IV. ВОССТАНОВЛЕНИЕ БОЕСПОСОБНОСТИ ВОЙСК
IV. ВОССТАНОВЛЕНИЕ БОЕСПОСОБНОСТИ ВОЙСК
Почти в полной изоляции от внешнего мира, в отсутствие Главнокомандующего Кутепов и его штаб сделали все, чтобы спасти армию. Но прежде всего необходимо было убедить галлиполийцев в том, что они как армия не потеряны и их главная цель — борьба с большевизмом — осталась неизменной. Нужно было поднимать дух войск, а для этого был необходим приезд Врангеля.
Для того чтобы уяснить линию поведения Главнокомандующего в те дни, необходимо обратиться еще раз к событиям крымского периода.
Врангель принял в Крыму от Деникина тяжелое наследство. По мнению англичан, например, капитуляция белых была неизбежна, и они прямо предложили ему посредничество в переговорах с большевиками. Для этого в тайне от Деникина они подготовили соответствующую делегацию, и та прибыла из Константинополя в Севастополь практически одновременно с Врангелем. Он же свою главную задачу видел в том, чтобы спасти армию. Однажды Врангель уже пришел к такому выводу, когда в декабре 1919 г. Добровольческая армия терпела поражение за поражением в Донецком бассейне. Тогда в частном письме к Деникину он вышел с предложением «подготовить все, дабы в случае неудачи… сохранить кадры армии и часть технических средств, для чего ныне же войти в соглашение с союзниками о перевозке, в случае надобности, армии в иностранные пределы»{95}. Теперь, в марте 1920 г., он видел, что положение армии еще хуже, но в отличие от англичан планировал не ее капитуляцию, а эвакуацию. И в то же время не хотел так скоро сдавать свои позиции. Врангель решил готовить наступление. Видимо, он хотел показать иностранным союзникам, что Русскую армию нельзя списывать со счета, даже если она потерпит поражение и оставит свой последний бастион — Крым.
В ответ на стремление союзников подчинить его армию своей воле он апеллировал к национальной гордости войск. Придерживался узкой, почти шовинистической программы как в Крыму, так и потом в изгнании. Его постоянное пребывание на людях во время эвакуации войск было не популизмом, а стремлением все видеть, все контролировать. Многим импонировала его честность в оценках ситуации, он откровенно и смело предупреждал, что их ожидает на чужбине, хотел, чтобы как можно меньше случайных, деморализованных людей попало на корабли.
К сожалению, современному исследователю очень сложно проследить за деятельностью Врангеля и его штаба в первые дни после прибытия кораблей на рейд Константинополя и вплоть до его первого приезда в Галлиполи и на Лемнос. Но, безусловно, это был значительный этап его биографии. Нужно было войти в роль Главнокомандующего побежденной и ушедшей в изгнание армии. Поновому выстраивать свои отношения с французами и турками, с нуля начинать их с греками. Необходимо было как можно быстрее привлечь внимание мировой общественности, организаций Красного Креста к положению армии, решить вопрос передачи флота и запасов имущества, находившихся на кораблях. А в это время люди ожидали ответа на главный вопрос: они все еще армия или уже беженцы? Если бы не твердость и последовательность Кутепова в эти первые дни, трудно сказать, как развивались бы события дальше. Но авторитет и популярность Врангеля все еще были непоколебимы.
Только 7 декабря впервые в штабе корпуса появилось сообщение, осветившее план командования. Генерал от кавалерии П.Н. Шатилов, начальник штаба Врангеля, сообщал для сведения и ориентировки, что «Главнокомандующий твердо решил добиваться сохранения армии как силы для борьбы с большевиками и как ядра будущей русской армии». Штаб предупреждал, что «войска не должны соглашаться ни на какие предложения об участии в боевых действиях на стороне Антанты». Указывалось, что «главная цель армии не изменилась, это борьба с большевиками»{96}.
И вот наконец 18 декабря 1920 г. состоялась первая встреча Врангеля со своими войсками за рубежом. Он прибыл из Константинополя в Галлиполи на французском броненосном крейсере вместе с французским адмиралом де Боном. Его речь, как всегда, была твердой и убедительной и сняла возникшую напряженность. «Вы выполнили свой долг до конца, — сказал он, — и не ваша вина, что вы уступили превосходящему силой врагу. Виноват в этом мир, который не поддержал нас. Вам мой низкий поклон. Я не хотел к вам ехать до тех пор, пока не выяснится наше положение. Три дня тому назад я получил сообщение, что до тех пор, пока мы снова сможем вступить в борьбу, мы как армия сохраняем свой состав и всю организацию. Дайте же мне, вашему ходатаю перед иностранными державами и таковому же изгнаннику, как и вы, право говорить от вашего имени, чтобы я знал, что все это — выражение вашей воли…»{97}
Этих слов оказалось достаточно, чтобы люди поверили, что они признаны не как иностранные наемники или беженцы, а как национальная армия. На следующий день, посещая Дроздовский полк, Врангель еще раз подтвердил это стоящим в строю. «Однако, — пишет в своем дневнике штабс-капитан Г.А. Орлов, — после смотра главнокомандующий отдельно говорил в палатке с лицами командного состава: нас признали и не признали. Французское командование признало, а левая партия французского парламента нас по-прежнему считает беженцами»{98}.
Войска восторженно проводили Главнокомандующего и стали терпеливо ждать, что признание армии Врангеля главными державами вскоре улучшит условия их жизни. А между тем никакого признания армии в действительности не было, как перед приездом Врангеля, так и в последующем, до самого конца существования лагерей. Но вину за это войска возлагали на бывших союзников. В следующий приезд Врангеля в Галлиполи, 15 февраля 1921 г., когда он не смог подтвердить, что армия признана главными державами, его никто не осуждал. К тому времени он воспринимался офицерами и солдатами не только как их ходатай, но и как заложник во вражеском стане — заложник, который гордо отражает все удары во имя сохранения чести и достоинства армии.
Зимой 1921 г. наступили самые критические для галлиполийцев времена. Было особенно голодно и холодно. В день заболевало тридцать, а то и сорок человек и по два-три умирало. Люди, совсем недавно прошедшие огонь и воду, ходили в обносках, ели что попало. Надо учитывать, что это были не просто 35 тысяч военнослужащих, а отборные воины, прошедшие две войны, проявлявшие верх самоотверженности и способные драться с многократно превосходящим их противником. Теперь армия никому не принадлежала и слушалась только своего Главнокомандующего. Только он один мог дать ей приказ, куда повернуть штыки. Конечно, были силы, желавшие заполучить ее, — различные русские «центры» и «комитеты», но их в Европе, да и в мире в целом, всерьез уже никто не воспринимал.
Получалось так, что только один человек мог решить, как дальше быть с армией, но его планы никак не устраивали бывших союзников. Что же касается различных политических течений русской эмиграции, то Врангель был категорически против их влияния на армию и против любых политических игр, в которых принимали бы участие его войска в качестве разменной монеты.
Эта позиция четко отражена в приказе временно исполняющего дела начальника штаба Русской армии генерал-майора П.А. Кусонского войскам армии от 11 декабря 1921 г. В нем, в частности, говорится:
«Главнокомандующий приказал сообщить вам:
1) Каждый военнослужащий волен иметь свои личные политические убеждения и симпатии к той или иной из государственно мыслящих национальных партий.
2) Армия же в ее целом ни в коем случае не может быть партийной, она может и должна служить Родине, но никак не какой-либо партии.
3) Внесение какой бы то ни было политики в каком бы то ни было виде в ряды армии недопустимо, и против этого обязаны бороться начальники всех степеней…»{99}
Чтобы иметь противовес политическим течениям, рвавшимся к власти над армией, Врангель создает в Константинополе свой Русский Совет. Его открытие состоялось 5 апреля 1921 г.{100} В это же время французское правительство усилило нажим на Врангеля, вынуждая распустить армию. С одной стороны, на Францию давили англичане, требуя как можно скорее распустить русские военные лагеря в Галлиполи, на Лемносе и в районе Чаталджи. С другой, советское правительство направило серию запросов французскому руководству с просьбой разъяснить, по какой причине Франция содержит военную группировку, имеющую явно антисоветскую направленность. К этому времени новый кабинет министров во главе с Аристидом Брианом стал разрабатывать идею создания европейских союзов. Делать это, помогая одновременно Врангелю, было крайне неудобно. Если к этому добавить еще и позицию большинства депутатов французского парламента, требовавших снять с налогоплательщиков бремя расходов на войска Врангеля, то можно было с уверенностью прогнозировать, что для «сидельцев» русских лагерей наступают тяжелые времена.
17 апреля 1921 г. было опубликовано официальное сообщение французского правительства, где прямо говорилось о никчемности целей, которые Врангель поставил перед собой и войсками. Подчеркивалось, что бороться с большевизмом при помощи войск, находящихся вне России, — иллюзия. Дальше излагалась программа французского руководства. Во-первых, прервав связь Врангеля и его окружения с Галлиполи и Лемносом, избавить от влияния врангелевской армии на крымских беженцев. Во-вторых, создать условия, при которых солдаты, офицеры и их семьи оставили бы лагеря с возможностью вернуться на родину, эмигрировать в Бразилию (говорилось о том, что только штат Сан-Пауло берет 20 тысяч человек) или перейти на положение беженцев в самой Турции. Как весомый аргумент приводился пример с Польшей, где около миллиона русских уже избрали такой путь.
Над галлиполийцами нависла серьезная угроза. В этих условиях Врангель предпринял активные действия в поисках средств на содержание войск. Вскоре проблема частично была решена, и в декабре 1920 г. Врангель на совещании руководящего состава корпуса сообщил, что французы наконец-то согласились выплачивать денежное содержание офицерам и солдатам, приняв под залог оставшееся в России недвижимое имущество русских, проживавших в это время во Франции. Он также сообщил о решении выдать всему личному составу новое обмундирование из тех запасов, которые находились на транспортах «Рион» и «Бештау». Но правильнее было бы сказать — из того, что осталось. Как пишут в своих воспоминаниях В.Х. Даватц и И.Н. Львов: «Французы наложили руку на русское имущество, находившееся на пароходе "Рион", и тем самым отняли одежду и обувь у русских солдат, так нуждавшихся в том и другом»{101}.
Давление на Врангеля продолжалось. Так, была произведена замена коменданта в Галлиполи. Вместо ставшего к тому времени подполковником Вейлера прибыл подполковник Томассен. Вначале в штабе русского корпуса такую замену восприняли как обычную ротацию офицеров во французском экспедиционном корпусе. Но вскоре поняли, что его приезд был напрямую связан с ужесточением политики французского правительства по отношению к войскам Врангеля. «18 декабря, — вспоминает заменивший больного Кутепова генерал В.К. Витковский, — я получил официальное приглашение от французского коменданта пожаловать ему в Управление.
Вейлер был среднего роста, блондин, довольно полный и ничем особенно не отличался. Томассен же был более типичен. Маленький, сухощавый, пожилой, с моноклем в глазу; он носил форму колониальных войск, служба в которых оставила известный отпечаток на нем. Был весьма сух в обращении и, видимо, не только строг, но и жесток с подчиненными»{102}. Во время встречи Томассен изложил Витковскому новые требования командования французского экспедиционного корпуса к русским войскам в Галлиполи. Суть их заключалась в том, что эвакуированная из Крыма армия Врангеля больше таковой не является, а становится организацией беженцев. Сам Врангель больше не Главнокомандующий, а простой беженец. В связи с этим все в Галлиполи должны сдать имеющееся оружие и подчиняться только французскому военному коменданту.
Выслушав Томассена, генерал Витковский, ничуть не сомневаясь, что его действия будут одобрены и Врангелем, и Кутеповым, твердо ответил, что «Русская армия и после эвакуации осталась армией; генерал Врангель был и есть наш Главнокомандующий, в Галлиполи расположены не беженцы, а войска, составляющие корпус, во главе этого корпуса временно стою я, и только мои приказания будут исполняться войсками; на него же я смотрю как на офицера союзной армии и коменданта соседнего гарнизона, и, наконец, никакого оружия ему не сдам»{103}. По воспоминаниям Витковского, Томассена такой ответ явно вывел из равновесия: он пригрозил, что предпримет самые суровые меры к тому, чтобы требования французского военного руководства были выполнены, и добавил также, что генерал, не исполняющий эти требования, не может больше оставаться в Галлиполи и будет доставлен в Константинополь. Другими словами, комендант Томассен пригрозил Витковскому арестом. «Придя в штаб корпуса, — вспоминает дальше В.К. Витковский, — я немедленно отдал все нужные приказания на случай тревоги, а также касающиеся занятия французского и греческого телеграфа. Кроме других мер предосторожности, я отдал приказание командиру нашего броненосца "Георгий Победоносец", стоявшего на рейде недалеко от французской канонерки, протаранить и потопить ее, когда последует на то особый сигнал с берега, дабы уничтожить радиостанцию на ней и ослабить французские силы»{104}.
Отношения продолжали осложняться, французский батальон обнес свое расположение колючей проволокой. Всякие сношения с комендантом Томассеном Витковский прекратил. Оба о случившемся доложили в Константинополь: Витковский — Врангелю, а комендант — командующему своим оккупационным корпусом. В такой обстановке прожили до праздника Рождества Христова.
В Галлиполи, как известно, находился и действовал греческий собор, и русские солдаты и офицеры ходили туда на службу. В праздничный день Рождества Христова греческий митрополит Константин и русский священник совершали торжественное богослужение. Храм был полон молящихся, в первых рядах находилось руководство корпуса во главе с генералом Витковским. Во время молебна в церкви вдруг началось какое-то движение, громкий шепот, вызванные появлением Томассена с чинами из его штаба. Все они, одетые в парадную форму, при оружии и наградах, стали быстро продвигаться к генералу Витковскому. Подойдя к нему сзади, эта группа остановилась, но никаких действий не предпринимала. Наконец, выдержав паузу и дождавшись, когда Витковский после целования креста отошел в сторону, Томассен снова приблизился к нему и принес поздравление от себя и французского гарнизона по случаю великого православного праздника. Так своеобразно французы дали понять, что инцидент исчерпан.
Второй приезд Врангеля в Галлиполи пришелся на 15 февраля 1921 г. В это время в настроениях людей уже наметился поворот к лучшему. Сглаживалась острота переживаний из-за поражения в войне, повысились организованность и порядок в частях и подразделениях, появился интерес к жизни.
В день приезда Врангеля торжества по этому случаю начались уже с утра. В 8 часов 15 минут, — читаем в сборнике «Русские в Галлиполи», — катер Главкома, прибывшего в Галлиполи на своей штабной шхуне «Лукулл», причалил к молу галлиполийского порта. Его встретил рапортом командир корпуса генерал Кутепов, присутствовал и французский комендант. За ними выстроился почетный караул из сенегальских стрелков и юнкеров Константиновского военного училища. Под звуки Преображенского марша и при восторженных криках юнкеров и собравшегося на пристани множества офицеров и солдат генерал Врангель обошел фронт почетного караула, на левом фланге которого принял приветствие почетных ординарцев. После церемониального марша юнкеров Врангель и сопровождавший его Кутепов на автомобиле отправились в лагерь. За ними следовали автомобили с чинами штаба корпуса и свитой французских офицеров. Среди них было также несколько корреспондентов иностранных газет, прибывших с Врангелем на «Лукулле»{105}.
Прибыв в лагерь, Врангель остановился на его правом фланге, принял рапорт начальника почетного караула — командира роты Самурского полка, отдал честь старому боевому знамени этой части. В самом лагере он посетил лазарет и только потом отправился к выстроившимся частям. Такой порядок посещения не был случайным и имел большое воспитательное значение. В течение короткого промежутка времени на виду у своих войск главнокомандующий отдал почести самому старому знамени своих частей, оказал уважение заслуженным людям и не преминул уделить внимание больным, раненым. Только потом он обошел строй войск. На правом его фланге стояла пехота, в центре — артиллерия, а на левом — конница. Более получаса Врангель под звуки марша обходил войска. На его приветствие «здорово, орлы!» неслись дружные ответы и громкое «ура!», подхваченное тысячами собравшихся зрителей.
Выйдя после обхода войск на середину строя, Главнокомандующий торжественно возложил на вновь пожалованных в кавалеры знаки ордена Святого Николая Чудотворца. После этого Врангель обратился с речью к войскам. Призвал их «держаться крепко, не поддаваться никаким увещеваниям». Говорил о том, что «недалеко то время, когда нас снова позовет Родина, и мы должны быть готовы»{106}. Закончился парад церемониальным маршем частей и подразделений. Впечатление у всех от него было огромным. Даже те, кто прожил с корпусом все время после высадки в Галлиполи, не ожидали такой внушительной картины. По словам очевидцев, у иностранных журналистов сквозь их официальную сдержанность прорывались слова: «Нам говорили, здесь беженцы, а это настоящая армия»{107}.
На другой день, 16 февраля, при большом стечении народа парад состоялся и в городе. В нем приняли участие все военные училища и школы, технический полк и другие части, расположенные в Галлиполи. Этот праздник произвел сильное впечатление на местное население, едва ли видевшее когда-нибудь подобное зрелище. Но самое сильное впечатление эти парады произвели, пожалуй, на самих офицеров и солдат корпуса. Они впервые после длительного перерыва увидели себя в сборе и ощутили себя армией. Без преувеличения можно сказать, что дни 15 и 16 февраля 1921 г. имели решающее значение в возрождении духа войск 1-го армейского корпуса.
Однако с приближением весны попытки врангелевского и кутеповского штабов поднять боевой дух войск снова натолкнулись на ожесточенное противодействие французов. Прежде всего это проявлялось в Константинополе, где у французского руководства оккупационных войск имелись серьезные возможности. Когда в День конной гвардии Врангель разрешил устроить торжественный развод караулов на территории русского посольства и консульства, а потом еще юнкера прошли с оркестром по соседней улице, у французов случился настоящий переполох. Верховный комиссар Франции генерал Пелле приказал Врангелю разоружить свой конвой и даже ординарцев. Когда же это приказание не было выполнено, последовало новое — очистить здание русского посольства от всех военных учреждений, а самому Главнокомандующему покинуть Турцию. Но дальше своей штабной яхты «Лукулл» Врангель никуда не поехал, что стало причиной недовольства министра иностранных дел Франции А. Бриана. В телеграмме генералу Пелле он заметил: «…я плохо могу объяснить себе, почему Вы не приняли до сих пор мер, которые я просил от Вас еще с марта месяца, по удалению генерала Врангеля, о котором Вам известно, что его присутствие в Константинополе является главным препятствием для роспуска его армии»{108}.
Французы пользовались любым случаем, чтобы создать впечатление полной зависимости от них русского командования. Попасть из Галлиполи в Константинополь и обратно теперь стоило больших трудов. Был случай, когда офицер штаба Кутепова, вызванный лично командующим оккупационным корпусом, был задержан в его штабе на три недели. Самому Кутепову, возвращавшемуся из Константинополя в Галлиполи, визу не выдали и вручили ее только на пароходе. Врангелю вообще запретили посещать Галлиполи и Лемнос.
В то же время внешне корректное отношение к русским французы сохраняли. В переписке французский комендант, обращаясь к Кутепову, называл его по-прежнему командиром 1-го армейского корпуса Русской армии и к большим праздникам направлял ему теплые поздравительные телеграммы. «Французские офицеры, — пишет в своих воспоминаниях М. Критский, — присутствовали на всех русских парадах и приглашали представителей русского командования на свои празднества. Особой корректностью отличались французские моряки. Командир каждого очередного дежурного миноносца, прибывавшего в Галлиполи, всегда делал визит генералу Кутепову и представлялся ему»{109}.
Несмотря на все эти внешние знаки внимания, у русского командования были основания сомневаться в их искренности. Выдача денежного довольствия не возобновлялась, и когда генералу Кутепову в январе наступившего 1921 г. прислали 125 турецких лир, он ответил, что отказывается их получать и возвращает обратно в знак протеста против задержки выплаты денег его подчиненным.
Попытки Врангеля качественно изменить отношение французского руководства к Русской армии терпели неудачу за неудачей. Поэтому он стремится привлечь на свою сторону как можно больше видных представителей русской эмиграции, чтобы использовать их авторитет в укреплении отношений с Францией. 11 марта 1921 г. он выступает с воззванием к русским людям, где говорит: «Долг государственных деятелей, воинов, ученых, земских, городских, торгово-промышленных и финансовых организаций — объединить свои силы на пользу нашего дела»{110}.
Чуть раньше, 2 января 1921 г., он направляет циркулярное письмо своим военным агентам в странах Европы, где замечает: «…не подлежит сомнению, что борьба с большевиками не закончена и Русской армии снова придется играть крупную роль в деле освобождения своей Родины» и требует от военных агентов, чтобы «…связь Главнокомандующего с войсками не прерывалась, и в нужный момент можно было бы вновь собрать на борьбу все наиболее стойкое и крепкое»{111}.
Большие надежды он возлагал на Русский Совет как организацию им управляемую и в то же время тесно работавшую с общественными и партийными организациями русских эмигрантов. 5 апреля 1921 г. в речи на открытии заседания Русского Совета он подчеркивает, что «первый долг Совета — возвысить голос в защиту Русской армии, над которой нависла угроза насильственного роспуска»{112}.
После этих действий нажим на военно-политическое руководство Франции со стороны русской эмигрантской общественности действительно усилился. Это подтверждают слова Верховного комиссара Франции генерала Пелле, сказанные им на встрече с русскими общественными представителями: «…поверьте, для меня нет более тяжелой задачи, чем русская. Я совершенно растерян, когда получаю ваши обращения ко мне. Я не настолько лишен сердца, чтобы не понимать вас, и приложу все старания, чтобы найти выход из положения»{113}.
Безусловно, действия Врангеля далеко не у всех русских за рубежом находили безоговорочную поддержку. Так, в письме военного министра Франции Л. Барту своему Председателю Совета министров иностранных дел сообщается о взглядах А.Ф. Керенского: «Он не предусматривает создание никакой организационной военной силы вне России»{114}. Это небольшое замечание несет в себе значительную информацию: за Керенским стояли все русские партии, от кадетов до эсеров.
Нужно было поднимать дух войск. Решили начать с малого — со строевых смотров и парадов.
У тех, кто посещал Галлиполи в это время, могло сложиться впечатление, что руководство корпуса слишком увлеклось показной парадностью войск. Но если учесть, что в Галлиполи дислоцировалось до 50 отдельных частей, отмечавших свои полковые праздники, прибавить к этому смотры и парады по случаю чисто военных праздников и приезда высшего руководства, то окажется, что таких событий было относительно немного.
Первый парад войск корпуса был устроен 9 декабря 1920 г. по случаю кавалерского праздника ордена Святого Георгия Победоносца. Тогда удалось привлечь небольшую часть войск. Но парад все же сыграл положительную роль. Первый по-настоящему большой парад состоялся в лагере 25 января 1921 г. в ознаменование праздника Богоявления. Он должен был пройти раньше, непосредственно в день праздника, 19 января, но из-за ненастной погоды его пришлось перенести. «Торжественный церемониал, установленный для этого парада, — говорится в издании 1923 г. "Русские в Галлиполи", — и отличный вид войск дали почувствовать присутствовавшим на параде французам и другим иностранцам, что в русском галлиполийском лагере не беженцы, а нечто совсем другое»{115}. Самое яркое впечатление и на войска, и на присутствовавших гостей, как уже отмечалось, произвел февральский парад по случаю второго посещения Галлиполи генералом Врангелем.
Постепенно налаживалась учеба войск. Занятия в частях должны были начаться еще в ноябре 1920 г., но тогда люди отказывались принимать в них участие. Однако после нового года, когда состояние всеобщей депрессии пошло на убыль, в подразделениях ввели утренние подъемы, вечернюю проверку, построения на всеобщую молитву. Еще раньше, накануне парадов и строевых смотров, наладили обучение пешему строю.
Как и Врангель, Кутепов рассматривал прибывшие в Галлиполи войска как основу будущей Русской армии, которая будет востребована в случае падения советской власти. Выступая перед руководящим составом корпуса 20 сентября 1921 г., генерал Кутепов заметил: «Русская армия должна продолжать борьбу за освобождение России. Корпус — кадр будущих ее формирований»{116}. Однако наладить регулярную учебу было очень непросто. При эвакуации из Крыма вывезти, как известно, удалось только стрелковое и холодное оружие. Кавалерия оказалась без лошадей, артиллерия без орудий, а технические части без машин и инструментов. Тем не менее 21 января 1921 г. вышел приказ приступить к занятиям в пехотной дивизии, а к апрелю, когда жизнь в корпусе более или менее пошла на лад, занятия стали носить регулярный характер. Уставы изучались более глубоко, пехотные части от одиночной подготовки перешли к ротным и батальонным учениям. Труднее было кавалеристам — не было ни лошадей, ни нужного количества шашек. В кавалерийских частях ограничились занятиями по разведывательной подготовке и рубке. Тяжелее всего было артиллеристам. В условиях полного отсутствия орудий и артиллерийских приборов решили проводить занятия на сделанных самостоятельно деревянных макетах. Но в основном как в кавалерии, так и в артиллерии вынуждены были заниматься по программам пехотных частей.
Организовать обучение пытались и в технических подразделениях. В упоминаемом сборнике «Русские в Галлиполи» говорится о том, как мотористы «брошенный в море французский мотор разобрали, починили и вычистили его. Благодаря этому мотору и привезенным автомобилям некоторые чины автомобильной роты смогли выдержать экзамен по мотору»{117}.
Одновременно с обучением нижних чинов шла подготовка офицерского состава. Создавались учебные команды, курсы, школы, в том числе и при военных училищах. Учебные команды пехотных и кавалерийских полков предназначались для тщательной подготовки солдат на командные должности, и так как их было немного, то практически всех готовили как унтер-офицеров. Во всех учебных командах корпуса обучалось до трех тысяч человек. Бывший начальник штаба корпуса генерал Б.А. Штейфон в своих воспоминаниях перечислил 12 различных курсов и школ, в которых к лету 1921 г. обучались более двух тысяч солдат и офицеров. Среди них: штаб-офицерские курсы, офицерские курсы при Константиновском военном училище, военно-образовательные курсы, курсы для младших офицеров Марковского полка; офицерская инженерная и радиотелеграфная школы и т. д.{118}
Стремление кутеповского штаба подготовить войска к неизбежным, как тогда казалось, боевым действиям против Красной армии проявлялось и в особом внимании к полевой выучке. Уже 13 мая 1921 г. по корпусу издается приказ № 287, в котором отмечается, что в расписаниях мало тактической подготовки, почти нет занятий в поле с решением задач на местности, что в пехоте практически отсутствуют батальонные и полковые военные игры, а также односторонние и двухсторонние военные маневры. Это подстегнуло нерадивых командиров. Сначала прошли так называемые тактические летучки, потом дело дошло до учений и маневров. В первых числах июля была проведена военная игра, в которой участвовала вся пехотная дивизия{119}. Наладились и занятия в учебных командах. 21—22 июня был проведен их смотр в пехотной, а через неделю — в кавалерийской дивизии. В изданных потом приказах № 417 и № 434 отмечалось, что команды «представились хорошо» и что «к делу обучения и воспитания кадров отнеслись с полным вниманием и внесли в это дело много труда и знания»{120}.
Планируя будущее армии, генштаб особое место отводил военным училищам, а среди них — Константиновскому ввиду его особых заслуг перед Белым движением. Его юнкера до революции 1917 г. обучались в Киевском великого князя Константина Константиновича училище, и это было единственное из российских военных учебных заведений, которое после революционных событий не распалось, а почти в полном составе после участия в уличных боях ушло из Киева и к 13 ноября 1917 г. передислоцировалось в Екатеринодар. В его составе тогда насчитывалось 25 офицеров и 131 юнкер. Войдя в Кубанскую армию, оно было переименовано в Константиновское военное училище, участвовало в 1-м Кубанском походе, потом вошло в Добровольческую армию. Летом 1918 г. уцелевшие после боев юнкера были произведены в офицеры. Кадр училища в составе 11 офицеров и 14 юнкеров был сохранен, и после 2-го Кубанского похода при его активном участии в Екатеринодаре был осуществлен набор новых юнкеров, как из рядов Добровольческой армии, так и из местного населения. В августе того же года училище было переведено в Крым, в Феодосию. Однако этот выпуск на территории России сделать не удалось — уже в декабре юнкеров пришлось отправить на фронт, где они вступили в ожесточенные боевые действия в районе Джанкоя и Перекопа. В августе 1920 г. училище участвовало в двадцатидневном десанте на Кубани, где в непрерывных боях потеряло 65% своего состава. За оборону Крыма училище было награждено знаками отличия на головных уборах, а за бои на Кубани — серебряными трубами с лентами ордена Святого Николая Чудотворца. За непрерывную службу и сохранение своего оружия от Киева до Галлиполи Врангель подарил юнкерам этого училища право проходить церемониальным маршем на парадах, держа «ружья на руку»{121}.
В годы Гражданской войны на юге России были созданы еще три юнкерских училища. Два из них — имени генерала Алексеева и имени генерала Корнилова — как училища военного времени сформировались в сентябре 1921 г. из имевшихся тогда юнкерских школ. Несколько раньше, в ноябре 1919г., для пополнения армии офицерами-артиллеристами в Одессе было восстановлено основанное еще в 1912 г., но после революции 1917-го прекратившее свое существование Сергиевское артиллерийское военное училище. После эвакуации из Одессы его в конце января 1920 г. перевели в Севастополь, где оно оставалось до исхода из Крыма. Все три названных училища также принимали активное участие в Гражданской войне, имели награды и отличия от верховного командования белых войск. И наконец, два училища были созданы уже в самом Галлиполи. 25 февраля 1921 г. приступили к учебе Алексеевско-Николаевское инженерное и Николаевское кавалерийское училища. Таким образом, при 1-м армейском корпусе к весне 1921 г. функционировали шесть военных училищ, в которых насчитывалось около двух тысяч юнкеров и обслуживающего персонала.
Об условиях размещения училищ в Галлиполи уже говорилось, чтобы дополнить эту неприглядную картину, достаточно привести хотя бы такой пример. Два училища — кавалерийское Николаевское и пехотное Корниловское — для своего расположения получили мечеть дервишей, сильно пострадавшую от войн и времени. При этом Корниловское разместилось внизу, а над ним, на боковых деревянных хорах, некогда предназначавшихся для турчанок — Николаевское. Как следует из воспоминаний свидетелей этого случая: «В конце января 1921 г. во время чтения лекций на хорах они внезапно рухнули, и находившиеся на них юнкера, офицеры с начальником училища упали вниз с высоты в 5 сажень на корниловских юнкеров, причем пострадало 4 офицера и 52 юнкера, получивших ранения, ушибы и переломы конечностей. Два юнкера умерло от полученных увечий, а начальник кавалерийского училища и до 1/3 из получивших увечья юнкеров — тяжело пострадали»{122}.
Примечательно, что несмотря на все эти трудности — тяжелые условия жизни, бедность, катастрофическую нехватку пособий и учебной литературы, — тяга к знаниям, как отмечали сами преподаватели, была не ниже, а выше, чем в мирное время. Вскоре как в училищах, так и в войсках заработали платные кружки по изучению иностранных языков, так называемые «исторические комиссии», созданные для того, чтобы вести летопись всех событий Гражданской войны, в которых принимали участие Вооруженные силы Юга России, а потом Русская армия. Восстанавливались журналы боевых действий подразделений.
В это же время начали издаваться рукописные журналы и даже был проведен среди них конкурс. Призовое место занял журнал артиллеристов-дроздовцев «Веселые бомбы». Безусловно, все эти меры отвлекали людей от мрачных мыслей, вселяли надежду, что армия может быть востребована как военная сила.
В Галлиполи всегда остро ощущалась нехватка информации. Часть мизерного количества газет, поступавших «сидельцам», расклеивали на специальных щитах в городе и лагере, а другая часть передавалась в полковые информационные пункты, и оттуда уже кое-что распространялось по ротам и батареям. Этого было крайне недостаточно, и с апреля 1921 г. всех младших офицеров обязали устраивать групповые читки газет для младших чинов. Приходили в Галлиполи в основном такие, издания, как «Общее дело», «Новая русская жизнь» и некоторые газеты на французском языке. Конечно, этого было недостаточно — слухи, домыслы и просто сплетни победить таким образом было невозможно.
Выход все же был найден. Как отметил в своих воспоминаниях В.Х. Даватц: «По инициативе молодого энергичного журналиста подпоручика Шевлякова организовалась "Устная газета", где 2—3 раза в неделю в городе и лагере читались сводки газет всех направлений, собственные статьи, фельетоны, рефераты»{123}. Первый «сеанс» газеты состоялся 29 марта 1921 г. в помещении солдатской читальни. Командование сначала с недоверием отнеслось к инициативе Шевлякова. Опасались возврата к настроениям армии 1917 г., митингам, беспорядкам, агитации, направленной против командиров. Однако опасения не подтвердились, видно, армия уже переболела вирусом окопной демократии.
Вскоре посыпались заявки на проведение сеансов газеты от училищ, отдельных частей, поэтому решили расширить географию и тематику выступлений, организовать две редакции: одну в городе, другую в лагере. Впоследствии обе редакции объединились.
Всего было более 500 выступлений «устной газеты». Они собирали многочисленную аудиторию. На сохранившихся снимках того времени видны сотни людей, жадно вслушивающихся в слова выступающих. Некоторые сеансы носили элементы театрализации. Например, в связи с 60-летием со дня рождения А.П. Чехова местной драматической группой были тут же показаны спектакли «Хирургия», «Предложение» и «Медведь»{124}.
Беспокоило, конечно, большое число беженцев. Еще 12 января 1921 г. они были сведены в специально созданный батальон и размещались рядом с войсками. Это была очень разношерстная публика. Кроме бывших военнослужащих здесь оказалось немало людей, попавших в Крым в конце войны случайно и по разным причинам не покинувших корабли в Константинополе. Было еще около 1200 человек так называемых «иностранцев», считавших себя таковыми после поражения в Крыму. Как правило, это были люди, родившиеся и выросшие в России, служившие в ее армии, но по национальному признаку принадлежавшие к кавказским, прибалтийским и другим народам. Большинство из них составляли грузины, латыши, литовцы, поляки, румыны, закарпатские украинцы. Некоторых уже отправляли из Галлиполи в Константинополь, но французы их возвращали назад, требуя все новых документов.
Чтобы держать ситуацию в этом батальоне под контролем, он, как и в воинских частях, был разбит на подразделения, во главе которых стояли строевые командиры. Но беженцы, решившие порвать с армией, плохо подчинялись воинским порядкам. К лету 1921 г., когда наиболее активная часть беженцев схлынула, батальон представлял собой уже массу инертных, ничем не занятых людей, потерявших всякую перспективу в личной жизни.
Многие приезжали сюда, влекомые слухами о готовящихся отправках то в Бразилию, то в Советскую Россию, то в балканские страны. Некоторые беженцы самостоятельно покидали батальон и исчезали в неизвестном направлении.
Примечательно, что беженцев было значительно меньше из Корниловского, Марковского и Дроздовского полков, чем из Алексеевскою, сформированного из разрозненных частей — остатков непосредственно Алексеевскою и Самурскою полков, а также 13-й и 34-й дивизий. Заметно было, что в беженский батальон из пехоты уходило больше, чем из кавалерии, где до последних дней сохранялось ядро старых полков и где связь между людьми была значительно крепче.
Показательны и общие цифры беженства. Через этот батальон со дня его сформирования прошло 3650 человек. Кроме того, лагерь покинуло, помимо батальона, уйдя группами непосредственно из частей в Болгарию и Бразилию, 1796 человек. Другими словами, пятая часть корпуса оставила Галлиполи до его исхода в балканские страны. При этом солдат было больше. Из них на положение беженца перешел каждый четвертый, а из офицеров — каждый шестой. Возвратившихся в Советскую Россию оказалось немного — 3,67%, при этом офицеров — чуть более половины процента{125}.
Галлиполийцы, как и те, кто поселился в это время на Лемносе и в Чаталдже, живо интересовались событиями Гражданской войны, еще продолжавшейся в Сибири и на Дальнем Востоке. Говорили о своей скорой переброске туда. Разговоры о возможном участии врангелевцев, в основном казаков, в боевых действиях на Дальнем Востоке не были случайны. Так, Г. Раковский пишет, что упоминавшийся генерал П.Н. Калинин и его штаб «…начинают разрабатывать план переброски казаков на Дальний Восток, к атаману Семенову. Эти мысли инспирировались майором Такасахи, представителем покровительствовавшей авантюристу Семенову Японии при ставке Врангеля и представителем атамана Семенова, товарищем прокурора Покровским, братом известного на Юге России ген. Покровского»{126}.
О планах белых становится известно в Москве. В обзоре сведений русской военно-морской разведки в Лондоне сообщается:
«При посредстве майора японской службы Танашики (У Раковского упоминается фамилия Такасахи. — Н.К.) на состоявшемся свидании Врангеля с генералом японской армии Ушиди состоялось соглашение с атаманом Семеновым…»{127}
Советское руководство предусматривало такой вариант развития событий, но вскоре никаких особых мер принимать не пришлось. Получилось так, что поначалу планы Врангеля поддержал Верховный комиссар Франции генерал Пелле, испросив на это разрешение у своего руководства. Из Парижа последовал категорический ответ: «Что же касается, наконец, отправки русских беженцев на Дальний Восток, предусматриваемой в Вашем письме № 222, об этом не может быть и речи. Мы заявили британскому правительству, которое обеспокоила возможность подобного шага, что мы не помогали и не будем помогать подобной отправке»{128}.
Отчаянные головы все равно пробирались к атаману Семенову, как, например, полковник A.M. Назаров. В войсках он приобрел известность после дерзкого, но неудачного десанта на Дон летом 1920 г. Теперь же он самостоятельно пробрался в Сибирь, организовал там белогвардейский партизанский отряд, но вскоре вместе с ним погиб во время налета на приграничный населенный пункт.
Как вспоминает штабс-капитан Г.А. Орлов, в газетах в это же время появились сообщения о готовящемся формировании международного корпуса для борьбы с Советами, а в немецкой печати было опубликовано интервью генерала Гофмана, участника Брестских переговоров со стороны Германии. Посчитав создание этого корпуса вопросом уже решенным, генерал говорил об участии в нем немцев и даже излагал план будущих боевых действий{129}.
После такого сообщения в Галлиполи сразу же распространился слух о возможном формировании второго корпуса, в который войдут кроме галлиполийских все другие части Белой армии, вытесненные с территории России. На должность командира корпуса прочили генерала Юденича, а главнокомандующего обоими корпусами — барона Врангеля. Но постепенно ажиотаж стал стихать, а вскоре все заслонило известие о восстании в Кронштадте.
Первые сообщения о восстании поступили в Галлиполи в начале марта 1921 г. и вызвали настоящий восторг у «сидельцев». Ведь восстали не традиционные, как тогда считалось, противники советского строя — кулаки или казаки, — а красные матросы. Газеты из европейских стран и Константинополя обычно опаздывали на несколько дней и расхватывались тут же. Вскоре из них можно было узнать о том, что кронштадтцев поддержали уже двенадцать губерний и власть большевиков там якобы пала, что Петроград и Москва тоже вскоре будут захвачены восставшими. В печати появились призывы идти на помощь восставшим, сообщалось, что собираются пожертвования от крупных банков в Париже и что Торгово-промышленный союз активно участвует в снабжении кронштадтцев продовольствием. Кульминационным моментом этих дней стало воззвание, с которым мятежники обратились ко всему миру.
Многим тогда казалось, что обращение адресовано ему лично: «Мы, матросы, красноармейцы и рабочие восстали против коммунистов, которые в течение трех лет льют невинную кровь рабочих и крестьян. Мы решили умереть или победить. Но мы знаем, что вы этого не допустите. Мы знаем, что вы придете на помощь довольствием, медикаментами, а главным образом военной мощью. Главным образом мы обращаемся к русским людям, которые оказались на чужой земле, мы знаем, что они придут к нам на помощь». Текст этого воззвания получил потом известность и в Советской России, после того как его привел К.Е. Ворошилов в одном из своих выступлений в Екатеринославе{130}.
Обстановку этих дней в русских военных лагерях убедительно передал в своих воспоминаниях М. Критский. «Все, — пишет он, — высчитывали сроки, когда подойдут корабли, чтобы везти нас на помощь матросам. Поднял восстание Антонов, и все верили, что им взята Москва. Поджидали час от часу, что Буденный взбунтуется и вызовет Русскую армию — ведь вахмистр царского полка…»{131}
Под влиянием этих событий была даже сделана попытка захватить французский военный корабль, стоящий на рейде в Галлипо-ли, чтобы прийти на помощь восставшим. На такое совершенно безрассудное предприятие отважились два молодых генерала — А.В. Туркул и В.В. Манштейн, причем последний был без руки. Об этом случае упоминает в своей книге И. Лукаш: «…раз ночью бросились они в ледяную воду в атаку на французский миноносец. Сидели в кофейне у мола и внезапно решили взять атакой миноноску, маячившую у мола в тумане сторожевыми огнями. Выхватили наганы, оба прыгнули и поплыли. Их поднял на борт русский баркас, а они недовольно ворчали…»{132}
В это трудно поверить, если не знать характеристики генералов, одному из которых было 25, а другому 28 лет. Ее дал тот же И.Лукаш. «Генерал Туркул и генерал Манштейн, — пишет он, — самые страшные солдаты самой страшной Гражданской войны. Генералы Туркул и Манштейн — это дикое безумие дроздовских атак во весь рост без выстрела, это немое бешенство непобедимых дроздовских маршев. Генералы Туркул и Манштейн — это беспощадные массовые расстрелы, лохмотья кровавого мяса и подбородки, раскроенные вороненой рукоятью нагана, и гарь яростных пожаров, вихрь безумия, кладбищ, смерти и побед»{133}.
По-разному потом сложилась судьба друзей-генералов. Оба вместе со своим полком осенью 1921 г. переехали в Болгарию. В последующие годы Туркул проживал в разных городах Европы, был активным членом РОВСа, основал и возглавил Национальный союз участников Гражданской войны, в годы Второй мировой войны занимался формированием подразделений из бывших белогвардейцев для РОА (Русская освободительная армия) генерала Власова. Умер в 1957 г. в Мюнхене. Генерал Манштейн проживал в Софии, терпел большую нужду, в 1928 г. покончил жизнь самоубийством.