А ЕСЛИ БЫ НЕ ПОМЕР?!

А ЕСЛИ БЫ НЕ ПОМЕР?!

Да, действительно, а что, если бы не проклятая оспа?! Представим себе, что император остался бы жив, — шанс у него явно был. Если вам хочется в это поиграть, давайте придумаем «путешественника во времени», который сумел шмыгнуть к царю со шприцем, полным бициллина. Что тогда?

Ну, во–первых, свадьба с Долгорукой вполне могла бы и не состояться. Под самое Рождество император начал освобождаться от влияния Долгоруких: как они ни были милы, парень начал понимать, что попал в ту же ловушку, что и у Меншикова.

Мог бы, конечно, и жениться — в Москву на свадебные торжества собиралось много людей, жест был исторический — жениться на русской барышне, в Москве. Но ведь и в этом случае не факт, что царь долгие годы плясал бы под дудку Долгоруких. Насколько долго бы еще продолжался фавор Ивана Алексеевича, можно по спорить, но уж, конечно, далеко не все правление императора.

Есть признаки, что отрезвление уже происходило.

«Царь начинает стряхать с себя иго»,

— писали иностранные послы уже в начале января. Тогда же царь проводит два тайных свидания с Остерманом, а потом прямо у него — с другими членами Верховного тайного совета. О чем говорили — неизвестно.

Зато известно, о чем говорилось на тайной встрече с Елизаветой: Елизавета со слезами жаловалась, что во всем терпит страшный недостаток, даже соли ей не отпускают, сколько надобно.

— Не я виноват… Я много раздавал приказания удовлетворить эти требования, но скоро я найду средство разбить свои оковы,

— сказал император.

Ох, не завидую я Долгоруким…

До самого конца ходили слухи, что фаворит царя, Иван Долгорукий, хочет жениться на Елизавете, а она не соглашается и сказала якобы, что скорее вообще замуж не выйдет, чем выйдет за подданного.

После Иван приписывал опалу Долгоруких проискам Елизаветы, говорил, что хотел бы ее сослать в монастырь, и они с отцом обсуждали это — мол, Елизавета к Долгоруким немилостива. Долгорукие, как видно, опасались влияния Елизаветы на Петра, и не без оснований. Кроме политических соображений, опять же могу предположить нечто очень простое — Елизавета, может быть, и не была по–женски увлечена Петром, но любила его, и у нее было много причин сочувствовать племяннику и хотеть ему более счастливой судьбы. А Долгорукие жрали его живьем и навязывали ему жену, от которой расходились волны холода, как от огромного айсберга.

Итак, вот вам прогноз, который мне кажется наиболее вероятным: еще год или два император охотится и пляшет, скачет и балансирует между Остерманом, Елизаветой, бабушкой, Голицыными и кланом Долгоруких.

В 1732 году рождается наследник престола, царевич Алексей Петрович. В 1734–м — второй царевич, Михаил Петрович, и династия утверждена. Качество этих, родившихся от пацана, детей могло бы оказаться и не очень высоким; но царь еще молод… очень, очень молод. Если что–то случится с этими детьми или они вырастут идиотами, у царя могут быть другие наследники (не обязательно, кстати, от Екатерины Долгорукой). Но в любом случае минули страшные времена, когда судьба династии висела на волоске.

А году в 1734 или 1735–м, в глухой осенний вечер, когда времени много на все, молодой царь (осенью 1735 года ему всего 19 лет) заводит беседу с матушкой–царицей и задает ей кое–какие вопросы. Трудно сказать, как развивалась бы беседа супругов; в наибольшей степени это зависело бы от того, насколько способен был бы царь смотреть на матушку его детей ничего не выражающим взглядом, в котором ничего невозможно прочитать. И с бесстрастным выражением предложить ей на выбор несколько вариантов: от пострижения в монастырь и до. действий на его, Петра Алексеевича, стороне.

А назавтра — такой же разговор с Долгорукими, в компании верного Остермана, Елизаветы и нескольких своих сторонников (за три года их найти несложно). Её ли клан оказался бы в состоянии принимать предложения, от которых нельзя отказаться, он мог бы остаться при чинах, местах и поместьях… Хотя, конечно, клану пришлось бы потесниться и отказаться от «прихватизации» царя, смириться с тем, что не все решают Долгорукие.

Возможен, конечно, и другой вариант — народное восстание, мятеж, наподобие разразившегося в 1648 году бунта, направленного против политики царских любимцев. Тогда, в 1648 году, Алексей Михайлович выдал на расправу одних и приложил все усилия, чтобы скрыть, спрятать других, может быть, виноватых и не меньше, ноболее любезных его сердцу. Петр Алексеевич, правнук Алексея Михайловича, мог действовать таким же образом, а мог воспользоваться стихией бунта, чтобы вообще смести Долгоруких. Во всяком случае, режиму «прихватизации» оставались от силы годы, а очень вероятно, что и месяцы. Что потом?

Вряд ли — возвращение в Петербург. Мне, потомку петербуржцев в пятом колене, не очень приятно такое предположение… Но при прочном воцарении Петра, при утверждении его потомков, Петербургу суждена, скорее всего, судьба довольно захолустного города. И совершенно неинтересного и с точки зрения культуры и архитектуры: ведь в 1730 году не существовало ни архитектурного ансамбля, ни великолепных музеев, ни «строгого–стройного» вида, который так любил А.С. Пушкин. Все это и возникло потому, что Петербург остался столицей, в него вложили немалые денежки… а знакомый нам город, которым восхищаются, который сравнивают с Венецией и Римом, отдавая порой пальму первенства вовсе не Венеции, возник не ранее самого конца XVIII века, а во всей полноте — к 1830–м годам.

Если Петр II не возвращается в тогдашний Петербург, то и Петербург, родившийся через семьдесят лет, не возникает.

Если двор остается в Москве, если правительство стремится не к надуманным целям, типа экспедиции на Мадагаскар, а к реальным, то и флот, скорее всего, остается невостребованным. И уж, конечно, окончательно отходят на второй план, исчезают из политики выскочки времен Петра I, порождения Всепьянейшего собора. Интересно, а как тогда ведет себя Яков Брюс? И вспомнят ли о нем при дворе Петра II?

Если бы состоялось утверждение этой нормальной, самой здоровой части династии Романовых, Лопухиных по бабке, многое пошло бы лучше, чем в состоявшемся варианте истории. Отмечу только некоторые возможности.

Не произошла бы германизация династии. Сам Петр II, наполовину немец, был живым порождением политики Петра I, направленной на германизацию династии. Но его дети от Екатерины Долгорукой — немцы уже на 1/4, и традиция брать жен для наследников престола непременно в Германии, утвердившаяся позже, вполне могла и не возникнуть.

Династия стабилизировалась бы, и «период дворцовых переворотов» окончился бы не к 1762–му, а к 1730 году. То есть легче и быстрее сложились бы новые «правила игры», на тридцать лет раньше кончился бы период неопределенности и безвременья.

Не сложилась бы «немецкая партия», которая принесла России столько вреда; немцы, служившие в России, проходили бы тот же путь постепенной ассимиляции, который проходили они и в XVII, и позже, в XIX веке. А вот попытки «прихватизировать» Россию, как это сделал Бирон со товарищи в 1740 году, станут попросту невозможны. .

Но и в этом случае, на мой взгляд, русский народ остался бы расколотым на две ветви, интересы и культура которых все продолжали бы расходиться. Потому что если бы даже Петр II Алексеевич или наследующий ему Алексей II Петрович осознали опасность и попытались: что–то изменить, они столкнулись бы с интересами самого сильного, самого богатого и самого организованного; сословия в тогдашней России — дворянства; причем с интересами не какой–то одной группы или некоторых групп дворянства, а всего сословия в целом.

И тогда Петру Алексеевичу или Алексею Петровичу предстояло бы или отступиться от решения проблемы, или, скорее всего, сложить свои буйные головы.