Куприн — операция по выводу

Куприн — операция по выводу

Александр Иванович Куприн (1870–1938) — русский писатель, отечественный Джек Лондон — исследователь социального дна, бурная судьба которого почти на два десятилетия была связана с Парижем. В конце жизни по заданию советского руководства с использованием возможностей НКИД и НКВД СССР он был выведен в 1937 году в Советский Союз.

Право писать он получил у жизни, испытав себя на разных работах в разных профессиях — от циркового борца до землемера. Внутри этого параметра вместились и пробы себя в качестве рыбака, дантиста, актера, шарманщика, пожарника, воздухоплавателя и офицера. Но больше всего он любил письменный стол, перо, бумагу и… водку.

Родился Куприн в захолустном городке Наровчате Пензенской губернии. Отец, низшего ранга чиновник, умер от холеры, когда Саше было полтора года. В 1874 году они с матерью переезжают в Москву и поселяются в Сиротском пансионе. В 1880 году он поступает во Вторую московскую военную гимназию, но рамки военной службы его тяготят. Однако в 1889 году его приняли на учебу в Третье Александровское юнкерское училище, после окончания которого подпоручик Куприн отправляется в пехотный Днепровский полк. Литературное увлечение заявляет себя первой публикацией в «Русском сатирическом листке» рассказом «Последний дебют».

Есть данные, что поручика Куприна посылали учиться, вернее, на сдачу экзаменов в Академию Генерального штаба.

По пути он вдруг в пьяном угаре выбрасывает в воду через окно плавучего ресторана приставучего полицейского.

Военная служба не для него, она становится невыносимой. Он подает рапорт на увольнение и в конце 1893 года получает отставку. Работает много и продуктивно. Куприн словно штампует рассказы и повести. В это время выходят рассказы «Лунной ночью», «Дознание» и повесть «Впотьмах». Он переезжает в Киев и буквально выстреливает целой серией произведений: «Киевские типы», «Миниатюры», «Молох», «В цирке», «Конокрады», «Олеся», «Поединок» и другие.

В 1901 году Куприн оказывается в Петербурге, где его уже известное имя открывает двери «толстых» журналов. Он знакомится с Горьким, Буниным и Чеховым. В 1902 году женится на дочери издательницы Марии Карловне Давыдовой и становится сотрудником журнала «Мир Божий».

Но семейная жизнь его не успокоила, он продолжает пить, глядя на мир сквозь полную бутылку, — пустые выбрасывал. А он, этот мир, как известно, выглядит совершенно иначе, чем сквозь опустошенную посудину.

Газеты полны всяких примеров его выходок: кого-то облил горячим чаем, задиру выбросил из окна, хулигана толкнул в одежде в бассейн, воткнул кому-то вилку в казенную часть, поджег платье даме, выкрасил голову масляной краской, сбросил посуду со стола, сдернув скатерть, и т. п.

В 1907 году брак распался.

Однажды он послал императору Николаю II телеграмму с пожеланием дарования Балаклаве статуса вольного города, на что царь ответил: «Лучше закусывайте!»

В народе ходили про маститого писателя анекдоты, частушки и стишки типа: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне!», «Водочка откупорена, плещется в графине. Не позвать ли Куприна по этой причине».

Первая мировая война заставила снова надеть военный мундир, теперь уже поручика. Но не надолго. Демобилизовавшись после войны, он организует в своем доме в Гатчине военный госпиталь, где в качестве сестры милосердия работает его вторая жена Елизавета Морицовна Гейнрих с дочкой Ксенией. После Февральской революции он переезжает в Петроград, где редактирует эсеровскую газету «Свободная Россия».

Вскоре он уже в Одессе.

Октябрьскую революцию встречает в штыки. Он не принял политику «военного коммунизма», действия «красного террора». Резко критикует политические взгляды Ленина на обустройство нового государства.

Летом 1920 года Куприн оказывается в Париже. Здесь творческое вдохновение его затухает. Новый сборник рассказов появляется только в 1927 году, а роман «Юнкера» выходит в 1933-м. Тоска по Родине, постоянная материальная нужда, кутежи, катастрофическое падение зрения и неспособность сосредоточиться приводит его к мысли, что он лишний в этом мире.

Его собутыльник и коллега по писательскому цеху Владимир Крымов вспоминал:

«В моем автомобиле оказался спящий человек. Художник Трояновский успокаивал меня: «Это Куприн… Пока доедем, он очухается…» Когда приехали, Трояновский отворил дверцу и громко сказал: «Александр Иваныч, замечательный коньяк!» Действие этих слов было магическое — Куприн сразу проснулся… пришлось подать коньяк еще до обеда».

И все же это был любопытный и любознательный человек. Его интересовали и новый физический труд, и новые простые люди, и новые яркие впечатления. У него не было «чугунного зада», каким обладал Лев Толстой, которого он уважал, ценил и постоянно держал в кабинете портрет великого классика русской литературы.

Бурный темперамент не давал писателю подолгу заниматься литературным трудом. Он мог бросить хорошо двигающуюся рукопись, если находил, что «точные слова» ему не даются, он их не может «вылущить» из стручка памяти, или повстречался интересный человек. Куприн всегда ходил с блокнотами и записывал в них удачные выражения, афоризмы, заметки которых потом использовал в творчестве.

* * *

Конец 1930-х годов в СССР отмечен не только сталинскими репрессиями по указанию сверху руками ОГПУ и НКВД, но и признанием авторитета первой социалистической державы. Рост промышленности, особенно машиностроения, и продукции сельского хозяйства говорили сами за себя.

Сталин делал все, чтобы подчеркнуть результаты своего руководства страной после Ленина и Троцкого. Те, кто пытался перечеркивать и охаивать политические и экономические плоды сталинского руководства, вычеркивались из державной памяти, а нередко и из жизни.

В кабинете председателя ОГПУ Ягоды, а потом наркома НКВД СССР Ежова часто обсуждались установки ЦК партии на использование возможностей внешней разведки, в частности легальных резидентур, на поднятие авторитета СССР и склонение выдающихся личностей из числа интеллигенции к возвращению в новую, Советскую Россию. Особый интерес органы проявляли к русскому зарубежью, осевшему большими диаспорами в таких европейских столицах, как Париж, Берлин, Прага, Белград и София. В этих городах этнические группы русских были самыми многочисленными.

Николай Ежов на одном из совещаний нацеливал руководителей зарубежных аппаратов:

— Используйте и задействуйте все свои силы и средства, чтобы в Страну Советов возвращались те, кто ошибался в оценках новой России в двадцатые годы и был незаслуженно выслан «ленинской гвардией» на Запад «философскими пароходами». Сегодня СССР, как никогда, силен, и те пара десятков вчерашних наших идеологических противников погоды не сделают. Да они уже другие — наши успехи их перековали…

Резидент из Парижа поднял вопрос о написанном пасквиле на советскую действительность французским писателем еврейского происхождения Андре Жидом под названием «Возвращение из СССР».

Сталин, которому пели осанну Анри Барбюс и Лион Фейхтвангер, Бернард Шоу и Ромен Роллан и многие другие, пишущие и считающиеся «золотыми перьями», на творчество француза Андре Жида прореагировал словами:

— Негодяй! Лучшие люди человечества видят одно, а эта сволочь, этот дегенерат, этот троцкистский выкормыш, — другое!

После этих слов с сентября 1936 года, года первого издания книги «Возвращение из СССР», Андре Жид становится реакционным писателем и недобитым троцкистом. Его книги под запретом и уничтожаются.

На критические страницы о Советском Союзе еврейского француза Андре Жида ответил «положительным» произведением, своеобразным панегириком немецкий еврей Лион Фейхтвангер — «Москва 1937». Одной из ее главных целей было развенчание критических оценок А. Жидом советской жизни.

Лион Фейхтвангер два месяца провел в СССР, имел со Сталиным трехчасовую беседу и был свидетелем второго московского показательного судебного процесса над троцкистами. Его произведение выдержано было в духе сталинской пропаганды с включением трех основных тематических направлений: благосостояние советских людей, их мироощущение и политический режим.

Он писал, что на одного жителя в СССР приходится продуктов больше и лучшего качества, чем в Германии и Италии, что реальная заработная плата советских рабочих возросла с 1929 года на 278 процентов, что каждый работающий пользуется месячным оплачиваемым отпуском. А Москва по степени развитости общественного транспорта находится на первом месте в мире.

Благодаря электрификации, писал он, Москва сияет ночью, как ни один город в мире, что в московских магазинах можно в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Советского Союза, и в целом весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем.

— Нам надо смелее, напористее, энергичнее вести пропаганду советского образа жизни, — резанул воздух малюсенькой ладонью карликового роста Ежов. — Произведение «Москва 1937» должна быть настольной книгой в любом нашем посольстве. Проследите за этим. Нам нужны авторитетные российские граждане — писатели, музыканты, ученые и философы. Мы их сделаем советскими. Они сами убедятся в правоте и правильности своего выбора…

Парижская резидентура НКВД поставила задачу Ивану Яковлевичу Билибину, русскому художнику, книжному иллюстратору и театральному оформителю, положительно повлиять на Куприна.

Цель одна — усилить мотивацию для принятия решения о возвращении на Родину.

Но это был выстрел из пушки по воробьям. Этот же воробышек давно уже созрел, чтобы отправиться на Родину, в Россию, в дорогую сердцу Москву, с которой были связаны его лучшие годы, и там умереть.

Но вернемся к Билибину.

Как же Иван Яковлевич оказался в Париже?

На пароходе «Саратов» он 21 февраля 1920 года отплывает из Новороссийска. Сначала оказался в Египте — в лагере в Тель-эль-Кебире. Путешествует по Сирии и Палестине, в 1924 году поселяется в Александрии, а в августе 1925 года переезжает в Париж. С годами он примирился с Советской властью. В 1935–1936 годах участвует в оформлении советского посольства в Париже, создает монументальное панно «Микула Селянинович».

Там его и «подготовили» к возвращению в Советский Союз.

* * *

Куприн, пусть не часто, но встречался с Буниным, который с пиететом относился к «шалуну» и хотя и редко, но всегда в критические моменты поддерживал его материально. Еще бы: знакомы давно, в политических оценках «Совдепии» солидарны, правда, Иван Алексеевич продолжал упорно трудиться и в Париже, и на юге Франции, а в 1933 году его творческая деятельность в литературе была оценена присуждением Нобелевской премии.

А что Куприн? Он связал себя с тем состоянием, когда человеку кажется, что он центр мира и пьет четыре раза в год, каждый раз по три месяца, живя по принципу «я пью не больше, чем губка». Он помнил раз услышанное и записанное в свой блокнот французское изречение «Господь хранит детей, дураков и пьяниц».

Но это все была теория.

Практика обернулась другой стороной. Куприн превратился в алкоголика, которого в одинаковой степени губит и выпивка, и отсутствие выпивки — ломка и безделье из-за неспособности сосредоточения за письменным столом с пером и бумагой.

Он хорошо знал Париж и был завсегдатаем кафе на Елисейских полях: «Триумф», «Колизей». Знавали его и русские рестораны «Москва», «Корнилов», «Мартьяныч», «Доменик», «Яр» и другие. Романсы любил послушать в кабаре «Шехерезада», «Казанова» и «Флоранс». Жаждал он услышать «Калитку» в исполнении Нюры Масальской и Юрия Морфесси с его «Вам девятнадцать лет», «Гайда, тройка, снег пушистый…», «Ах, эти черные глаза меня пленили» и особенно знаменитый романс «Она казалась елочной игрушкой…» и другие.

Однажды глубокой ночью Елизавете Морицовне позвонила хозяйка одного из кафе. Сбивчиво и торопливо, с негодованием в голосе она пояснила, что надо унять расходившегося ее мужа — этого несдержанного «русского барина и писателя». Назвала она и адрес питейного заведения.

— Правда, — заметила француженка, — сейчас он нетранспортабелен из-за глубокого опьянения, но, бога ради, заберите этого медведя.

— Что еще он там натворил?

— Побил посуду, сломал стул, разбил зеркало. Сейчас соизволит отдыхать…

— Извините, непременно приеду. Скоро буду, — проговорила Елизавета Морицова, сгорая от стыда, несмотря на то что были часты подобные звонки, и адаптироваться к ним жена могла бы. Нет, привыкнуть к таким действам супруга не могла. Каждый раз воспринимала подобное искренне и серьезно, болезненно в большом и больном сердце.

Тоненькая из-за недоеданий и переживаний женщина с печальными черными глазами выскочила на улицу, поймала извозчика и понеслась спасать супруга, словно расшалившегося мальчика, в котором веса было за центнер. Но этот великовозрастный детина, еще недавно размахивающий пудовыми кулаками и крушивший все, что попадало под руки, при виде Лизаветы, как он ласково называл супругу, тут же сдавался и покорялся ее просьбам…

Последняя, случайная встреча Бунина с Куприным потрясла писателя. Перед первым русским нобелевским лауреатом по литературе стоял в обносках, в дырявых ботинках и помятой фетровой шляпе, с одутловатым лицом его коллега — великий исследователь душ человеческих — спившийся Куприн.

— Прости, — простонал Александр Иванович, обняв своими длинными руками несколько элегантного из-за своей щуплости друга. И искренне зарыдал.

— Прости и меня, — промолвил Иван Алексеевич, словно беря на себя вину за нищенское состояние соплеменника. Правда, известно, что он не раз материально поддерживал своего земляка и коллегу.

Писатель Аркадий Аверченко гораздо резче отреагировал на поведение и жизнь Куприна в Париже: «В таком виде не надо показываться на людях, а сидеть, спрятавшись, как медведь в берлоге».

Но у Куприна была совсем иная натура, — в нетрезвом состоянии он был медведем-шатуном, с которым могла справиться только его Лизавета.

Это была беда великого в прямом и переносном смысле человека, не способного справиться с маленьким агрессором — бутылкой.

* * *

Билибин писал Куприну, что его приняли хорошо, что он удачно устроился, и приглашал как можно скорее принять решение и приехать в Советскую Россию, которая не так уж и страшна, как ее разрисовал Андре Жид в книге «Возвращение из СССР». Писал он и об удачной судьбе других возвратившихся, в том числе и о расцветшем творчестве Алексея Толстого, высоко ценимого Советской властью.

Подробно рассказывал в письмах об издательском буме в Советской России произведений Александра Ивановича. От этих слов у него загорались глаза, учащенно билось сердце, и он задыхался от волнения. Кому из авторов не хочется первым подержать свое дитятко, пахнущее еще клеем и типографской краской.

Это было время, когда книги Куприна аврально стали издаваться. В конце 1930-х годов, а конкретнее с весны 1937 года советская литературная критика торопливо меняет знак оценки его творчества с «минуса» на «плюс». Больше того, оказывается, «бывший заклятый враг Советской России» Куприн все предыдущее время разоблачал «уродливую буржуазную действительность» и можно считать его творчество «восторженным гимном борцам русской революции».

Часто, лежа в кровати и уставившись в потолок, он бредил Россией, потому что был слишком русским человеком, настоящим русским писателем. Он с грустью ворошил минувшее, понимая, что ушедшее время не вернешь, так как оно — движущее подобие вечности или выдумка смертных. Вспоминал нежно, как могут это делать великодушные и творческие люди, годы, проведенные в Москве, Одессе, Киеве и Санкт-Петербурге, а потом — в Петрограде.

Как писала об этом периоде дочь писателя Ксения Куприна, «…с возвращением на родину его жизнь как бы замыкалась в закономерный круг».

Часто исповедовался жене и дочери:

— Милые, как же мне хочется в Россию. Хочу там творить, если силы будут, и умереть. В советском посольстве уже знали о желании Куприна уехать на Родину.

Знали и о его прогрессирующей болезни. Весной и летом 1937 года в парижскую квартиру зачастили представители советского посольства, напрашивались в друзья почитатели таланта — негласные сотрудники НКВД. Гости рассказывали, как популярен он в России. В это время со специальной миссией к писателю Бунину приезжали Константин Симонов с кинодивой Валентиной Серовой, чтобы уговорить его вернуться на Родину. Думается, эта пара могла встретиться и с семейством Куприных.

И вдруг хворающему Александру Ивановичу пришло письменное приглашение от нашего посла Владимира Потемкина прибыть на переговоры.

Для эмигрантов в ту пору советское посольство, как писала дочь писателя, было окутано какой-то тайной, легендами. Некоторые шоферы такси, бывшие белые офицеры, боялись проезжать по улице Гренель, где находилось представительство СССР, говорили, что, дескать, их могут похитить, говорили также, что французская полиция фотографирует каждого, кто входит в посольство, и потом этот человек уже на учете, за ним следят, он подвергается преследованиям, а иногда и высылке.

Александр Иванович, естественно, разволновался и почувствовал себя неважно. Тогда Ксения сама отправилась разговаривать с послом. Владимир Петрович Потемкин принял ее тепло и произвел на нее положительное впечатление, прежде всего, высокой культурой. Она объяснила ему состояние отца, горячее желание вернуться в Россию.

Кто-кто, а посол знал переменчивую публицистичную подноготную великого писателя, знал, что Луначарский и Воровский критиковали Куприна за отсутствие классового подхода, за политическую слепоту и отрицание гегемонии пролетариата в произведениях. Но было время и благожелательного отношения большевиков к писателю. Это случилось, когда писатель после революции сотрудничал с издательством «Всемирная литература», а в декабре 1918 года с помощью Горького даже встречался с Лениным, предложив вождю издавать для деревни газету под названием «Земля».

Предложение было принято, но оно не состоялось «по техническим причинам» — отсутствие нужных специалистов и нестабильность самой власти. Воюющие красноармейцы были преимущественно из хуторов, деревень и сел, сгорали в горниле Гражданской войны.

Когда же Куприн стал редактором газеты «Приневский край», издаваемой при штабе белой армии под руководством лидера всего Белого движения на северо-западе России генерала от инфантерии Н. Н. Юденича, оценка творчества писателя резко переменилась. Она стала отрицательной. Красное идеологическое чиновничество его тут же записало во врагов Советской власти.

Разгорается поистине классовая борьба с пожилым писателем. Так, в уничижительной статье «Идеологический парикмахер» М. Морозов установил, что «понятия Куприна о добродетели и красоте не выдерживают критики», так как в его произведениях отсутствуют «женщины-общественницы», а есть «пленительные самки». У писателя «нездоровый скептицизм, идеологический дурман». Далее он писал, что Куприн, «сделавшись наиболее заклятым врагом советской России, в своих злобных нападках на нее опускается до самого оголтелого черносотенства».

Но вернемся в кабинет посла В. П. Потемкина.

— Владимир Петрович, я хочу вас попросить еще об одном: учитывая крайнюю физическую слабость родителя, провести эту операцию по его выезду в строжайшей тайне, дабы оградить его до отъезда от выпадов и всякого рода провокаций со стороны враждебно настроенных к Советской России эмигрантов, — взволнованно проговорила Ксения Александровна.

— Не беспокойтесь, это в наших интересах, — ответил посол. — Так что в принципе мы с вами договорились о судьбе Куприна. Передайте родителям, пусть собирают необходимые вещи.

— В тайне? — улыбнулась дочь писателя.

— Как договорились… Сборы были недолги. Париж ахнул, когда стало известно, что Куприн покинул Францию.

Некоторые злопыхатели в Париже говорили, что дочь таким образом избавилась от «безумного папаши с полным ворохом болячек», что его напоили успокоителями, потому что отвечал на вопросы порой невпопад.

Представители посольства разрешили ему взять свою любимую кошечку Ю-ю, а вот библиотеку запретили вывезти.

В последний день августа 1937 года А. И. Куприн как живой классик вернулся в город своей юности — Москву, где почти полстолетия назад началась его творческая деятельность. На Белорусском вокзале писателя встречали с оркестром. Тут присутствовали и «молодые писатели», отслеживавшие каждый его шаг, и представители общественных организаций, и неорганизованные толпы почитателей его таланта.

Его прокатили по улицам столицы. Он часто плакал, а больше молчал. Как писал Юрий Дружников, Куприн «упрямился, не хотел делать, что его просили, но соглашался, если ему обещали стакан вина…» Куприн был потрясен таким радушным приемом. И уже через несколько дней он дал интервью корреспонденту «Литературной газеты» Л. В. Колпакчи. В конце этой искренней исповеди он сказал:

«Я еще не знаю, знакомы ли молодому поколению русских читателей мои дореволюционные произведения, но я хочу думать, что многие из моих повестей и рассказов не утратили для них интереса.

Глубоко волнующее, естественное для писателя чувство удовлетворения испытал я в первый же день приезда в Москву, когда узнал, что Государственное издательство художественной литературы намерено выпустить двухтомное собрание моих старых сочинений. Когда же я ознакомился с намеченным содержанием моего двухтомника, я испытал надежду, что советский читатель примет мои книги благожелательно.

Моя писательская гордость будет удовлетворена, если я и в своих новых произведениях сумею пойти вровень с требованиями народов СССР к своей литературе. Я преисполнен горячего желания дать стране новые книги, войти с ними в круг писательской семьи Советского Союза».

Первое время после возвращения в Москву из Парижа Куприн с супругой жили в гостинице «Метрополь», а затем, по совету врачей, они поселились на даче Литфонда в Голицино.

На 7 ноября 1937 года писатель с женой был приглашен на военный парад. Он был в восторге от всего увиденного на Красной площади.

— Таких праздничных, таких радостных улиц, как в Москве в дни праздников, я никогда еще не видел. Так петь, как поют в Москве, так прекрасно и так весело, могут петь люди только в свободной стране. Большое спасибо моим товарищам — писателям за приглашение на Красную площадь. Я никогда не забуду эти часы, которые я провел на замечательном параде, — искренне скажет великий писатель, конечно не знавший того, что творил Ежов и его приспешники по указке высокого кремлевского чиновничества.

Через несколько дней чету Куприных увезли на литфондовскую дачу Союза писателей СССР в Голицино. Как писал уже упоминаемый Ю. Дружников:

«Худой сгорбленный старик с прищуренными слезившимися глазами, поддерживаемый с обеих сторон, шатаясь, вылез из автомобиля, он, к удивлению представителей власти, вдруг бойко крикнул командиру роты, подготовленной для приветствия: «Здравия желаю, господин унтер-офицер!»

«Он не господин, а товарищ командир», — подсказали Куприну компетентные сопровождающие. Троекратное «ура» скомкалось. Из дома вынесли кресло и поставили на площадке…»

В Голицыно он жил ожиданиями писем от дочери, но они не приходили. Выходя во двор, писатель падал на колени перед березками, плакал и целовал их.

В конце декабря 1937 года Куприн с женой переезжает в Ленинград, а лето следующего года проводит в Гатчине, на арендованной даче. Обещали вернуть его дом, где он прожил более десяти лет.

Библиотека Куприна в его Гатчинском доме после революции была разворована, имущество растащено.

В середине августа 1938 года состояние здоровья писателя стало резко ухудшаться. В ночь на 25 августа 1938 года Александр Иванович Куприн скончался. Похоронили его на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде, недалеко от могилы И. С. Тургенева.

Вот так закончилась операция НКВД по выводу, а по существу, по вывозу из Парижа еле живого классика русской литературы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.