Глава 7 Красная ферма

Глава 7

Красная ферма

Скуратовой, 8 июля

Мы останемся на этой ферме на целый день. Наконец-то несколько часов отдыха! Мы находимся примерно в десяти километрах к северо-востоку от села Братушаны, между селами Нова– и Стара-Кетрушика. Место, где расположена ферма, называется Скуратовой. Возможно, это название происходит от названия самой фермы. На расстоянии Скуратовой походит на лес или, я бы сказал, на парк у виллы в венецианском стиле. Однако этот парк окружает не стена, как в области Венеция, а забор. Домики, конюшни и другие сельскохозяйственные строения настолько низкие и приземистые, что их не видно на расстоянии. Они скрыты за огромной массой зеленых листьев и ветвей деревьев. Но по мере нашего приближения (было примерно 15:30, когда наша колонна, миновав Нову-Кетрушику слева, достигла окрестностей Скуратового), среди деревьев постепенно начинали появляться крыши и белые стены домиков, конюшни и амбары. На километры вокруг тянулась сельская местность, зеленая, обширная. Казалось, что морю колосьев нет границ. Это самая прекрасная картина, необычайно женственная и гармоничная, олицетворение плодородия и материнства, я имею в виду, материнства, которое вот-вот должно наступить; об этом говорили колосья, сулившие скорый урожай.

Мы въехали во двор фермы. Вокруг не видно ни души. Казалось, это место было покинуто. При нашем приближении пускались наутек утки самых пестрых расцветок, куры и кошки. На охапке соломы у стены конюшни лежала сука, выкармливавшая трех щенков. Она лежала не шевелясь и смотрела на нас. Когда солнце поднялось выше, его лучи постепенно опустились на стену, будто теплое масляное пятно. Но воздух был прохладен: ветер, который ослабел ночью, теперь снова постепенно набирал силу, обдавая нас долгими леденящими порывами. Когда мы шли через двор, у дверей конюшни появился старик. Из-за сарая вышла группа из примерно десятка женщин и детей.

За ними шел мужчина лет пятидесяти, который вел под уздцы лошадь, запряженную в небольшую повозку. Все они были явно уставшими, будто только что вернулись после целого дня тяжелого ручного труда. У всех были потяжелевшие взгляды, измазанные грязью лица, одежда и волосы были усеяны клочками соломы и травой. Я подумал, что они, должно быть, убежали в поля и прятались там среди колосьев два или три дня, испуганные или даже подавленные ходом боя, который переместился из Шофронкан на северо-восток к селу Братушаны, а теперь неуклонно приближался к Скуратовому. И вот они вернулись и обнаружили, что ферма цела, а дома, конюшни и амбары не пострадали.

И еще меня удивило и почти обидело их равнодушие. Они не только не казались удивленными, не только не испытали облегчения, увидев нас. Они даже не пожелали нам доброго дня. Пожилой мужчина снял свою шерстяную шапку, другие уставились на нас пристальным взглядом. Потом все в полном составе тронулись с места. Дети побежали через двор, девушки исчезли за домиком, а мужчина, отвязав лошадь, повел ее в сторону конюшни. Когда все разошлись, ко мне подошел старый крестьянин. Поклонившись, он сначала по-русски пожелал мне доброго дня, а потом добавил по-румынски: «Sanotate! (Здравствуйте!)»

Вот так, подумал я про себя, выглядит советская ферма. Несколько часов назад большевики оставили этот район, и уже несколько часов он не подчиняется советским законам. Эти поселки, эта ферма больше не являются частью экономической, политической и общественной системы СССР. Но здесь структура и организация коммунистического режима все еще сохранились в целости; пока еще не было времени сгладить отпечаток Советов, стереть черты советской системы. Про себя я подумал, что эта ферма возникла передо мной, как сыны Атрея появились на мгновение перед Генрихом Шлиманом, когда он переступил через порог микенских могил, с тем чтобы тут же со стенаниями вновь исчезнуть во мраке. Я хотел тщательно изучить ее, так тщательно, как только возможно. Ведь эта ферма была ячейкой общественного и экономического организма СССР. Это был прекрасный наглядный образец коммунистического общества, советского сельского хозяйства в миниатюре. Мне досталась неожиданная честь стать свидетелем перехода этой ячейки из одного строя, общественного, политического и экономического строя СССР, к другому. Мне повезло прибыть сюда именно в тот момент, когда эта метаморфоза должна была достичь своей самой важной фазы. Момент, который я переживал сейчас, был уникален. Он обещал мне уникальный исторический опыт. Из этой «ячейки» я мог почерпнуть огромное множество деталей о жизни в коммунистическом обществе. Но тщательно изучив эти детали (которые я буду описывать объективно, без полемической пристрастности, так как отношение полемиста в данном случае было бы в высшей степени неуместным), я как бы со стороны смогу разглядеть картину в целом, так чтобы каждый мог оценить значение данной метаморфозы.

Пока колонна разворачивалась в построение для лагеря (даже это построение является одним из видов боевого порядка), а солдаты укрывали свои стальные машины охапками пшеницы и ржи, пучками подсолнечника и соевых бобов, разворачивали небольшое противотанковое орудие и зенитные пулеметы в полях (наши машины построились на широком пространстве, прилегающем к ферме позади, скрытые от посторонних взглядов посадками деревьев), я отправился побродить по ферме, чтобы понаблюдать за тем, как работает все то, что меня окружает.

Слева, как только я зашел на передний двор, я увидел здание коровника. Я заглянул внутрь. Перед корытом с сеном стояла корова. Она смотрела на меня, меланхолично пережевывая жвачку. Коровник был в беспорядке: на полу рассыпано сено, валяются вилы, перевернутые ведра. Я вышел наружу и оказался лицом к лицу со стариком, с которым столкнулся здесь с самого начала. На краю двора мужчина и девушка запрягали в меленькую телегу пару худых косматых лошадок. Мужчине примерно сорок лет, его движения медлительны. Лицо девушки серьезно, на нем были видны воля и ум; она двигалась порывисто, можно сказать, почти сердито. Она даже не повернулась, чтобы посмотреть на меня. В дверях дома появилась женщина. Ее волосы растрепались, лицо в грязи, глаза покраснели и опухли. Несколько секунд она внимательно смотрела на меня, затем развернулась и закрыла за собой дверь.

Я спросил у старика, где хранится сено.

– Здесь, – ответил он. – Только больше его не осталось.

– У вас не осталось сена? Совсем?

– Нет, господин.

На самом деле он не говорил «Нет, господин». Он сказал «Нет, товарищ». Но тут же добавил на румынском: «No, domnule». Потом он пробормотал несколько слов по-немецки, но я не сумел их понять.

– Сено забрали русские солдаты, – пояснил старик.

– Здесь была кавалерия большевиков?

– Не здесь. Они находились в Нове-Кетрушике. Им надо было кормить много лошадей. Они побывали на каждой окрестной ферме на километры вокруг и забрали все сено, которое сумели найти, в том числе и наше.

– Они заплатили вам за него?

– Конечно.

– Они дали вам долговую расписку или платили деньгами?

– Мне дали расписку.

– Как вы получите за нее деньги?

– Мне нужно будет проехать с ней в сельскохозяйственный центр в Шофронканы.

– Сейчас в Шофронканах немцы. Коммунисты оттуда ушли. Вы не знали об этом?

– Знал. Но ведь центр не закрылся?

– Старый центр был закрыт. Но скоро мы откроем свой вместо него.

– Тот же центр?

– Нет, не тот же. Другой.

Старик посмотрел на меня и проговорил по-русски: «Да, да, понимаю». И потом добавил ту же фразу по-румынски. Было видно, что он думает, что он изо всех сил пытается понять. Но вряд ли он думал о той долговой расписке, за которую не сможет получить денег. У меня создалось впечатление, что он думает о чем-то другом, о чем-то менее определенном, но для него более важном, более срочном. Около конюшни располагался большой амбар, что-то вроде зернохранилища. Почти весь амбар был занят запасами небольшого круглого по форме зерна темно-серого цвета.

Я спросил старика, как называются эти семена и для чего они используются. «Это масличные семена», – ответил тот. Наверное, это была соя. У одной из стен была сложена высокая стопка пустых мешков. А у стены напротив выстроились мешки, уже наполненные семенами. «Мы грузили зерно в мешки, – пояснил старик, – но нам пришлось прервать работу. Пришлось бежать, чтобы спасти жизнь».

Мы прошли через маленькую дверь в другой амбар, который был еще больше, чем предыдущий, забит, на этот раз сваленными в груду семенами подсолнечника.

– Должны ли вы были каждый год сдавать все эти семена государству? – спросил я у старика.

– Государству? Нет. Мы должны были везти их в центр.

– Это то же самое.

– Нет, не государству, мы отвозили семена в центр, – повторил старик.

– Вам платили за них?

– Конечно.

Старик добавил, что в этом году выдался прекрасный урожай масличных семян. Урожай пшеницы тоже обещает был обильным.

– Но теперь все пошло наперекосяк, – заявил он. – Теперь, когда началась война, – он сказал сначала по-русски «война», а потом добавил на румынском «rasboiu», – мы просто не знаем, что теперь будет. Для нас будет просто катастрофа, если мы не сможем продать урожай. Коммунисты обычно покупали у нас все, – заявил он в завершение.

– Вот увидите, вы и дальше сможете продавать свои продукты, – заверил я старика.

– Вы так думаете? Но кому?

– Вам придется возить семена и пшеницу в центр, и его сотрудники заплатят вам за это.

– В советский центр?

– Нет, в немецкий центр.

– Значит, у вас тоже есть центр закупок сельскохозяйственной продукции?

– Конечно.

Старик пристально посмотрел на меня. Он снова и снова вертел в руках свою шапку. Я видел, что ему хотелось спросить меня о чем-то, но он никак не может набраться смелости.

– Сколько у вас лошадей? – спросил я.

Он ответил, что до недавнего времени на ферме было целых пятнадцать лошадей.

– Большевики забрали самых лучших, – заявил он, – теперь осталось девять.

Мы со стариком прошли через двор и вошли в большую конюшню, где я увидел семь лошадей, которые ели сено из кормушек. В углу конюшни лежала охапка свежего корма – травы, зеленого овса и клевера. Лошади были худыми, низкорослыми, костлявыми, со впалыми боками. Я удивился, что при таком обилии корма все собранные здесь лошади оказались такими изможденными.

– Этот скот нехорош, – заявил старик.

Мы снова прошли через двор и зашли под навес, где хранилась сельскохозяйственная техника. Здесь было две молотилки, четыре или пять сенокосилок и трактор. Вдоль стены были расставлены многочисленные емкости с бензином, машинным маслом и керосином. Как мне показалось, молотилки находились в особенно плачевном состоянии.

– Эх, – пожаловался мне старик, – отремонтировать их или хотя бы добыть запчасти для двигателя было чертовски трудно. Нам приходилось ждать, пока не подвернется механик из какого-нибудь колхоза. В колхозе в Шофронканах нам никогда не позволяли завести собственного механика. Приходилось посылать либо в Кишинев, либо иногда в Балту. Когда я приезжал в Шофронканы, мне обычно говорили: «Завтра. Приезжай завтра». Вот оттого машины и превратились в хлам.

Он покачал головой и поскреб седую щетину у себя на подбородке.

– Это ваши машины? – спросил я у него.

– Молотилка принадлежит колхозу. Мы берем ее в аренду. Во время сбора урожая мы должны предоставлять ее и другим фермам. Остальные машины принадлежат ферме.

Мы осмотрели еще одну конюшню, еще амбары с масличными семенами, два огромных зернохранилища. Ферма оказалась довольно большой и, как мне показалось, была хорошо оснащена. Но я насчитал здесь всего три коровы. Это показалось мне слишком малым для такого процветающего хозяйства.

Среди строений фермы была и так называемая «усадьба», где в прошлом проживал владелец хозяйства. Она представляла собой низкое строение, с глинобитными стенами, покрытыми изнутри и снаружи толстым слоем извести. Перед фасадом располагалась веранда с балюстрадой небольших деревянных колонн. Дом окружал небольшой садик, сейчас сильно замусоренный каким-то дурно пахнущим хламом и гниющей соломой. Посреди этого мусора прокладывали себе дорогу несколько кур.

Старик рассказал мне, что в прежние времена помещиком здесь был румынский еврей. Я остановился у входа и разразился хохотом. Слово «помещик», произнесенное в данный момент и при данных обстоятельствах, показалось мне абсурдным и смешным: нелепое и неуместное, абсолютно устаревшее слово, слово, будто воскресшее из мертвого языка, вызвало у меня взрыв веселья. Думаю, что для нас обоих (пусть и по разным причинам, несомненно, совершенно разным причинам) это слово звучало по-настоящему странно. Я почти почувствовал, что для нас двоих оно потеряло всякий смысл. Но старика, похоже, совсем не волновала возможность возвращения прежнего хозяина. (Мне показалось, что он произнес слово «еврей» каким-то язвительным тоном.) «Сотрудниками сельскохозяйственного центра тоже были евреи», – продолжал он. Он мял шапку в руках и смотрел на меня. Я прекрасно понимал, о чем он думал, но сделал вид, что не понимаю. Его очень интересовало, будет ли имущество, переданное колхозам, возвращено прежним владельцам. Эта ферма была одним из нескольких хозяйств, земли которого входили в состав колхоза в Шофронканах. Я не знал ответа на этот вопрос. Все зависело от того, как закончится война.

Я сидел на стуле в помещении, которое, как я полагал, служило кабинетом для «помещика». В комнате был еще и диван. Стоял также большой книжный шкаф, полки которого были заполнены ровными рядами примерно сотни различных томов. Я не удивился, что многие книги были изданы во Франции. Было довольно много книг Поль де Кока[13], несколько книг Макса Нордау[14]. Какое-то время в прошлом здесь, в усадьбе, жили два советских руководителя, как я понял, инспекторы из сельскохозяйственного центра.

– Вы устали? – спросил меня старик. Он предложил мне прилечь на диван. Я поблагодарил, но предпочел не рисковать.

– Знаете, – сказал я ему, – если бы вы решили собрать всех насекомых в округе, то это было бы для них самым подходящим местом.

Старик засмеялся и поскреб подбородок.

– У вас не найдется немного хлеба с сыром? – спросил я.

– Думаю, найдется, – ответил старик.

Мы вышли из усадьбы. В конце двора девушка в красном платке наблюдала за работой трех пожилых крестьян, которые наполняли мешки масличными семенами. Это была та же девушка, за которой я наблюдал раньше, когда она помогала мужчине запрягать лошадей в телегу. Она часто повышала голос. Трое крестьян продолжали работать, не обращая на нее внимания. Старик направился к девушке.

– Хлеб есть, а сыра нет, – отрывисто бросила девушка.

Старик выглядел униженным.

– Может быть, есть немного молока?

– Молока? Корова находится там, в конюшне.

В этот момент я положил на ее руку свою и сказал ей:

– Госпожа большевичка, я не знаю, как доить корову.

Девушка засмеялась.

– Простите меня, господин, – проговорила она, – но, знаете…

– Я заплачу вам за молоко.

– Я не это хотела сказать… Не нужно платить мне за это.

Она направилась к конюшне, зашла внутрь, взяла ведро, висевшее на стене, быстрым взглядом проверила, чистое ли оно, снова вышла, чтобы вымыть ведро у колодца, вернулась в конюшню и села на колени. Через минуту девушка встала и протянула мне ведро, на дне которого был слой молока в несколько сантиметров. Старик принес мне приличный кусок белого хлеба. Немного высохшего, но вкусного.

Я макал хлеб в молоко на дне ведра. Девушка наблюдала, как я ем. Затем она вышла, не удостоив меня даже кивка головы. Про себя я подумал: «Они плохо ее воспитали».

Потом я улыбнулся. Должно быть, девушка была хорошим человеком. Одной из тех, кто работает, кто заставляет колеса вращаться. На самом деле она мне скорее понравилась. Я мог бы прекрасно и сам подоить корову.

– Эта девушка забавное существо, – заметил я вслух.

– Мы заплатили за нее триста рублей, – признался старик.

– Где вы ее купили?

– Мы забрали ее в колхозе.

– Вы сказали триста рублей? Всего триста рублей? (Триста рублей – это примерно тысяча лир.)

– Это много, я знаю, но она действительно привлекательное существо.

В дверях конюшни появился немецкий солдат. Он спросил у старика, может ли тот продать ему гуся. Старик ответил: «Думаю, да». И оба вышли из конюшни. Я видел, как они прошли через двор и скрылись за домиком на его краю.

Потом я отправился в амбар, где хранились семена, и растянулся на кипе мешков. Через пару часов я проснулся и увидел, что передо мной стоят старик и девушка. Он снял шапку и протянул мне лист бумаги.

– Сколько вы взяли с солдата за гуся? – спросил я.

– Пятьдесят лей, – ответил старик. – Я знаю, что пятьдесят лей – это много, но сейчас все так дорого.

Пятьдесят лей? Это пять лир. Я посмотрел на листок бумаги. Это расписка о реквизиции двух лошадей. Она написана на немецком, и на ней подпись немецкого офицера.

– Они только что реквизировали их. Как вы думаете, нам заплатят за них? – спросила меня девушка.

– Конечно, – ответил я, – с этой распиской все в порядке. Она выписана от имени немецкого военного командования.

– Как вы думаете, нам дадут за них хорошую цену?

– В любом случае больше, чем вам заплатили за гуся, – ответил я со смехом.

Девушка посмотрела на меня с ноткой замешательства. Она слегка покраснела.

– Видите ли, – продолжала она, – может быть, дедушка запросил за того гуся слишком много. Но понимаю, что пятьдесят лей – это слишком много. Но вы должны нас извинить. Что, по-вашему, мы можем знать о ценах? Большевики обычно говорили нам: «Это стоит очень дорого, и это стоит слишком дорого». Вы должны начать с того, что рассказать нам, сколько стоит лея, по сравнению с рублем.

Она говорила это с важным видом, нахмурив брови.

«Умная девушка, – подумал я про себя, – хорошая девушка».

– Я бы посоветовал вам, – сказал я ей, улыбаясь, – быстро отправиться в штаб и попросить полковника назначить цену на гусей, иначе все подразделение будет здесь через пять минут, чтобы покупать ваших гусей по пятьдесят лей.

Девушка рассмеялась, хлопнув себя по бедру. Потом ее глаза потемнели, а щеки постепенно налились румянцем. У меня сложилось впечатление, что у нее появилась в голове мысль, что-то, о чем она боится сказать. Наконец, набравшись смелости, девушка спросила:

– Как вы думаете, прежний землевладелец вернется?

– Прежний – нет, потому что он был евреем. Его место займет кто-нибудь другой.

– А не могут нам разрешить оставить землю за собой?

Я не знал, что ей ответить. Мне очень хотелось бы сказать ей «да». Вообще-то говоря, сельскохозяйственные реформы, которые в Румынии провел Братиану (самые смелые преобразования в сельском хозяйстве, проведенные в интересах мелких фермеров), можно сказать, достигли своей цели. Я сказал себе, что в случае с Бессарабией, которая была возвращена СССР всего год назад, сложности возврата к буржуазной системе хозяйствования не должны быть такими значительными, как, например, в Советской России. Ведь на Украине и по России в целом проблема, несомненно, будет гораздо более сложной, и ее решение потребует особой осторожности.

– Все будет хорошо, вот увидите, – сказал я девушке. – Конечно, сначала может возникнуть какая-то неопределенность. Невозможно изменить все за одну ночь.

В это время за дверью во дворе собралась небольшая толпа. Она состояла из мужчин старшего возраста (вся молодежь была призвана в армию), женщин, девушек, детей и нескольких юношей, наверное, слишком молодых, чтобы служить в армии, либо негодных к службе по какой-то причине. Все они пристально смотрели на меня. Пожилые мужчины стояли понурив головы; молодежь выглядела более уверенной в себе, ни единым жестом или общим поведением не выказывая беспокойства.

– Что им нужно? – спросил я девушку.

– Они ждут, чтобы кто-то объяснил им, что делать.

– Пусть они продолжают делать то, что делали прежде, то, что делали до сегодняшнего дня, – ответил я несколько растерянным тоном. – Мне кажется, что в данный момент так будет лучше в любом случае.

Девушка снова нахмурила брови и молча, ничего не ответив, посмотрела на меня.

«Это умная девушка, – снова подумал я про себя, – хорошая девушка».

До сегодняшнего дня дела на ферме, по сути, вела она. Именно ей приходилось вести дискуссии с инспекторами из сельскохозяйственного центра, с офицерами, занимавшимися реквизициями, с руководством колхоза. «Какая замечательная девушка», – думал я. Это она отдавала распоряжения, говорила крестьянам, что они должны делать, защищала интересы фермы. Теперь ей не на что больше рассчитывать, она больше не будет здесь распоряжаться.

– Ведите себя точно так же, как и прежде, – посоветовал я ей, – пока они не отдадут вам новых распоряжений, не скажут, каким будет новый порядок.

Девушка улыбнулась.

– Мы защищали наши поля, – слегка вспыхнув, заметила она. – Мы не делали ничего плохого.

Все обстояло так, как будто ферма в Скуратовом, селения Старо-Кетрушика и Нова-Кетрушика, Братушаны и Шофронканы и Зайканы, все эти крестьяне, их жилища и поля, необозримые просторы пшеницы переживали болезненный переход от одной к другой диаметрально противоположной общественной, политической и экономической системе, будто сейчас они как раз и переживали беспокойный и опасный момент метаморфозы, можно сказать, критический момент.

– Конечно, вы не делали ничего плохого, – ответил я.

Через несколько часов я вышел из амбара и прошел через двор фермы. Я заснул в амбаре, а когда проснулся, мой рот был полон пыли, и я чувствовал мучительную жажду. Над фермой царила странная тишина. Старик сидел у входа в конюшню. Я попросил у него стакан воды. Он посмотрел на меня безжизненным взглядом и не ответил. Я отправился к колодцу. Вдруг на земле у конюшни, возле стены, я увидел красный платок и две босых ноги. Это была та девушка. Ее лицо было окровавлено. Я накрыл лицо девушки своим носовым платком.

– Нет, вы не сделали ничего плохого, – сказал я себе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.