Экзамены

Экзамены

1.

В конце октября группа инспекторов во главе с политработником генерал-лейтенантом Яковом Блоковым должна была принять зачеты от слушателей Высших офицерских летно-тактических курсов ВВС. Во время войны эти курсы находились в Подмосковье и назывались Высшей школой воздушного боя. Учились в ней только летчики-истребители. Позднее курсы были переведены в один из южных городов, а учиться там стали также экипажи бомбардировщиков и штурмовиков. Поэтому и в нашей группе имелись представители разных родов авиации. Иван Маурычев должен был проверять летчиков бомбардировщиков, Павел Дубинин — штурмовиков, а я — истребителей. Ивана Александрова командировало управление учебных заведений. Ему предстояло проверить документацию, беседовать с преподавателями и подводить итоги каждого дня нашей работы.

Разместились мы в гостинице при курсах, в первый же день ознакомились с бытом слушателей. Жили они тесновато, по-солдатски. Но не были в претензии, понимая, что не так просто отстроить город, в котором более полутора лет хозяйничали фашисты. Правда, в общежитии не было порядка и чистоты. Это мы решили отметить в акте.

Поздно вечером генерал Блоков дал указание перед началом зачетов выстроить слушателей перед входом в учебное заведение. Он собирался с ними побеседовать, но, к нашему удивлению, на встречу не явился. Ждали его около часа. Позвонили в гостиницу. Оттуда ответили, что генерал Блоков заходил в свой номер вместе с начальником курсов генерал-лейтенантом авиации Тимофеем Куцеваловым, а потом они оба куда-то уехали.

Куцевалова я знал еще по Халхин-Голу, где он командовал авиационным истребительным полком и считался хорошим командиром. За бои на Халхин-Голе, где он сбил лично четыре самолета и пять в группе, ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Во время Великой Отечественной войны Тимофей Федорович командовал ВВС фронта и 12-й воздушной армией. Но верно и метко говорят в народе: «Хочешь познать человека, дай ему власть».

Став командующим, Куцевалов сильно изменился. Грубость и крики на подчиненных вошли в стиль его работы.

Один случай во время Великой Отечественной облетел всю авиацию. Самолет майора Свитнева в воздушном бою над аэродромом был подбит, летчик с трудом приземлился. На летном поле в это время находился Куцевалов. Он сразу же, как только пилот вышел из самолета, выхватил пистолет, подбежал к нему и закричал: «А ну, трус, немедленно взлетай! Иначе застрелю!» На войне летчики особенно чутки к несправедливости. И возмущенный Свитнев, мгновенно выхватив свой пистолет, спокойно сказал: «Давайте, товарищ генерал, посоревнуемся — кто кого?» После этого случая Куцевалова за глаза называли «генерал Застрелю». Хорошо помнил я его и по разговору в Монголии уже после боев. Я тогда был комиссаром истребительной эскадрильи на И-16, а меня решили перевести в полк, вооруженный новыми истребителями И-153. Во время беседы Куцевалов спросил меня:

— Как вам нравятся новые истребители?

Я без всякой дипломатии ответил:

— «Чайки» в авиации — шаг назад. И-шестнадцатый намного лучше этой «этажерки».

— Вы комиссар и так клевещете на новую советскую технику! — вскричал Куцевалов. — Да вас за такую клевету надо отдать под суд!

— За правду под суд не отдают…

Если бы не член Военного совета, присутствовавший при разговоре, мне бы несдобровать.

И вот новая встреча с Куцеваловым. Вернее, не состоявшаяся встреча. Генералы на построение не прибыли, и мы начали без них принимать зачеты у слушателей.

К первым двоим экзаменующимся у меня не было никаких претензий и дополнительных вопросов. Они показали глубокие знания, отвечали уверенно и четко, хорошо знали требования руководящих документов. Заинтересовал меня капитан Павел Окунев с двумя орденами Красного Знамени на груди. Внимание он привлек своим ответом на один из вопросов:

— Кто и когда совершил первый воздушный таран?

— Мой земляк штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года. Тараном он сбил вражеский самолет и погиб сам. К сожалению, похоронен не на родине, в Нижнем Новгороде, а в Киеве. У нас же, в Горьком, до сих пор память о нем ни местное начальство, ни московское не постарались ничем увековечить.

Ответ моего земляка был не только кратким и правильным, но и смелым. В то время надо было иметь мужество, чтобы так публично, да еще на экзаменах, упрекнуть местных и московских администраторов.

Воздушный таран Нестерова наши летчики взяли на вооружение и в последующих войнах совершили около 700 ударов по врагу своими самолетами. А таран — это не только особое средство борьбы с врагом, которое требует от летчика полного накала всех своих патриотических чувств и эмоций, но и умения рассчитать удар в огненном вихре боя. И я невольно подумал: а почему бы действительно не соорудить памятник погибшим при таране летчикам в Горьком или в Москве? Это был бы не просто памятник погибшим авиаторам, а символ высшего патриотизма, мужества и умения владеть собой.

Мы, инспекторы, привыкшие к подвижной работе на земле и в воздухе, в первый день зачетов от долгого сидения, душевного и умственного напряжения изрядно устали. Вернувшись в гостиницу, делая разминку, ходили по комнате и подводили первые итоги зачетов. Особое наше внимание привлек рассказ подполковника Дубинина. Вся его группа пришла на зачеты под хмельком. Он сначала хотел отставить экзаменовку, но задумался. Летчики-штурмовики явились в парадно-выходной форме, с орденами и медалями. Он сам воевал на штурмовиках, поэтому хорошо знал тяжелую работу этих ребят на войне и их крепкую боевую дружбу. Нет, такие летчики ни с того ни с сего не могут устроить «хмельную» демонстрацию. Почувствовав неладное, он спросил:

— Почему вы так дружно тяпнули именно перед экзаменами?

Слушатели ответили, что это их протест преподавателю, который с вызовом ставил им двойки и тройки. Дубинин зачеты принял и ни одному слушателю не поставил плохой отметки.

Нам было над чем задуматься. Работа комиссии началась с досадных огрехов. И эта вызывающая выходка слушателей, и исчезновение начальника курсов вместе с председателем экзаменационной комиссии. Мы не знали, что предпринять. На «помощь» пришел сам генерал Блоков. Он ввалился в нашу комнату и, не устояв на ногах, бухнулся на ближнюю от двери кровать. Мы с тревогой подбежали к нему. Но он был элементарно пьян. Подполковник Маурычев всполошился:

— Надо вызвать «скорую помощь».

— Не надо, — махнул рукой Александров, — сам проспится. Давайте перенесем его в генеральский номер. Там. ему будет уютнее да и нам спокойнее.

По пути на ужин Маурычев сердито заявил:

— С Блоковым я бы не полетел в бой.

— Так он же не авиатор: петлицы у него красные, — заметил Александров. — Хотя и в пехоте есть аналогичная поговорка: «С таким бы я не пошел в разведку».

— Но ведь и начальнику курсов надо быть безрассудным, чтобы перед началом экзаменов так «угостить» председателя комиссии, — вступил в разговор Александров.

— Куцевалов это сделал с целью. Хотел задобрить Блокова.

— Но экзамены будем принимать, ставить оценки и писать акт мы, а не он.

— Мы напишем, а он не подпишет…

2.

Как только мы вышли из столовой, ко мне подошел майор Афанасий Приставкин. Мы с ним вместе кончали Харьковскую школу летчиков, а в начале войны учились в академии. Весной 1944 года он был на фронте в нашем полку на стажировке.

— Арсен! Я узнал, что ты приехал…

— Афоня! Здравствуй, дорогой! Вот как неожиданно снова скрестились наши пути-дороги… Ты на курсах работаешь?

— Да.

Приставкин почему-то не любил, когда его называли Афанасием Ивановичем. Ему нравилось простое русское имя — Афоня.

Как часто бывает, встреча с фронтовым другом заставляет вспомнить самый памятный бой.

…Ужин. Между мной и командиром полка Владимиром Василякой сидит капитан, приехавший к нам на стажировку. Большинство стажеров за месяц, два врастали во фронтовую жизнь, становились иастоящими боевыми товарищами, и потом приходилось с сожалением расставаться с ними. Приставкин был хорошим летчиком, хотя в сложных боях ему еще не довелось участвовать. Но он изрядно надоел Василяке просьбами: летать, летать… Боялся, что война кончится и он не успеет уничтожить ни одного фашистского самолета. Василяка посоветовал:

— Афоня, ты только не спеши с полетами. В следующий раз кем думаешь пойти — ведомым или ведущим?

— Конечно, ведущим, — не задумываясь ответил стажер. Но, видимо спохватившись, что так заявлять опрометчиво, уточнил: — А впрочем, вам виднее.

По лицу Василяки пробежало чуть заметное недовольство, но он, как бы с полным безразличием, посоветовал:

— Подумай и реши сам…

Погода стояла солнечная, по-весеннему теплая. Летчики только что пообедали и, усевшись на бревнах, оставшихся от строительства землянки, отдыхали перед очередным вылетом. К нам подошел командир полка и, чтобы не тревожить всех, тихо отозвал меня, поставил задачу на вылет и определил состав группы.

— Возьми с собой капитана-стажера, а то он летает мало. Вторая пара — Лазарев с Коваленко. Третью назначу из другой эскадрильи. Сейчас, пока есть время, ознакомься с обстановкой.

В районе южнее Тернополя танковая армия противника вышла из окружения, поэтому там шли сильные наземные и воздушные бои. В небе часто появлялись фашистские бомбардировщики. Мы должны были перехватывать и сбивать их.

Летчики Лазарев и Коваленко уже пришли, а пары из соседней эскадрильи и стажера не было. И тут я увидел, что все они, пригревшись на солнце, сидят на бревнах и слушают пение Саши Сирадзе под аккомпанемент на фандыре. Командир полка тоже там и, видимо увлекшись, позабыл о вылете. Я понимал, что эти минуты, согретые песней и музыкой, для летчиков точно эликсир жизни, но мне было не до концерта. Подойдя к командиру и не скрывая своего неудовольствия, я напомнил, что минут через десять нужно вылетать.

— Не волнуйся, — сказал командир. — Все будет в порядке. С тобой полетит пара Сирадзе. Он об этом знает и попросил спеть последнюю, свою любимую.

Когда уже настроишь себя на бой, каждое слово воспринимается остро. Фраза «спеть последнюю» покоробила меня, и я тревожно взглянул на Сирадзе. Летчик пел задушевно и чуть заметно, как бы про себя, улыбался:

Ты постой, красавица,

Рыжий, дарагой;

Ты мне очень нравишься,

Будь маим женой…

Он жил песней, а я должен был вести его в огненное небо. От резкого изменения температуры и гранит рушится, не то что нервы человека. Но как может он перед самым вылетом, когда все должно жить подготовкой к бою, петь и беспечно улыбаться? Брать ли его?

Когда песня кончилась, Афанасий подошел ко мне и попросил, чтобы я назначил его ведущим группы.

— Надо же мне учиться командовать в бою. В случае чего — подскажешь.

Человек только начал воевать, еще не побывал в серьезных переплетах, но собирается вести в бой опытных летчиков. Он может так подставить всех под удар, что никакая подсказка не поможет. Нет, бой — не учебная игра.

— Еще рано. Пойдешь ведомым.

— Но я же стажируюсь в должности командира полка! — Афоня был явно недоволен моим решением.

Перед вылетом бессмысленная размолвка раздражает. Желая прекратить этот разговор, я строго сказал:

— Выбирай: или полетишь со мной в паре, или останешься на земле.

Афоня понял, что разговор окончен, и, видимо опасаясь остаться на аэродроме, поспешил примириться:

— Конечно, полечу с тобой.

— Только без моего разрешения от меня не отходить.

При подходе к Бучачу я связался с наземным командным пунктом. Боевой порядок мы построили из двух групп. Сирадзе с напарником выше нашей четверки на два километра, что обеспечивало ему свободу действий против вражеских истребителей. Правда, при таком большом разрыве по вертикали верхней паре не приходится рассчитывать на быструю помощь от нас, зато ей в трудный момент легко нырнуть под наши крылышки.

Ждем противника. Небо пустое, тревожное. Каждое пятнышко, каждый всплеск света на земле и в воздухе, каждое слово товарищей по радио настораживает. Все тело, глаза, мышцы от напряжения словно перегрелись. Смотрю на часы. Над полем боя мы находимся тридцать одну минуту. Летать на таком взводе мучительно тяжело. Наконец с запада, из густой синевы, «походкой» асов выскочили четыре «фоккера». Они, видимо, наводились с земли радиолокационной станцией: уж очень точно нацелились на нас. Но мы их тоже ждали, поэтому встретили дружно, не пожалев ничего, чем располагали.

Фашисты, пользуясь заранее запасенной скоростью, метнулись к солнцу и попали под удар Сирадзе. От неожиданности они шарахнулись вниз, снова к нам, но потеряли один самолет и бросились наутек. Сирадзе с кавказским темпераментом метнулся за ними.

Мне показалось странным, что ушли они на восток, в глубь нашей территории. Растерялись? Вряд ли. Не хотят ли фашисты, подставляя себя под удар, увлечь нас за собой, чтобы дать без помех отбомбиться своим бомбардировщикам?

— Сирадзе, прекратить погоню! — передаю по радио.

Когда мы снова собрались всей группой, с востока появились старые знакомые — три «фоккера». Не имея количественного преимущества, они обычно после первой неудачной атаки выходят из боя. Эти же, наоборот, вызывающе близко подошли к паре Сирадзе, как бы дразня: вот мы, давайте подеремся. Сирадзе, находясь на одной высоте с противником, запросил разрешение атаковать. Я запретил. А не зря ли? Старое солдатское правило гласит: когда не ясна обстановка — не спеши вступать в бой. В такие моменты колебания в решении неизбежны. Нужно подождать. «Фоккеры», точно длинные блестящие клинки, угрожающе нависли над нашей четверкой. Но если они снова пришли к нам, значит, им бой сейчас выгоден.

— Смотрите внимательно за «фоккерами»! — успел предупредить я летчиков, и в тог же момент на западе заблестели подозрительные штрихи, Они приблизились, выросли и вырисовались в четверку «мессершмиттов». Шли по маршруту «фоккеров» прямо на нас, видимо рассчитывая застать нас во время боя и ударить внезапно.

Замысел противника прояснился. Его истребители задумали проложить дорогу своим бомбардировщикам. Они где-то на подходе, но пока их не видно. До их появления нужно связать боем истребителей. Они летят на одной высоте с нашей четверкой. Нам нападать на нее невыгодно: бой получится затяжным. Сирадзе с высоты атаковать сподручнее, делая расчет на стремительность и точный огонь. Может, Сирадзе и не собьет врага, зато он увлечет за собой «фоккеры», и они, потеряв высоту, уже не будут угрожающе висеть над нами.

— Сирадзе! Немедленно атакуй «мессеры», — передаю я. — «Фоккеров» не бойся: мы их к тебе не допустим.

— Понятно! Понятно! — голос Саши отрывистый, с грузинским акцентом. Его нельзя спутать.

Сирадзе вместе с ведомым резко спикировал на «мессершмитты». «Фоккеры» хотя и с опозданием, но тоже перешли в нападение. Однако не на Сирадзе, как я предполагал, а на нашу четверку. Это показалось мне странным. Мы развернулись навстречу вражеской тройке. Но со стороны солнца появились еще два «фоккера» и стремительно пошли на пару Сирадзе. Вот она, каверза! Саша, увлеченный атакой, вряд ли видит новую опасность. Да если и заметит, то не сможет защититься от этой злосчастной пары. И мы помочь ему не успеем. Далеко, к тому же тройка «фоккеров», развив большую скорость, нацеливается на нас.

— Ворожейкин! Внимание! Группа бомбардировщиков противника на подходе, — раздалось предупреждение с земли.

Фашисты рассчитали все с немецкой пунктуальностью, умело используя при этом радиолокаторы.

— Саша! Саша! Вас догоняют «фоккеры», — закричал я, но, как назло, в шлемофон ворвалась буря шума и треска. Очевидно, враг, чтобы забить наше управление, включил радиопомехи. Сирадзе не мог меня услышать. Ему с ведомым выпало вести бой против шестерки противника. И мы скованы боем. Идем в лобовую атаку. Но гитлеровцы, не приняв вызов, начали резко отворачивать. Они поняли, что их внезапный кинжальный удар не удался, и решили снова уйти вверх. Этот прием нам давно знаком. Огонь! И «фоккер» с разваленным крылом скользнул вниз, а два других метнулись в сторону.

Наша четверка свободна. И мы спешим на помощь Сирадзе. Там, черня небо, уже тает в огне чей-то самолет, а рядом клубится рой истребителей. Торопимся. Но на нас с солнца снова бросились оставшиеся два «фоккера».

— Сергей! Возьми их с Коваленко на себя, — передаю Лазареву, а сам со стажером мчусь к рою истребителей. От него откалывается пара «фоккеров» и преграждает нам путь. Как ни старались отцепиться от назойливых «фоккеров», не сумели. А тут еще набатом раздался голос Лазарева:

— Загорелся мой «як»! Ухожу…

Голова сама повернулась назад. Самолет Лазарева с развевающимся красно-черным хвостом устремился к земле. Картина угнетающая. Черные полосы в огне — вспыхнул бензин. Когда горит масло — дым белый, и он не так опасен, как этот. От этого, траурного, жди взрыва баков с горючим. Но почему Сергей не прыгает и не делает попытки вывести самолет? Ранен? Перебито управление? Обстановка никому из нас не позволяла не только чем-нибудь помочь Лазареву, но и проследить его, быть может последний, путь.

В мертвой хватке крутимся с «фоккерами». Мой новый напарник Афоня держится хорошо. И все же нам трудно. Самолеты противника на вертикали лучше наших. Наши дальние «яки», перегруженные бензином, тяжелы на подъеме. Еще натиск! В глазах от перегрузки знакомые чертики. И враг не выдерживает, его самолеты проваливаются вниз.

Ликовать некогда. Вижу, как истребители противника берут в клещи одинокий «як», летчик которого, не имея высоты и скорости, никак не может вырваться из окружения. Используя свое единственное преимущество — виражи, он отчаянно кружится, от неимоверно больших перегрузок с крыла его самолета непрерывным потоком вьются белые шнуры. Во всем этом боевом пилотировании видно мастерство летчика.

— Держись! — кричу ему. — Выручим.

Бросаемся на помощь, но всему есть предел: летчик то ли от попадания снарядов, то ли поняв, что у него другого выхода для спасения нет, так рванул машину, что она надорвалась и штопором пошла к земле… Вражеские истребители, заметив, что мы сыплемся на них сверху, ушли вниз. Пусть уходят. Но почему «як» все еще штопорит? Что с летчиком? Убит? Наблюдать за падением некогда. Надо атаковать бомбардировщиков. Но где они? Не вижу. Запрашиваю командный пункт, слышу тревожный голос Лазарева:

— Выводи! Выводи!

Откуда взялся Сергей? Или я ослышался? Нет! Он рядом с нами. Вероятно, бывают чудеса. А «як» по-прежнему штопорит. Кричу, чтобы летчик выводил машину. Осталось совсем мало высоты. Потеряв надежду, мы смолкли и приготовились к худшему. Тишина. Кажется, все застыло от тишины. Мы только смотрим и ждем. И вдруг, словно испугавшись этой траурной тишины, «як» прекратил вращение и свечкой взмыл в небо. Только теперь по номеру самолета я определил, что это был Коваленко.

— Что с тобой? — спрашиваю его.

— Все в порядке! Уводил фрицев, вот и затянул штопор.

Лазарев пристроился к нам.

— Как чувствуешь себя? — спрашиваю его.

— Скольжением погасил пожар. Могу драться.

Нас четверо. Больше в небе никого не вижу. Запрашиваю КП о бомбардировщиках противника.

— Набирайте высоту и будьте внимательны! — отвечают с земли.

Странный ответ. Я же видел бомбардировщики своими глазами.

Бесконечное тревожное небо. Где же Сирадзе с напарником? «Спеть последнюю…» Эта фраза, сказанная перед вылетом, опять навеяла недобрые предчувствия.

— Саша! Где ты? Почему молчишь?

— Слышу, командир. Идом на Бучач. Высота восэм.

Сирадзе. Конечно он! Говорит бодро. Его и напарника Вартана Шахназарова, выросших на Кавказе и привыкших к разряженному воздуху, высота не утомила. Крепкие ребята!

Мы снова все вместе. Но где же немецкие бомбардировщики? Слышу голос с земли:

— Бомберы изменили курс.

Значит, наш бой сыграл свою роль. Вражеским истребителям не удалось пробить дорогу бомбардировщикам…

После посадки капитан-стажер был молчалив, а потом сказал:

— Ты уж, Арсен, извини, что рвался вести группу. Я еще слабак.

— Все в небе бывает. А как бой?

— Я понял только, что он был тяжелым. А вот почему мы его выиграли — не пойму.

— Повоюешь — поймешь.

— Мне осталось мало стажироваться. Арсен, помоги мне сбить хоть одного фашиста. Я же летчик-истребитель.

…И вот спустя пять лет мы снова встретились. Узнав, что он работает на курсах, я спросил, не знает ли он, куда возил Куцевалов Блокова?

— На охоту, — сразу ответил Афоня. — Это его хобби. А напоил он вашего председателя не от щедрот душевных…

— Но на этом Куцевалов может сгореть!

— Не сгорит. Он давнишний приятель маршала Жукова.

— А Куцевалов бывает на занятиях?

— Я ни разу не видел. Совещание с преподавателями он как-то проводил, но… — Афанасий махнул рукой. — Ему трудно наукой заниматься: он академии не кончал.

— Значит, Афоня, ты уже не летаешь? — решил я переменить тему. — Как это получилось?

— Придешь ко мне в гости — расскажу.

В его ответе я уловил оттенок грусти.

3.

Афоня с женой Ниной и девятилетней дочкой жили в одной комнате коммунальной квартиры. Стол уже был заставлен холодными закусками, но не видно было ни водки, ни вина. За ужином хозяин достал из холодильника бутылку шампанского, налил три небольших бокала и произнес тост. Когда закусили, он печально заговорил:

— Ты, наверно, удивился, что на столе нет водки? Не балуюсь. У меня похмелье чуть не кончилось катастрофой, — и он рассказал про свою аварию.

На фронте Афанасий получил хорошую характеристику. В ней указывалось, что он воевал смело и за короткий срок стажировки в воздушных боях лично сбил одного «фоккера» и одного подбил. На старом месте службы был представлен к воинскому званию майора и назначен на должность командира полка. На радостях устроил щедрую «обмывку». А утром полетел на истребителе, пря заходе на посадку задел за крышу дома, самолет перевернулся…

— Очнулся в госпитале, — сказал после паузы Афанасий Иванович и со злостью продолжал: — Ведь не хотел лететь: с похмелья голова болела, плохо себя чувствовал. Но гордость и самолюбие взяли верх. Как это я, фронтовик, не полечу?! И вот результат: сотрясение мозга, побито несколько поясничных позвонков. С летной работы списан.

Слушая исповедь товарища, я подумал, какую коварную роль сыграл наш хороший отзыв о его боевой работе. Он разжег самолюбие человека, что помешало ему принять разумное решение. Выходит, надо быть осторожным и в критике, и в похвале человека. У меня было такое чувство, что и я виноват в трагедии товарища.

Суровы законы воздушного боя. Чтобы познать их таинства, летчику-истребителю нужно провести много боев и сражений, познать горечь поражений и радость побед. Афоня уничтожил всего один самолет, и то под надежной опекой товарищей. Он не прочувствовал всеми фибрами души и тела страшную беспощадность неба, зато сполна хлебнул радость победы. Гордость и самолюбие — нужные черты характера, они заставляют человека расти умственно и физически. Однако они же и порождают такие несчастья, какое случилось с Афанасием Ивановичем. Мне стало жалко Афоню, и, чтобы смягчить грусть обоих, я продекламировал:

Кто живет без печали в гнева,

Тот не любит Отчизны своей.

Афоня порывисто взглянул на меня:

— Зорко подмечено. Прямо о нас сказано. Летчики и Отчизну любят всем сердцем, и печали им с лихвой отмерено.

— Но и радости немало, — я улыбнулся. — Вспомни, как ты ликовал, когда сбил «фоккера»! От твоих глаз даже вечерние сумерки испарились.

— Да, первая победа незабываема.

— А как ты мне подарил майорские погоны?

На фронте, когда присваивали очередное воинское звание, погоны было трудно приобрести. Но у капитана Приставкина они в загашнике имелись, и он вручил их мне. Я тогда спросил:

— Где достал?

Он многозначительно улыбнулся:

— Каждый командир в походном сидоре должен носить погоны на одну ступень выше своего звания. Если бы я имел право, узаконил бы это приказом.

— Зачем?

— Для пользы государству и армии. На первый взгляд погоны в запасе — мелочь, но как бы они подняли дисциплину! Эти погоны будут постоянно напоминать человеку: служи лучше, и мы скоро ляжем на твои плечи. Уразумел?

— В твоей логике есть рациональное зерно, — смеясь, отозвался тогда я.

— Не язви, — добродушно улыбнулся Афоня, — другу я готов отдать последнюю рубашку, — и с грустью добавил: — Завтра уезжаю к себе в часть: меня уже отзывают.

Последние слова были сказаны с сожалением, я решил, что ему не хочется с нами расставаться, посоветовал задержаться в полку. Комдив и командир полка могли это сделать. Стажер отмахнулся:

— Смысла нет. Не люблю быть последним, а мне за вами уже не угнаться. — Афоня заговорил доверительно и откровенно: — Посуди сам. Ну, я еще повоюю, собью с пяток самолетов. Только что мне это даст? Орден, ну два. Героя заработать все равно не успею. А для того, чтобы в моем личном деле было зафиксировано участие в Великой войне, достаточно и месячной стажировки.

— Ты что, воевал только для личного дела? — возмутился я.

— Не только. Но и о себе думать надо. Капитаном я хожу второй год. В нашем полку меня, как участника войны, досрочно аттестуют, а на фронте, в вашем полку, майора мне раньше срока все равно не дадут. На жизнь надо смотреть трезво.

— Но если ты только о себе заботишься, кому ты нужен?

Афоня улыбнулся:

— Давай при расставании не будем колоть друг друга…

При этой встрече Афанасий с увлечением рассказывал о своей исследовательской работе в архивах. Он был занят изучением воздушных боев.

— Отыскал более двухсот асов, которые из пятидесяти семи тысяч сбитых фашистских самолетов уничтожили около десяти процентов. Кстати, в воздушных боях первой мировой и гражданской войн тоже две трети самолетов сбиты асами. Во время войны наши курсы занимались подготовкой мастеров воздушного боя, но фронт показал, что готовили не так, как надо. Главная слабость курсов была в том, что мало уделяли внимания воздушной стрельбе.

— Ты прав, — согласился я с Афоней. — Летчик-истребитель, не умеющий стрелять, похож на кавалериста без шашки: противника догнал, а рубануть нечем.

— Друзья, вы, наверно, устали от разговоров? Отдохните, — предложила Нина и очень задушевно запела: — «Кто привык за победу бороться, — мы подхватили, — с нами вместе пускай запоет…»

В гостиницу я вернулся во втором часу ночи.

4.

А утром опять зачеты. Мы уже привыкли к ним. Перед нами майор Смольников. Он в парадно-выходной форме, на груди орден Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Суворова. На левой щеке от угла губ и до уха шрам с заметными поперечными штрихами от шва. Очевидный след войны. Однако этот след не портит его лица, а придает ему особую мужественность. Меня по-прежнему интересует, почему слушатели приходят на зачеты в разной форме? Что это, отсутствие порядка или, наоборот, какой-то особый порядок, утвержденный командованием?

— Скажите, — спрашиваю Смольникова, — почему вы на зачеты пришли в парадно-выходной форме, а не в повседневной, как другие?

— Официального указания насчет формы не было, — ответил майор, — А для меня эти зачеты очень важны. Школу летчиков я кончил сержантом в сороковом году. Больше нигде не учился. До академии не дорос. После сорокового года это мой первый экзамен, большой праздник.

Смольникову достался нелегкий, но интересный вопрос: «Развитие тактики истребительной авиации в первый период Великой Отечественной войны». В начале ответа он решил оценить воздушную обстановку в приграничных районах накануне войны.

— Без этого нельзя понять тактику фашистской и нашей авиации в первые дни войны, — убежденно сказал слушатель.

Майор Смольников на фактах доказывал, что Германия в 1940 году уже вела против нас разведывательную войду в воздухе. Ее одиночные самолеты и небольшие группы углублялись на советскую территорию до ста и более километров. Только с октября 1939 года и до начала войны над территорией западных военных округов было отмечено более 500 нарушений воздушных границ. Были случаи, немецкие летчики совершали посадки. Сбивать их было запрещено.

— Может, хватит слушать эту опасную болтовню, — шепнул мне Афоня, курирующий группу.

— Потом поговорим, — тихо ответил я ему.

Афоня нахмурился, но смолчал. Я невольно вспомнил Ереван, где служил перед войной. В конце 1940 года на партсобрании полка коммунисты слушали доклад о международном положении. Докладчик пытался убедить слушателей, что у нас с Германией хорошие отношения и войны в ближайшие годы не может быть. Зная обстановку на западной границе, я его спросил: «А чем объяснить, что фашистские самолеты почти каждый день „прогуливаются“ над нашей территорией?» «Это провокационный вопрос, — ответил докладчик. — За это вас надо привлечь к партийной ответственности».

Дело приняло крутой оборот. Только по настоянию замполита полка я отделался строгим выговором с предупреждением, а мог поплатиться партбилетом…

— Пусть продолжает, — шепнул я Афоне. — Он говорит правду.

— Мне два раза удалось перехватить фашистских разведчиков, — продолжал майор. — Раз вплотную пристроился к одному и увидел, что фашист смеется.

Смольников рассказал, что 22 июня 1941 года утром их подняли по тревоге, но фашистская авиация уже бомбила аэродром. Одновременно был нанесен удар по штабу и военному городку общевойсковой армии, находящимся вблизи аэродрома.

— Но мы на оставшихся и даже на поврежденных самолетах взлетели и дрались. Какая у нас была тактика? Мы о ней не думали. Старались быстрее уничтожить врага. Били огнем и тараном. Во время тарана погиб мой друг Петя Рябцев. Нам удалось к середине дня уничтожить около трех десятков фашистских самолетов. Но враг был на подходе к аэродрому, и мы на оставшихся десяти истребителях перелетели из Кобрина в Пинск…

Мне понравился ответ майора, хотелось назвать его по имени и отчеству, но в списке, лежавшем передо мной, были только инициалы.

— Товарищ Смольников, — сказал я, — вы ответили отлично. Но у меня есть дополнительный вопрос: что вы считаете главным в воздушном бою?

— Пример командира. Как он пойдет в атаку, так и все летчики пойдут за ним. Наш командир полка майор Борис Сурии — образец мужества. Он был ранен в неравном бою, но продолжал драться, сумел сесть на свой аэродром и умер в кабине, не выпустив из рук рычаги управления…

Заключительный акт мы готовили постепенно, к концу зачетов он фактически был готов. Мы отметили, что знания у слушателей хорошие, но дисциплина на низком уровне. Особо отметили, что командование курсов снисходительно относится к пьяницам. Председатель комиссии Яков Блоков не хотел, чтобы это было записано в акте, но мы дружно возразили ему. Чувствуя свою вину, он со вздохом поставил свою подпись. Набравшись смелости, я спросил Блокова:

— Почему на зачетах ни разу не присутствовал начальник курсов? Не заболел ли он?

— Нет. Просто не хотел стеснять вас.

— Да мы что, дети? — возмутился Маурычев. — Или мы слепые? Зачеты позволяют не только определить знания слушателей, но и оценить дисциплину, работу руководства курсов и преподавателей!

— Спокойно говорите, товарищ подполковник, — прервал Маурычева Блоков.

Я поддержал Маурычева, предложив собрать руководство курсов и преподавателей, зачитать наш акт и выслушать их мнение. Блоков вскипел:

— Все! Хватит! Можете быть свободными!

В Москве мы доложили свое мнение начальнику управления, но дело приняло неожиданный оборот. Почти одновременно поступило анонимное письмо, где сообщалось, что подполковники Александров И. Ф., Маурычев И. М. и Дубинин П. С. во время командировки организовали вечеринку с женщинами, которые во время войны работали в Германии на фашистов. Организатор этой вечеринки Иван Александров был отстранен от работы в управлении и направлен в распоряжение кадров ВВС.

5.

Из авиационной части, расположенной на территории ГДР, пришла тревожная телеграмма: «МиГ-15 по непонятной причине не выходил из пикирования. Летчик использовал все возможности. Самолет спасен, пилот травмирован. Причину происшествия выяснить не удалось. Просим прислать специалистов». Летчик-испытатель инженер-подполковник Григорий Седов и я срочно вылетели в Германию. Встретили нас командир дивизии и уже знакомый мне командир полка майор Семен Глушенков, у которого Костя Домов был заместителем.

— Кто пострадал? — спросил я.

— Капитан Домов.

Меня словно чем-то тяжелым ударили. Сдерживая волнение, я тихо спросил:

— Говорить он может?

— У него только ноги отнялись.

— Где он?

— В госпитале. Тридцать минут езды.

— Поехали.

— Может, сначала самолет посмотрим? — подал голос Седов.

Мне была понятна забота летчика-испытателя с инженерным образованием. Для него «первым делом самолеты», а уж человек потом. Из-за этого принципа он в сложные моменты испытаний не думает о жизни и погибает, пытаясь выяснить непонятное поведение самолета. Меня же волновал Домаха. Да и командир полка поддержал:

— С самолетом все в порядке. Домов сел нормально. Только вылезти из кабины уже не мог.

Погода стояла по-мартовски хмурая, сырая, а у меня на душе было хмуро и тоскливо. В госпитале сначала мы переговорили с лечащим врачом. Тот пожимал плечами и ничего определенного не мог сказать. Сообщил только:

— Появились пролежни. Ему пока нужно лежать на спине.

— А боли есть?

— Болей нет. И рентген никаких отклонений от нормы не показал. После всех анализов появилась мысль о симуляции.

— Какая глупость! — не удержался я. — Его лечить надо, а вы…

— Впрочем, больной начал самолечение. Сестра заглянула в палату, а он ползает по полу на руках. Пришлось перевести его в двухместную палату.

Как понятны мне эти действия Домахи! Смелый и хваткий, он не терпит неясностей в жизни, старается физическими упражнениями перехитрить болезнь.

Время приближалось к ужину, когда мы вошли в палату к Домахе, Он сидел в кресле и выжимался на руках. На висках русые волосы побелели, летное происшествие сильно его потрясло, отметил я. Увидев меня, Домов воскликнул:

— Арсен! Опять проверять меня будешь? — и расслабленно опустился в кресло. — Но теперь я стал размазней и летать не могу. — Однако, когда мы обнялись, Домаха так крепко стиснул меня, что я приподнял его и, опустив на ноги, сказал:

— Стой!

— Только держи.

Домаха начал приседать, ноги его подогнулись, и он расслабленно опустился на прежнее место. Несколько секунд посидев, он попросил:

— Еще раз подними.

После нескольких приседаний вмешался врач:

— Хватит, друзья, физкультуры. Давайте поговорим.

Рассказ Домова был коротким. Он в тот день летел по маршруту, но при подходе к аэродрому, чтобы быстрее потерять высоту, ввел МиГ-15 в переворот. На выводе машина неожиданно заартачилась. Он поднатужился, но она на усилия не реагировала, наоборот, стала еще больше опускать нос. Летчик почувствовал недоброе и так рванул ручку на вывод из пикирования, что у него будто чем-то обожгло ноги, глаза заволокла темень. Не видя ничего, он тянул и тянул самолет на вывод, пока не почувствовал, что самолет выходит из пикирования.

— Высота в этот момент у меня была около ста метров, — сказал Домов,

Некоторое время мы все молчали, обдумывая, что же случилось с машиной и почему у Домова отнялись ноги. Молчание нарушил летчик-испытатель Седов:

— Причина мне ясна. Реактивные самолеты отличаются от поршневых не только стреловидностью крыла, но и новыми аэродинамическими качествами. Слабо еще изучено такое явление, как засасывание. Оно возникает, когда летчик превышает допустимо максимальную скорость. Рули теряют эффективность. — И, взглянув на Домова, спросил: — Какую вы скорость держали на выводе из переворота?

— Мне уже было не до приборов, я боялся, что самолет не выйдет из пикирования.

— Летчик не должен создавать себе безвыходных положений, а вы создали. Истинная скорость перешагнула за допустимую. А почему? Как вы сами оцениваете свою ошибку? Ее причина?

— Причина одна: хотел побыстрее сесть.

— И только чудом вывели самолет, — уточнил испытатель. — И то лишь потому, что применили огромную силу.

— Больше, чем было в руках, — оживился Домов. — Я ногами уперся в педали и рванул ручку так, что в глазах потемнело…

Наступила пауза.

Я взглянул на Домова:

— В Москве, в Сокольниках, есть специальный медицинский научно-исследовательский институт. Врачи с учеными степенями. Надо тебя вызвать туда. Там — наука.

Все со мной согласились и, распрощавшись с больными, вышли. Я задержался:

— Домаха, ты сидеть в кресле не устал?

— Есть чуточку. Надо прилечь. — Держась за кресло руками, он спустился на пол и добрался до кровати. — Ну как, правильно я использую методику передвижения пресмыкающихся?

Я рассмеялся. Хотелось поговорить еще, но меня ждал Седов, чтобы съездить на аэродром и посмотреть самолет. Уходя из палаты, видел, как у Кости задергалось правое ухо. Значит, нервная система у него в порядке. Но почему же отнялись ноги?

6.

Не успел я доложить о результатах одного расследования, как назрела другая командировка. Вызвав меня, начальник управления сказал:

— В истребительной дивизии при воздушном хулиганстве на самолете По-втором разбился капитан Григорий Карпенко. Нужно немедленно вылететь на место и расследовать катастрофу.

— Слушаюсь, — ответил я. — Но для объективной оценки катастрофы со мной должен быть инженер.

— Зачем? Причина катастрофы ясна — воздушное хулиганство.

— Если ясна, зачем лететь мне?

— Расследовать катастрофу и сделать окончательный вывод может только командующий воздушной армией. В Румынии у нас такой армии нет. Ее функции должны взять на себя мы.

— А кто сообщил о катастрофе и сделал вывод, что она произошла из-за хулиганства?

— Шифровку подписал командующий механизированным объединением. А почему вы этим интересуетесь? Не верите, что могло быть воздушное хулиганство?

— Сомневаюсь в компетентности подписавших шифровку. Скорее всего, вывод сделал командир авиадивизии, а командарм сообщил.

— Может быть, — согласился генерал. — Поэтому расследование этого чрезвычайного происшествия надо произвести объективно.

В Бухаресте я представился командующему наземными войсками. Генерал-лейтенант говорил возмущенно:

— До коих пор в авиации не будет порядка? В этом случае все ясно — отчаянное хулиганство. Тут и копаться особенно нечего.

— А причина отчаянности? Летчик воевал. Имеет три боевых ордена. Познал, почем фунт лиха. Такой ни с того в и с сего хулиганить не будет.

— Зазнался. Такие о жизни мало думают, на людях любят покрасоваться. Шли как раз полеты, и он этот кордебалет устроил прямо над аэродромом.

— Над аэродромом?! — невольно вырвалось у меня.

— Вот именно! Я и говорю, что такие молодчики любят покрасоваться на людях.

Вспомнилось аналогичное происшествие в Белоруссии в 1946 году. Тогда на По-2 начал хулиганить боевой летчик-истребитель Георгий Банков. Он был здоровяком и по характеру непоседой. На истребителях пилотировал всегда с огоньком. А тут час летит, другой. Захотелось размяться. Взял у молодого летчика управление в свои руки, начал выделывать выкрутасы, не рассчитал, задел крылом за дерево. Но это было вдали от людских глаз. Здесь же летчик вздумал куролесить на виду у всех, создавая помеху летающим. Это настораживало меня.

Командиром дивизии был полковник Крюков. Заочно его величали просто Пал Палыч. Уже немолодой, небольшого росточка, коренастый, юркий. Наметившийся животик никак не гармонировал с его темпераментностью. Он сообщил уже известные мне факты, но уклонился от прямого ответа на вопрос: что побудило летчика к воздушному хулиганству?

— Я в тонкости этого происшествия не вникал, в тот момент был в командировке. А вообще, тут все ясно. Вам даже нет смысла лететь в полк. Отсюда далеко. Городок маленький. Люди живут тесновато. Переночуйте у нас в гостинице.

На другой день я был на аэродроме, где произошла катастрофа. Командир полка находился в отпуске, его обязанности исполнял начальник штаба майор Иван Белозеров. Во время Великой Отечественной войны он служил в моем родном полку начальником оперативного отделения. Человек честный, он не любил фальши и лицемерия. Когда я рассказал ему о встрече с вышестоящим командованием и о разговорах про хулиганство Григория Карпенко, Иван Петрович рывком поднялся. Суховатое его лицо вспыхнуло, поджарая фигура напружинилась.

— Удивительные люди! — с возмущением заговорил он. — Большие начальники, а боятся правды, дрожат за свою шкуру. — Подойдя к сейфу, оп вынул из него клочок бумаги и дал мне: — Прочитайте. Это предсмертная записка Гриши.

«Дорогие товарищи! В моей смерти виноват только я».

Записка была написана на клочке полетной карты. Почерк неровный, крупные буквы наползают одна на другую.

— Похоже, что записка написана в полете?

— Да.

— Вы видели гибель летчика?

— Видел. Он слетал на По-втором на полигон, где летчики стреляли по наземным мишеням, доставил документы начальнику полигонной команды и вернулся на аэродром. Полеты уже заканчивались. Гриша появился над центром аэродрома, помахал крыльями. Это, видимо, было прощание с жизнью, с друзьями… Потом он круто отвернулся, на окраине аэродрома выключил мотор, сделал переворот и врезался в землю.

— Какое же туг хулиганство? Скорее, самоубийство! — воскликнул я.

— Начальство назвало это хулиганством.

— Но почему?

— Чтобы снять с себя ответственность за невнимание к человеку.

…В 1941 году после окончания школы летчиков Григорий Карпенко сержантом прибыл на фронт под Москву. Далее Сталинград, Курская битва, потом Молдавия а Румыния, Четыре раза был ранен, но после каждого ранения возвращался в строй. В 1947 году ездил в отпуск к себе в Одессу, где безумно влюбился. Они договорились пожениться в следующий его приезд. В полк, где он служил, прибыли молодые летчики. Гриша был хорошим инструктором, старался, много летал. В 1948 году отпуск ему не дали. В интересах боеготовности. Он смирился: надо так надо. Потом история повторилась. Девушка ждала год, два… Не выдержав, вышла замуж.

Любовь каждый испытывает по-разному.

И как надо быть чуткими к людям, если они влюблены. Стоило бы дать Григорию Карпенко отпуск для свадьбы, и не было бы этого чрезвычайного происшествия, и, может быть, девушка из Одессы стала бы настоящей боевой подругой. Но как мне доказать, что не было хулиганства?

— Поговорите с летчиками эскадрильи, — посоветовал Белозеров. — Он парень был откровенный, они все о нем знают.

Летчика подтвердили слова Белозерова. Их и свое мнение я изложил в акте о причине катастрофы, который сдал в секретную часть. В Москве обо всем увиденном и услышавшем доложил начальнику управления. Тот был удивлен и приказал явиться к нему, как только мой акт придет в штаб ВВС. Но время шло, акта не было. Через месяц я снова явился к генералу. Встретил он меня сухо, даже не предложив сесть. Когда я доложил, что акт до сих пор не пришел, он не удивился, зато твердо заявил:

— Все решено. Было воздушное хулиганство.

— Но почему акт не поступил ни к нам, ни в Министерство обороны?

— Откуда вам известно, что в Министерство обороны акт не пришел? — настороженно спросил генерал.

— Я справлялся в канцелярии министра.

После некоторого раздумья генерал повторил, что причиной катастрофы стала недисциплинированность летчика, к виновным приняты строгие меры, и этот вопрос больше не подлежит обсуждению.

— Но ведь причиной катастрофы стало самоубийство летчика! — воскликнул я. — Вы же сами приказали, чтобы расследование было объективным.

— Давайте об этом больше не говорить. Вопрос решен. Все! — не без раздражения сказал генерал.

Мне стало ясно, что командование бежит от истины, как тень от солнца. Оно из всех причин катастрофы выбрало наиболее выгодную для себя, а мой акт, завизированный Белозеровым и подтвержденный летчиками, был аннулирован. Я повернулся, чтобы выйти из кабинета, но генерал задержал:

— С завтрашнего дня с полковником Храмовым начнете подготовку к полетам в сложных метеоусловиях днем и ночью. Потом поедете в Кубинку принимать зачеты на курсах подготовки инструкторов. И еще. Главком ваш рапорт об учебе в Академии Генштаба подписал.

7.

Полковник Николай Иванович Храмов звание Героя Советского Союза получил уже после Великой Отечественной войны, хотя заслужил его в воздушных боях. Я застал его за составлением плана учебно-тренировочных полетов.

— Посмотри, — протянул он мне план. — Может, что еще придумаешь?

Две недели мы с Храмовым тренировались в полетах по приборам, летали на реактивных «мигах», в закрытой кабине на универсальном учебном истребителе Як-11. И все же настоящей погоды для полетов в сложных условиях так и не дождались. Правда, когда облака появлялись на высотах, мы с ним «плавали» до изнурения. Но на зачетах это не пригодилось. Наступил май. Погода днем и ночью стояла ясная. Зачеты мы принимали только ночью при полетах в закрытой кабине на двухместном Як-11 и по маршруту на МиГ-15, летя за контролирующего рядом со слушателем. По результатам этих зачетов был издан приказ, 70 авиаторов получили классность. В этом приказе были Храмов и я. Оба мы стали летчиками первого класса. И еще одно событие. Вскоре я получил звание полковника.

8.

В нашей учебной группе было только шесть летчиков. Всего три летчика-истребителя — Яша Кутихин, Сергей Сардаров и я. Именно нам учиться было особенно трудно.Офицеры штабов и политработники теорию знали лучше, умели наглядно изобразить свой замысел на картах, грамотно составить приказ. Летчики в служебных буднях этой работой занимались редко. Многое пришлось осваивать заново. Однако небо приучило нас работать надежно, капитально, на «авось» не полагаться. И мы старались. Готовиться к занятиям приходилось много, часто мы вынуждены были засиживаться в классах до позднего вечера.