об отставке, то другие уже не боялись прихода красных. Как сообщал в штаб в начале января 1920 г. командир 7-го стрелкового полка полковник Гейман, из частных бесед с подчиненными выясняется, что «у офицеров теперь отсутствие “Идеалов”, что когда воевали с немцами, тогда “Идеалы” были, а теперь устали, да и если большевики будут, то страшен только момент перехода, а потом “можно устроиться”». Офицеры высказывались об этом открыто, не боясь наказания или разжалования. Напротив, они считали, что если разжалуют – то солдату легче, безопаснее[902].

В конце 1919 г. уверенность в скором приходе красных начала широко проникать в войска. В декабре донесения белой контрразведки стали сообщать о резком изменении настроений на фронте. Например, солдаты 3-го стрелкового полка на Железнодорожном фронте рассуждали между собой, что «надежды на успех уже нет и… что если со стороны красных будет серьезное наступление, то придется кончать войну», так как на всех других фронтах белые уже разбиты. Приезжавшие в тыл офицеры сообщали о разговорах солдат, что «большевики сильны и делаются все сильнее» и что Северная область не сможет выстоять одна без посторонней помощи[903].

Этими настроениями солдаты делились со своими родственниками в тылу. В письмах домой они сообщали, что «скоро надо ожидать большевиков сюда в Архангельск, потому что на всех фронтах они наших союзников разбили». Наиболее практичные бойцы рекомендовали родственникам не ждать и обменивать северные деньги на товар, а товар прятать от будущих красных обысков. Но, как заверял один солдат, «дорогие родители, не беспокойтесь, Вам все равно кто бы не был у власти, лишь бы жилось в спокое»[904]. Как свидетельствовал другой современник, к концу 1919 г. не только северные крестьяне, но и многие представители элит надеялись, что с большевиками можно будет ужиться и что «большевизм уже не то, что в 1918 г.»[905].

Изменение настроений в армии и общей обстановки на фронте сказалось и на том, что к началу 1920 г. почти полностью прекратился приток перебежчиков от противника и, напротив, многократно увеличилось дезертирство из северных частей и переходы за линию фронта. Солдаты уходили поодиночке и целыми партиями, иногда с винтовками и пулеметами. Они шли в разведку или в караул и не возвращались. Иногда исчезали целые белые заставы, а позже командиры обнаруживали оставленные винтовки с приделанными к ним записками следующего содержания: «Тогда как вы убежите, нам некуда бежать, так как наш дом здесь. И в случае, если наше дело проиграно, мы должны как-то существовать с большевиками»[906]. По сведениям офицеров, дезертирство подстегивали красные листовки, распространявшиеся по линии фронта, которые сообщали, что у белых заканчивается продовольствие, и также обещали денежное вознаграждение за принесенное оружие или приведенного с собой офицера. Перейдя к противнику, некоторые солдаты вскоре вновь появлялись в своих полках уже в роли красных «разведчиков» и уговаривали однополчан последовать их примеру. До командования доходили сведения, что в войсках опять начали появляться заговоры с целью открыть фронт противнику[907].

В бесполезности дальнейшей борьбы все более начинали убеждаться и жители прифронтовых деревень, которые менее охотно оказывали содействие белой армии. Как жаловался в частном письме офицер морского стрелкового батальона, «[о]тношение крестьян к нам… ниже всякой критики. Помещения дают нехотя, даже жалко им дать на время свою посуду»[908]. Солдатам на Железнодорожном фронте было невозможно получить у крестьян даже кружку молока. Рядовой стрелкового полка писал домой, что у самих местных крестьян «киснет молоко, а для солдата нет»[909]. Настроение населения изменилось не потому, что оно разочаровалось в политике белого правительства. Но, как писал один современник, поскольку крестьянин «устал от войны и думал, что “мир даст большевик” – он и сочувствовал неизбежному концу Северной Области»[910].