ГЛАВА VI НАЦИОНАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ «СВОБОДНАЯ ГЕРМАНИЯ»
ГЛАВА VI
НАЦИОНАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ «СВОБОДНАЯ ГЕРМАНИЯ»
Наконец?то в Москве! Как часто я вспоминал о ней в Караганде и Кушнаренкове.
Я покинул Москву в сентябре 1941 года в поезде с ссыльными. И вот теперь, в июле 1943 года, я возвратился выпускником школы Коминтерна, готовый приступить к политической работе.
На вокзале нас ждали автомобили. Куда нас повезут — мы не знали. Только когда мы ехали по Москве наш сопровождающий сказал нам:
— Мы едем в гостиницу «Люкс» и остановимся на время там. О вашем дальнейшем назначении вы узнаете на днях от ваших партийных руководителей.
Итак, в гостиницу «Люкс»! В этой известной гостинице на ул. Горького, бывшей Тверской, вот уже 25 лет останавливаются партийные работники и сотрудники Коминтерна. Когда я в 1940 году или начале 1941 года должен был по службе навестить кого?либо в этой гостинице, мне приходилось каждый раз проходить тщательный контроль. Каждое такое посещение было для меня целым событием, а теперь я сам там буду жить!
МОСКВА, ГОСТИНИЦА «ЛЮКС»
В конторе гостиницы у нас были отобраны документы, «чтобы урегулировать прописку в Москве». Это было сказано нам так, как будто это было самым обыкновенным делом, Вместе с тем каждый из нас знал, что тысячи и десятки тысяч людей месяцами дожидались разрешения вернуться в Москву.
Каждый из нас получил в «Люксе» удостоверение с фотографией, так называемый пропуск, который нужно было предъявлять при входе в гостиницу. Эта гостиница была в своем роде целым маленьким городком. Там все было устроено так, что живущим в ней не было необходимости соприкасаться с внешним миром. Наряду с закрытой столовой там были: своя прачечная, сапожная и портняжная мастерские и даже своя амбулатория — и все это только для живущих в гостинице. Все мы были прикреплены к закрытому распределителю, расположенному поблизости. Всех живущих в «Люксе» сотрудников Коминтерна, а после его упразднения — «представителей иностранных коммунистических партий» — отвозили на автобусах на работу и привозили обратно в гостиницу, так что не было необходимости пользоваться городским транспортом, к которому прибегали лишь в редких случаях. В гостинице находились также особое отделение милиции и военкомат, которые улаживали все вопросы прописки и выписки, а также, в случае призыва кого?либо в армию, предпринимали нужные шаги, чтобы добиться его освобождения. Таким образом, живущим там не надо было самим ни о чем беспокоиться.
Когда я в июле 1943 года поселился в «Люксе», почти все руководящие партийные работники вернулись из эвакуации. Я часто встречал Вильгельма Пика, Вальтера Ульбрихта и Антона Аккермана, возглавлявшую в то время румынскую компартию — Анну Паукер, польского руководящего партработника и нашего преподавателя в школе Коминтерна Якова Бермана, венгерского члена политбюро Эрнё Гере и австрийских руководящих партийных работников Копленига, Фюрнберга, Эрнста Фишера, Цукер–Шиллинга и Франца Гоннера.
За завтраком и обедом в закрытом ресторане, как я немногим позже заметил, партийные работники различных национальностей были отделены друг от друга. Если кто?нибудь, например, садился за стол вместе с польскими, румынскими или итальянскими работниками, его удивленно рассматривали соседи. Особенно бросалось в глаза, что даже австрийские и немецкие работники сидели, как правило, отдельно и это считалось вполне правильным и естественным явлением.
Только мы, молодежь, которые не были так искушены в делах аппарата, часто ломали эту систему. Нужно сказать, что в это время в гостинице «Люкс» вместе со старыми сотрудниками аппарата Коминтерна находилось и много молодых работников Коминтерна. Это были, в большинстве случаев, сыновья и дочери партийных работников или эмигрантов, которые так же, как и я выросли в Советском Союзе и которых готовили к политической работе. Так жили в то время в гостинице «Люкс» несколько молодых испанцев. Они попали в Советский Союз во время испанской гражданской войны, выросли в испанском детдоме, а позже учились или в школе Коминтерна или в других политических школах. Я встретил там также несколько молодых немцев, в том числе и Петера Флорина (сына Вильгельма Флорина, вождя КП Германии, умершего в 1944 году), двух молодых канадок и еще многих других партработников различных национальностей, которые выросли в интернациональном детдоме в Иванове.
Большинство жителей гостиницы работали в институте № 205, который был чем?то вроде «наследника» Коминтерна, и находился в Ростокине, по соседству с сельскохозяйственной выставкой, в огромном здании, построенном в современном стиле и изолированном от внешнего мира. В этом здании помещался Коминтерн с 1940 по 1941 год. Правда после роспуска Коминтерна изменился и характер работы. Теперь здесь велась редакционная работа по подготовке радиопередач для различных, так называемых «нелегальных», радиостанций, которых развелось тогда не малое количество. «Немецкая народная радиостанция», радиостанция «Свободная Австрия», испанская радиостанция «Анти–Франко», сюда же относились и радиопередачи для стран, оккупированных фашистской Германией.
Часть живущих в «Люксе» работали не в институте №205, а редакторами, авторами, дикторами и контролерами на службе подслушивания при московском радиоцентре, или же лекторами и инструкторами в лагерях военнопленных, но, прежде всего, в антифашистских школах. Если в конце 1941 года гостиница «Люкс» почти совершенно опустела, то теперь она снова была переполнена. На всякий случай были даже освобождены и переданы в распоряжение иностранных работников пристройки во дворе. Эти пристройки были не так комфортабельно обставлены и предназначались для сотрудников второстепенной важности. Здесь уже не било отдельных комнат. Жили по три, четыре или даже по пять человек в одной комнате.
Я также был помещен в одной из пристроек. Несмотря на роспуск Коминтерна наша комната была сплошным «интернационалом». Я жил вместе с турком, испанцем, немцем и одним, необычайно подвижным, португальцем Феррейра. Он был в то время единственным португальцем в Советском Союзе и составлял португальские передачи для московского радио.
В то время, как все мои товарищи по комнате усердно работали, мне нечего было делать. В немецком партийном представительстве, вероятно, ожидали, пока в Москву не прибудут все участники немецкой группы школы Коминтерна.
В «Люксе» я снова встретил Ганса Мале, который был, как всегда, в хорошем настроении и весело со мной поздоровался.
— Ну что, опять в Москве? Времена Караганды прошли?
— Да, я возвратился примерно неделю назад и вот теперь жду назначения. Может быть ты расскажешь мне какие?нибудь новости?
— Простите меня, милостивый государь, но это звучит несколько странно, когда ко мне обращаются на «ты». Вы не должны забывать, что в Национальном комитете «Свободная Германия» мы не привыкли к такому тону!
Он сказал это так торжественно и настолько серьезно, что я испугался и пробормотал какое?то извинение. В ответ он только рассмеялся.
— Это просто шутка. Встречаясь здесь, мы можем оставаться по–прежнему старыми друзьями. Хочешь посмотреть наш первый номер газеты?
Еще бы! Конечно, я этого хотел! Больше всего тогда меня интересовал этот Национальный комитет. Он дал мне первый номер газеты «Свободная Германия», и я с удивлением увидел на первой странице сверху и снизу черно–бело–красные полосы.
Я был совершенно ошеломлен.
— Скажи?ка, Ганс, эти черно–бело–красные полосы случайны или это должно служить символом?
При всей «борьбе против сектантства» я не ожидал, что в Москве когда?либо согласятся на цвета черный–белый–красный.
— Нет, это не случайность. Движение «Свободной Германии» не просто продолжение антифашистского движения в обычном смысле, а, как ты, вероятно, уже увидел в воззвании, ставит себе цель соединить все силы против Гитлера, включая и немцев–националистов, консерваторов и, даже, национал–социалистов, если они стоят в оппозиции к Гитлеру. Моя заинтересованность побудила его, очевидно, раскрыть больше, чем полагалось.
— Перед основанием «Национального комитета» состоялся целый ряд важных совещаний. Сначала движению «Свободная Германия» предложили черно–красно–золотое знамя, но советские друзья высказали некоторое опасение. Особенно против этого возражал Мануильский. Черно–красно–золотое знамя, говорил он, напоминает Веймарскую республику — время слабости, кризиса и безработицы и это стеснит движение. Черно–бело–красное знамя гораздо лучше, так как оно очень популярно и в офицерском корпусе вооруженных сил Германии и будет действительно способствовать расширению фронта национального движения.
Когда я уже собрался уходить, Ганс Мале задержал меня еще раз.
— Скоро будет решен вопрос твоей дальнейшей деятельности. Послезавтра должен придти пароход из Уфы и тогда будет созвано совещание всех курсантов немецкой группы школы Коминтерна. «Пароход из Уфы» был одной из главных тем разговоров в гостинице «Люкс». Каждый знал, что за этим кроется. Дело шло о возвращении последних, в свое время эвакуированных в Уфу, партийных руководителей и сотрудников Коминтерна и выпускников школы Коминтерна в Кушнаренкове.
Некоторые из нас пошли к месту причала парохода. К удивлению всех пароход пришел во время. Встреча была радостной. На палубе стоял Бернгард Кёнен и радостно махал мне рукой.
— Ну, что нового в Москве?
— Первый номер газеты «Свободная Германия». Между прочим, движение имеет свое знамя.
— Какое?
— А ну?ка, Бернгард, угадай! Он немного подумал.
— Не думаю, что красное знамя. Вероятно, Национальный комитет решил взять черно–бело–золотое знамя.
— А вот и не угадал, — заметил я смеясь, — Национальный комитет принял черно–бело–красное знамя.
Бернгард вдруг стал серьезным.
— Ведь это абсурд. Этого не может быть. Такими вещами не шутят.
— Но я тебе говорю совершенно точно, Бернгард. У Национального комитета действительно черно–бело–красное знамя.
Бернгард рассердился всерьез. Он все еще думал, что воспитанник школы Коминтерна разрешает себе скверные шутки.
Он отвернулся от меня со злым лицом, и я не знаю, что он подумал или сказал, когда убедился, что «Свободная Германия» действительно приняла цвета знамени вильгельмовской кайзеровской империи.
Несколько дней спустя немецкие выпускники школы Коминтерна были собраны в одной из комнат гостиницы «Люкс». Совещанием руководил Ганс Мале, который в то время был ответственным среди молодых партийных работников. Мы знали, что на этом совещании должен будет решаться вопрос о нашем определении, и поэтому окружили Маля и с нетерпением ждали, что он скажет. Он хотел было уже начать с политического введения, как взгляд его упал на меня.
— Тебе совсем не надо было приходить на это совещание. Твое дело уже решено. Ты будешь работать в Национальном комитете «Свободная Германия».
Я был очень обрадован. Именно этого я и хотел. Ганс Мале протянул мне клочок бумаги, на нем стояло — «Филипповский переулок».
— Это адрес, — заметил он. — Ты должен будешь представиться там майору Пику.
До сего времени я ничего не знал о существовании «майора Пика», но меня уже давно научили не задавать ненужных вопросов. Я простился с выпускниками немецкой группы и через несколько минут уже шагал по дороге к моему новому месту работы: в Национальный комитет «Свободная Германия».
«ИНСТИТУТ № 99»
После тщательной политической и пропагандной подготовки, после опубликования воззвания в существовавшей тогда газете для немецких военнопленных в СССР «Свободный голос», 12 и 13 июля 1943 года в зале Красногорского городского совета был основан Национальный комитет «Свободная Германия».
Советская пресса уделила этому событию много места — целая страница «Правды» была отведена для воззвания Комитета в русском переводе.
По ходившим тогда слухам, эмигрантские круги в гостинице «Люкс» надеялись, что в основании Национального комитета будут принимать участие, и даже войдут в его состав, некоторые высшие офицеры. Но надежды эти не оправдались. Когда 5 июля 1943 года около Курска началось немецкое контрнаступление некоторые из этих высших офицеров заколебались в своей готовности примкнуть к Национальному комитету. Таким образом в Национальный комитет вошли только немногие офицеры. Среди вошедших были: майор Гоман, сын известного гамбургского судовладельца, капитан Гадерман, основатель первой антифашистской офицерской группы в Елабуге зимой 1941/42 годов, майор Гетц, один инженер из Кенигсберга и лейтенант граф Генрих фон Эйнзидель.
Со стороны эмигрантов туда вошли члены эмигрантского руководства КПГ: Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Вильгельм Флорин (скончавшийся в июле 1944 года), Герман Матерн, Антон Аккерман, Эдвин Гёрнле и Марта Арендзее. Вошли в него и некоторые антифашистские писатели, эмигрировавшие в СССР — Иоганнес Бехер, Вилли Бредель, Теодор Пливье, Густав фон Вангенгейм и Фридрих Вольф. Президентом Национального комитета оказался Эрих Вейнерт, что всех нас очень удивило.
Церемония основания Национального комитета была заснята на пленку и частично показывалась в советском киножурнале «Союзкиножурнал» во всех кинотеатрах Москвы. Я тоже ходил смотреть этот журнал и ясно чувствовал удивление советской публики, видевшей на экране своих недавних врагов в полной форме и с орденами, к которым они теперь должны относиться, как к друзьям. Вскоре после своего основания, примерно в середине августа 1943 года, Национальный комитет переехал из Красногорска в Лунево (около 35 км от Москвы), в бывший Дом отдыха для Железнодорожников.
На протяжении всей моей полуторагодовой деятельности в Национальном комитете, мне ни разу не пришлось побывать в Луневе и познакомиться с членами Национального комитета из группы военнопленных, если не принимать во внимание нескольких случайных встреч. Я жил и работал только с немецкими эмигрантами, из которых 12 человек были членами комитета.
В первые же дни моей новой деятельности я установил, что существуют два «Национальных комитета»: «официальный» — в Луневе и «неофициальный», состоящий из нескольких эмигрантов и находящийся в здании на одной из боковых улиц, отходящих от Арбатской площади в Москве.
Это здание производило впечатление заброшенного дома. Ни одной вывески, указывающей на то, что здесь находится какое?либо учреждение. Неужели здесь действительно помещается, так широко пропагандированный Национальный комитет «Свободная Германия»? С сомнением в душе я поднялся по лестнице. Никакого указателя — ни фамилии жильцов, ни вывески учреждения… На четвертом этаже я увидел открытую дверь. Тут же, при входе, за столом сидел молодой советский офицер.
— Куда вы, товарищ? — спросил он меня по–русски.
Я немного запнулся.
— Собственно говоря, я ищу Национальный комитет «Свободная Германия», — сказал я нерешительно.
— Заходите, это здесь.
Озадаченный, я вошел в переднюю. Навстречу мне поднялся советский офицер в форме майора.
— Майор Пик, — представился он.
— Вольфганг Леонгард, — ответил я, так как имя Линден отошло_в прошлое.
Советский майор Пик (только позже я узнал, что он был сыном Вильгельма Пика) говорил по–немецки. Я был удивлен, так как до сих пор не встречал еще немцев в советской военной форме.
— Я о тебе слышал и очень рад видеть тебя здесь. Я представлю тебя сразу же товарищу Карлу Марону.
Майор Пик повел меня по коридору, по обе стороны которого находилось от 8 до 10 комнат. Большинство из них было пусто. Очевидно учреждение еще только–только создавалось. В последней комнате, куда мы вошли, стояло несколько столов и стульев. За горой манускриптов и коробок с сигаретами сидел добродушный с виду и немного полный мужчина лет 40. Это был Карл Марон. Я высмеял бы того, кто мне тогда бы сказал, что Марон через несколько лет будет шефом Народной полиции в советской зоне Германии, так это к нему не подходило.
Он читал газету и предложил мне сигарету; казалось, ничто не могло вывести его из равновесия.
— Что ты здесь будешь делать, я не знаю, — заметил Пик. — У меня задание руководить организационной стороной устройства Национального комитета. Больше ничего. Во всем остальном держись Карла Марона.
Карл Марон рассмеялся.
— Я тоже ничего не знаю. Через несколько дней здесь будет, вероятно, уже все оборудовано и тогда ты приступишь к работе. А пока приходи каждый день в 10 часов утра и приноси с собой что?либо почитать, так как больше нечего будет делать.
Этого ему не пришлось говорить дважды, — я приносил с собой каждый день книгу Верфеля «Сорок дней Мусадаха» с увлечением читал ее и ждал, что будет дальше. Ждать мне, однако, пришлось не долго.
В невероятно, для советских условий, короткое время, пустой этаж превратился в оборудованное в современном стиле учреждение. И еще раз я смог убедиться, что советские организации могут иногда действовать очень быстро, особенно, если за ними кроется заинтересованность какой?то крупной силы, что было очевидно и в этом случае.
Майор Пик исчез и на его место появился добродушно выглядевший мужчина по имени Козлов, который скромно заявил, что готов выслушать все просьбы и желания, если они касаются технических и организационных вопросов.
Очень скоро выяснилось, что Козлов совсем не был таким маловажным лицом, каким он держал себя. Как военный партийный деятель он был уполномочен ЦК ВКП(б) взять на себя организационное руководство и поддерживать связь с советскими инстанциями.
Однажды у нас появился еще один русский, молодой неразговорчивый блондин, который не представился и говорил очень мало. Нетрудно было догадаться, что это — начальник кадров. Из разговоров мы узнали, что его зовут Воробьев (во всяком случае, он так себя называл у нас). Больше нам ничего о нем не было известно, так как он, как и большинство советских начальников кадров, предпочитал улаживать дела кадров при закрытых дверях.
Между тем, все комнаты были уже заняты. Почти ежедневно прибывали новые эмигранты. Стучали пишущие машинки, писались отчеты, создавались архивы и беспрерывное движение показывало, что здесь зарождается новая важная инстанция.
Комнаты были распределены таким образом: две комнаты оставили для руково–дителей Национального комитета: в одной помещался Эрих Вейнерт, в другой — Вальтер Ульбрихт. В остальных комнатах находились: редакция газета «Свободная Германия», редакция радиостанции и секретариат «подлинного» Национального комитета.
Создание и оборудование прошло без больших затруднений, если не считать одного маленького инцидента. Однажды мы услышали из соседней комнаты громкую ругань.
— Что там такое?
Карл Марон, с сигаретой во рту, равнодушно заметил:
— Это Вальтер Ульбрихт.
Выйдя в коридор, я узнал, что дело касалось письменного стола. Стол был недостаточно большим для Ульбрихта, Но инцидент был вскоре улажен. Услужливый Козлов уже вмешался.
— Извините, товарищ Ульбрихт, это просто технический недосмотр.
Мне показалось, что он при этом иронически улыбнулся, В тот же самый день у Ульбрихта стоял уже большой письменный стол.
Две других комнаты были заняты под редакции итальянской, венгерской и румынской газет для военнопленных. Комнаты были гораздо меньше и выглядели по сравнению с просторными комнатами Национального комитета, как «бедные родствен–ники». Итальянская газета редактировалась Лонго, одним из выпускников школы Коминтерна, сыном крупного работника КП Италии.
Через несколько дней мы были вызваны к Воробьеву. Он принимал нас поодиночке. Каждый из нас получил отпечатанное удостоверение, на котором кроме имени и фамилии большими буквами стояло:
СССР
Институт № 99
— Это на случай надобности при сношениях с советскими службами и учреждениями. Если вас будут спрашивать вашем месте работы, не называйте Национального комитета, вы работаете в «Институте №99». Итак, для советских учреждений мы были «Институт №99». Кем же мы были по отношению к действительному Национальному комитету?
Только после недели моей работы я составил себе ясное оставление: в Луневе, официальном местопребывании Национального комитета «Свободная Германия», находились немецкие солдаты и офицеры, которые присоединились к Национальному комитету или были даже его членами, там они имели и свою редакцию газеты и свою радиостанцию. Вскоре за нами утвердилось название «Городская редакция» и «Городской комитет». И здесь работали исключительно немецкие эмигранты. Большинство членов Луневского Национального комитета хотя, вероятно, и знали о существовании «Городского комитета», но не были информированы о роде нашей деятельности.
Я вскоре убедился, что действительная политическая деятельность редакции выполнялась в этих комнатах, а не в официальном Национальном комитете.
РЕДАКЦИЯ ГАЗЕТЫ «СВОБОДНАЯ ГЕРМАНИЯ»
— Ты будешь сотрудничать в газетной редакции. Завтра сюда явится главный редактор и ты должен будешь сразу ему представиться, — заметил мимоходом Марон.
— Кто же главный редактор?
— Рудольф Гернштадт.
Рудольф Гернштадт? До сих пор я не слыхал этого имени, и, так как я знал все важнейшие партийные документы, я мог с уверенностью сказать, что он еще ни разу не подписал ни одного партийного воззвания. Более того: его имя не стояло даже под воззванием к немецкому народу от 30 января 1942 года, под которым подписались все видные эмигранты. Его имени не было также под воззванием к образованию Национального комитета. На следующее утро я постучался в дверь к главному редактору. За письменный столом сидел необыкновенно хорошо одетый мужчина. Же- стом он пригласил меня сесть.
— Итак, вы — Вольфганг Леонгард, — начал он разговор. Я невольно сжался. В первый раз в Советском Союз немецкий эмигрант обращается ко мне на «Вы».
— Вы работали раньше когда?либо в редакции газеты? Он задавал вопросы с вежливым превосходством и небольшой иронией в голосе.
— Нет, я недавно окончил политическую школу, в которой мы только слегка касались журналистики.
Я нарочно выбрал выражение «политическая школа», так как не знал могу ли я назвать школу Коминтерна этому на вид рядовому гражданину. Все это было по меньшей мере странным.
— Политические школы меня не интересуют. Я Вас спрашиваю о работе в редакции газеты.
— Нет, в редакции газеты я до сих пор не работал.
— Вы должны будете многому научиться, так как работа в редакции тяжела и ответственна. Я полагаю, что Вам ясно, что Вы должны будете начать с азов.
Гернштадт был вежлив и холоден. Во все время разговора он оставался при своем «Вы». Он не говорил ни о «борьбе за свободу немецкого рабочего класса», ни о партии. Он вел себя так, как, в моем представлении, вел бы себя главный редактор большой капиталистической газеты. Я был совершенно потрясен.
Наконец Гернштадт заговорил о моей работе.
— Вы должны будете держать связь с типографией, читать корректуру, помогать русскому метранпажу при верстке и, в первую очередь, обрабатывать все поступающие к нам информационные бюллетени.
Ежедневно прибывали целые горы материалов со службы радиоподслушивания при институте №205, наследнике Коминтерна, в которых были все сообщения и комментарии радиостанций как гитлеровского блока, так и антигитлеровской коалиции. Это были специальные бюллетени, которые я знал еще со школы Коминтерна, между ними был также и «красный бюллетень» радиопередач «Свободной Германии». Само собой разумеется, что я никому не должен был говорить о содержании всех этих бюллетеней.
Вскоре после того как я начал работу, меня позвал к себе Гернштадт:
— Нам необходимо иметь определенный материал по вопросам экономики Германии, я хотел бы Вас попросить достать этот материал. Из этого списка Вы увидите, какие именно темы нас интересуют.
Сначала я не знал, что мне делать, так как все это были специальные темы.
— Не беспокойтесь. На все эти темы у нас имеется достаточно материалов в институте №205. Вы должны обратиться к Гертруд Келлер, и она даст Вам соответствующие справки.
Гернштадт сразу же позвонил а институт №205 и сообщил Геминдеру, который был в то время начальником этого института, о моем приходе. Геминдер принадлежал тогда к высшим партийным работникам. Никто не мог пройти в институт без специального пропуска, подписанного Геминдером. Даже самый отъявленный пессимист не мог бы предположить, что 9 лет спустя, в октябре 1952 года, он будет расстрелян в Чехословакии вместе со Сланским, как «враг народа».
Переступая на следующее утро порог института №205 с пропуском Геминдера в кармане, я все еще сомневался, что мне удастся достать весь нужный материал.
Мой скептицизм оказался беспочвенным. В громадных залах института находилась исключительно богатая библиотека с обширным материалом по всем политическим и хозяйственным вопросам, аккуратно разобранная по странам и темам. Библиотека содержала все важнейшие сочинения, изданные за границей по вопросам политики и экономики. В Другом зале хранились папки с вырезками из газет — тоже по странам и темам.
Гертруд Келлер подчинялся целый штат работников, которые были ответственны за отдельные страны и области. Между ними находилось также и несколько выпускников школы Коминтерна. Беспрерывно звонил телефон. Партийные работники различных стран, редакторы так называемых нелегальных радиостанций, а также и сотрудники института №205 нуждались в материалах и различных справках. В большинстве случаев эти просьбы удовлетворялись в течение нескольких минут и материалы доставлялись через посыльного. Мой список тем никого не удивил.
— Будьте добры, присядьте в читальне. Вы получите сейчас же через нашего немецкого сотрудника нужные Вам вырезки из немецкой, союзной и нейтральной прессы по интересующим Вас темам.
И действительно через несколько минут мне было все доставлено. Я мог только удивляться богатству материала, а также полноте и точности, с которой он собирался, прекрасной организованности и быстроте доставки его.
По–видимому, институт № 205 не имел недостатка ни в специалистах, ни в финансах. Всем этим он обладал как будто в неограниченном количестве. Это мое первое впечатление было подкреплено и многими моими дальнейшими посещениями института №205 в течение года[8].
Почти каждую неделю я должен был туда ездить для подбора и составления материалов, необходимых для нашей газеты. Это была самая интересная для меня деятельность, так как здесь я мог получить полную картину Германии, гораздо правильнее, чем это давалось в официальной советской прессе. Кроме того, атмосфера в институте мне нравилась гораздо больше, чем в редакции «Свободная Германия» в институте №99, состоявшей тогда из четырех редакторов. Вскоре я ближе познакомился с ними.
Лотар Больц писал статьи о Германии, которые в большинстве случаев шли без подписи. Он работал очень усердно, внимательно прочитывал все бюллетени с выдержками из гитлеровских газет и по этим выдержкам составлял свои статьи. Мне казалось, что он знал Гернштадта и раньше, так как у него, из всех редакторов, были с ним наилучшие отношения. Как и все, кто долго жил в Советском Союзе, он мало говорил о себе. Из его скупых рассказов я все?таки смог установить, что он был раньше юристом в Верхней Силезии и живет уже долгие годы в Советском Союзе. Он работал редактором немецкой газеты «Красная газета» («Rote Zeitung») в Ленинграде, «Немецкой центральной газеты» («Deutsche Zentralzeitung») в Москве, а также учителем немецкого языка и литературы в Новосибирске. Однако его имя не появлялось ни в одном из официальных партийных заявлений. Тот факт, что его статьи продолжали печатать в газете без подписи, наводил на мысль, что его не хотели раскрывать. В то время невозможно было предвидеть, что он станет руководителем «Национально–демократической партии» в советской зоне и министром иностранных дел ГДР.
Вторым человеком в редакции был Альфред Курелля. Он не находился постоянно в редакции, а приходил только в «особых случаях». Сам он писал мало. Очевидно его главным заданием были правка статей офицеров «Национального комитета» в Луневе, оформление газеты и выработка политической линии, которая обсуждалась в большинстве случаев в комнате Гернштадта, причем очень часто без участия остальных редакторов.
Ясно очерчена была деятельность Карла Марона. Он писал военные комментарии для газеты, которые были всегда подписаны его именем. Вся наша относительная свобода выступала в этих комментариях. Они сильно отличались от официальных советских сводок и часто содержали прогнозы, являвшиеся ценнейшим вкладом, в газету.
Последним я должен назвать Эрнста Гельда, который был раньше театральным режиссером, эмигрировал затем в Советский Союз. Его подпись как «представителя немецкой интеллигенции», стояла под воззванием к немецкому народу от 30 января 1942 года. В газете он должен был взять на себя руководство культурным отделом. Он был приятным человеком и, вероятно, хорошим режиссером, но для работы в редакции был совершенно неприспособлен. Чтобы сформулировать какое?нибудь сообщение, ему требовалось столько времени, сколько Карлу Марону, для составления двух военных сводок или столько, сколько Лотару Больцу для статьи о Германии на целую полосу. Он всегда скорбел, однако, о том, что не может как следует помочь.
Несмотря на то, что Марон, Больц и Курелля вполне справлялись со своими обязанностями, редакция не представляла собой сплоченного коллектива. Нельзя было не заметить, что все нити держал в руках один Гернштадт. Каждый сотрудник редакции должен был ему приносить свои статьи, как ученики свои сочинения учителю, и получал все обратно с вычеркиваниями и изменениями без всяких объяснений. Связь шла больше через личную секретаршу Гернштадта, Гордееву, австрийку, вышедшую замуж в России и явно пользовавшуюся покровительством Гернштадта.
Рудольф Гернштадт о себе рассказывал мало. Прочтя его первые статьи, я был просто восхищен. Они были какими?то совершенно «другими». Когда я рассказал о своем восхищении остальным редакторам, они посмеиваясь заметили, что он был раньше иностранным корреспондентом «Берлинер тагеблат» в Варшаве. Чем он занимался в Советском Союзе было покрыто мраком неизвестности не только для меня, но и для других редакторов. Я знал только, что он был женат на красивой русской женщине, Вале, которая, как и я училась в Московском государственном институте иностранных языков. В отличие от других редакторов, он не жил в гостинице «Люкс» и, как видно, был более связан с советскими инстанциями, чем с эмигрантским руководством КП Германии.
На протяжении многих лет, которые я до того провел в Советском Союзе, мне уже несколько раз приходилось встречаться с таким типом безличного партийного работника. Это были, как правило, люди, которые достигли высокого положения своей жестокостью. Они обычно не выделялись высоким умственным уровнем или особенной интеллигентностью. Что меня всегда удивляло в Гернштадте, это смесь западно–европейской наружности, западной манеры одеваться, западного стиля в статьях, необыкновенного ума с холодной жестокостью, которая только слабо прикрывалась подчеркнутой вежливостью в обхождении с людьми.
Сначала мне казалось, что наша газета не подлежит цензуре. Правда, для того времени это было маловероятным. Для советских условий мы и так имели относительно большую свободу, но совсем без цензуры все?таки дело не могло обойтись.
В начале сентября 1943 года Гернштадт вызвал меня к себе.
— Я попросил бы Вас отнести эти оттиски в гостиницу «Люкс» для просмотра. — Он назвал мне номер комнаты.
— Кто же должен их просмотреть?
— Спросите Эрне Гере.
Ничто другое не могло меня так удивить, как это сообщение. Я предполагал, что наша газета проходит цензуру или в 7–ом отделении Главного политуправления Красной армии, которое занималось вопросами пропаганды в германской армии, или одним из представителей ЦК ВКП(б). Теперь же выяснилось, что судьбу газеты немецкого Национального комитета решает член руководящего ядра венгеркой компартии в Москве Эрне Гере.
С Гере, ему было тогда 45 лет, мне приходилось часто встречаться. Иногда он навещал и нашу редакцию. То, как к нему относился Гернштадт, показывало, что он пользовался тогда большим влиянием. У него была привычка давать важнейшие политические указания в форме беседы, часто как бы невзначай, и только в интонации слегка звучала подчеркнутость. Манера, с которой он брал в руки оттиски, откладывал в сторону целые страницы и находил сразу важные политические места, иногда с улыбкой зачеркивал какое?либо слово или заменял его другим, более метким, поражала меня всякий раз.
Те короткие разговоры, которые мы вели друг с другом, его исключительное понимание германских проблем, его тонкое политическое чутье, которое он обнаруживал при просмотре нашей газеты, хорошо сохранились в моей памяти.
Эрне Гере жил в Советском Союзе с 1923 года и играл ведущую роль в аппарате Коминтерна. Во время гражданской войны он был в Испании. Вернувшись в Советский Союз, он в течение всей войны, наряду со своей деятельностью в руководстве венгерской компартии, был не только политическим советником немецкого Национального комитета «Свободная Германия», но и играл, вероятно, важную роль при выработке политических директив коммунистическим партиям других стран. С 1945 года он бессменно принадлежал к ядру венгерского партийного руководства и занимал важные министерские посты в правительстве. Очень возможно, что Эрне Гере, которого можно считать одним из способнейших людей в стране восточного блока, и сегодня не ограничивает свою деятельность одной только Венгрией.
Во время его отсутствия у нас был другой цензор, который представлял собой полную противоположность Гере. Его звали Штумпф, что в переводе на русский язык значит «тупой», и он вполне оправдывал это имя. В противоположность той вежливой, самоуверенной, немного вялой манере, с которой Гере просматривал газету, чтобы внести небольшие поправки в важных местах, новый цензор Штумпф (который, кстати, не жил в «Люксе», а занимал маленькую частную квартиру неподалеку от Никитских ворот), брал дрожащими руками оттиски, основательно усаживался и, боязливо посапывая, принимался внимательно читать газету от первой до последней строчки. Он, вероятно, не привык и цензурировать статьи, которые столь расходились с официальными высказываниями «Правды». Все формулировки, которые по его мнению слишком далеко отступали от официальиых, он подчеркивал и снабжал на полях вопросительными знаками. Даже оттиски статей Гернштадга он правил жестоко и многое заменял типичными формулировками «Правды». Штумпф принадлежал к тому типу боязливых бюрократов, которых все сложные проблемы доводили до головной боли. Сама идея Национального комитета с его офицерами и генералами с черно–бело–красным знаменем была ему глубоко противна. К счастью, этот слишком трусливый бюрократ не имел у нас большой власти. Нередко Гернштадт выбрасывал все изменения, старательно вносимые Штумпфом.
Скоро мне удалось установить, что за нашей газетой следят гораздо более высокие круги. Несколько раз упоминалось имя Мануильского. В этом не было ничего удивительного, так как Мануильский годами был уже на руководящем посту в Коминтерне, и во время войны, в Уфе, он принимал все ответственные решения. Но вероятно даже сам Мануильский не был нашим высшим «советником». Однажды, когда пришлось столкнуться с особенно важным вопросом в статье одного немецкого генерала, Гере, находившийся тогда как раз в редакции, улыбаясь и покачивая головой, заметил: «Замысловатая штука!» При этом, в дальнейшем разговоре, он упомянул имя Щербакова, принадлежавшего тогда к наивысшим партийным кругам. Того самого генерал–полковника Александра Щербакова, который в 1938 году возглавил после Хрущева московскую парторганизацию и который три года спустя на XVIII партсъезде весной 1941 года вместе с Маленковым был избран кандидатом в члены Политбюро. Таким образом, он принадлежал к высшему кругу советского партийного руководства. Вероятно, уже в то время он занимался вопросами внешней политики. Во время войны он был начальником Главного политуправлений Красной армии (ГлавПУРККА) и одновременно начальником Совинформбюро, которое ежедневно выпускало фронтовые сводки.
Он умер 11 мая 1945 года через два дня после окончания войны. Официально было объявлено, что смерть его наступила от сердечной болезни. А через 8 лет, 13 января 53 года, объявили, что Щербакова умертвили кремлевские специальными медикаментами. Это обвинение было снято через несколько недель, 4 апреля, когда арестованные врачи были освобождены.
Оставляя в стороне причину смерти Щербакова, отметим еще раз, что во время воины он занимал выдающееся положение, будучи начальником Главного политуправления Красной армии. Само собой разумеется, что он играл большую роль при решении важных военно–политических вопросов. Хотя у нас в редакции его имя упоминалось редко, можно с уверенностью сказать, что важнейшие политические вопросы Национального комитета решал он.
НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ПЕРЕМИРИЕ
Окантованная черно–бело–красным газета «Свободная Германия», в которой так часто упоминались имена Тауроггена, Йорка, Клаузевица и Штейна, печаталась в типографии «Искра революции», которая находилась напротив нашего дома.
На протяжении всей войны здесь печатались листовки для германской армии, газеты на венгерском, румынском и итальянском языках, и, наконец, выпускаемый Иоганном Бехером немецкий журнал «Интернациональная литература», бывший в то время по значению на последнем месте. С первых же дней я увидел, что функция «человека для связи с типографией» давала возможность заглянуть в интересную и мало известную мне область деятельности Национального комитета. Я видел, какие изменения вносит Гернштадт в статьи, пускаемые в печать. Мне не раз приходилось быть свидетелем значительных изменений первоначального текста статей, внесенных, в большинстве случаев, в последнюю минуту, очевидно по настоянию высших органов.
В первые же недели после основания Национального комитета произошли значительные события.
В конце августа 1943 года в одном из первых номеров газеты на первой странице должны были быть напечатаны, в сенсационном оформлении, приветствия Национальному комитету от различных лагерей военнопленных. Само собой понятно, что речь шла не о стихийных приветствиях, а текстах, которые были продуманы и точно сформулированы в высших органах и только потом переданы «активу» в лагерях военнопленных, чтобы оттуда послать их в «приветственных письмах» в Национальный комитет.
Я с удивлением отметил, что во всех «приветственных письмах» Национальный комитет назывался ядром будущего нового немецкого правительства, и хотя я уже и раньше чувствовал, что Национальный комитет поддерживается высшими органами, эта далеко зашедшая формулировка меня крайне удивила.
Газета уже была готова к печати, когда меня позвал Гернштадт:
— Сообщите, пожалуйста, в типографию, чтобы не начинали печатать, и попросите последние оттиски, мне нужно внести небольшие изменения, — сказал он, как мне показалось, слишком равнодушным тоном.
Через полчаса я относил исправленные оттиски в типографию. Эти «маленькие изменения» оказались, однако, очень значительными: все указания на Национальный комитет, как на «ядро будущего немецкого правительства» были Гернштадтом вычеркнуты. И пока русский метранпаж и наборщик ругались по поводу предпринятых в последнюю минуту изменений, я раздумывал, какое же событие в конце августа 1943 года могло повлиять на внезапное разжалование Национального комитета.
Это было не единственной странностью в первые недели существования Национального комитета. Во второй половине августа у нас в институте № 99 говорили, что с 1 сентября 1943 года, к четвертой годовщине начала войны, должен быть основан «Союз немецких офицеров» («Bund Deutschеr Offiziere»), прежде всего, из тех офицеров среднего и высшего состава, и даже генералов, которые в июле 1943 года еще не были готовы присоединиться к Национальному комитету и для которых, как мы тогда выражались, «поставленная цель» заходила слишком далеко. К 1 сентября было все уже подготовлено для создания «Союза». Основание «Союза немецких офицеров» было внезапно отложено и о нем перестали говорить. О причинах этого не было дано никаких разъяснений.
10 дней спустя произошел новый поворот и 11–12 сентября спешно был основан «Союз немецких офицеров» под председательством генерала фон Зейдлица.
Сначала я думал, что неожиданная отсрочка продиктована техническими трудностями, но в это же время произошло третье событие, которое меня вконец обескуражило.
Это было в первой половине сентября 1943 года. Я получил от Гернштадта статью под заглавием «Перемирие — требование момента». Перемирие?! Я невольно отшатнулся. Официальный лозунг Национального комитета тогда гласил:
«Свержение Гитлера и отвод немецких войск к границам Рейха».
О перемирии до сих пор не было и речи. С огромным интересом и вниманием прочел я эту статью. Слово «перемирие» попалось в ней два раза и вообще она была написана в необычном тоне. Статья не обращалась в первую очередь к генералам и офицерам — противникам Гитлера, а фактически хотя и косвенно предлагалось перемирие официальным инстанциям гитлеровского правительства. Было ясно, что такая передовица могла быть продиктована только самыми высшими органами Советского Союза. С напряжением я ожидал дальнейшего. Статья, пока что, оставалась неизмененной и уже прошла обе корректуры Гернштадта. Верстка была закончена и ночью должны были начать печатание.
Около 12 часов ночи в типографии неожиданно появился Гернштадт. За несколько минут до начала печатания он взял оттиски первой страницы и, что?то пробормотав насчет «небольших изменений», удалился.
Когда он вернулся, заголовок передовицы был изменен, все намеки о заключении перемирия были сняты Гернштадтом и заменены совершенно другими формулировками.
Всю ночь, пока я вместе с Карлом Мароном заканчивал верстку и ожидал первых готовых экземпляров, я все время думал об этих странных переменах.
Неужели действительно существовала возможность перемирия с фашистской Германией? Эти мысли я отбросил тогда, как слишком фантастичные. И только много лет спустя мне стало известно, что в первой половине сентября 1943 года в Стокгольме велись переговоры о перемирии между фашистской Германией и Советским Союзом.
По утверждению фон Клейста в его книге «Между Гитлером и Сталиным», которое мне кажется совершенно правдоподобным, авторитетные руководители Советского Союза питали тогда большое недоверие к своим западным союзникам и не отвергали возможности заключения сепаратного мира с фашистской Германией. Тщательно подготовленные связи, как пишет фон Клейст, были неожиданно оборваны по приказу Гитлера.
Этот подготовлявшийся контакт, который должен был состояться в первой половине сентября 1943 года в Стокгольме, и повлиял, вероятно, на политическую линию Национального комитета. Вполне понятно, что при такой ситуации Национальный комитет не мог быть представлен как ядро будущего правительства Германии. Поэтому?то, очевидно, и все указания в этом направлении должны были быть вычеркнуты. Отсрочка основания «Союза немецких офицеров» стояла, по–видимому, также в связи с этими событиями.
Подготовленная Гернштадтом статья в газету «Свободная Германия» должна была, очевидно, еще больше укрепить и подчеркнуть предложенное Советским Союзом перемирие. Вероятно сразу же после срыва переговоров было сообщено Гернштадту, чтобы он изменил свою статью. Вероятно даже, что Гернштадт, принадлежавший к числу немногих эмигрантов, поддерживавших связь с высшими советскими инстанциями, знал об этих прощупываниях возможности мира, если не все, то хотя бы часть.
Оттиск первоначального текста статьи Гернштадт взял с собой. Так и исчез этот единственный печатный документ о попытке со стороны СССР осенью 1943 года в Стокгольме войти в контакт с фашистской Германией для заключения перемирия, что известно сегодня только по мемуарам.
ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО КОМИТЕТА
Оглядываясь на прошлое, я вижу, что наибольшее значение Национальный комитет имел, пожалуй, в первые месяцы его существования, примерно до конференции в Тегеране в конце ноября 1943 года. Основание «Союза немецких офицеров» 11–12 сентября 1943 года приблизило к идее Национального комитета целый ряд генералов и высших офицеров. «Союз немецких офицеров», по меньшей мере в первые месяцы его деятельности, никак нельзя было назвать придатком Национального комитета, наоборот, он пользовался некоторой самостоятельностью и управлялся собственным Центральным комитетом. В отличие от Национального комитета «Свободная Германия», который по замыслу должен был стать во главе целого движения, в «Союз офицеров» мог просто записаться каждый офицер.
14 сентября 1943 года на общем собрании была согласована деятельность Национального комитета и «Союза немецких офицеров». Президиум Национального комитета был пополнен отдельными руководителями из «Союза немецких офицеров»: президент «Союза немецких офицеров» генерал Вальтер фон Зейдлиц и генерал–лейтенант Эдлер фон Даниельс стали вице–президентами Национального комитета. Генерал–майор д–р Корфес, генерал–майор Мартин Латман, полковники Луитпольд Штейдле и ван Ховен вошли в Национальный комитет, как представители «Союза немецких офицеров». Таким образом, Национальный комитет насчитывал тогда уже свыше 50 членов.
В связи со вступлением бывших немецких генералов в Национальный комитет, возросла численность членов комитета и увеличилось его значение. А судя по частым посещениям Эрне Гере, чувствовалась заинтересованность в нем со стороны советского правительства.
На возрастающее значение Национального комитета указывало также и число приветственных писем от союзников и нейтральных государств.