ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

При подведении итогов исторической фактологии, оказавшейся вне зоны внимания следователей и Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации, рассматривавших вопрос о реабилитации Верховного правителя России А.В. Колчака в 1999 г., напрашиваются следующие выводы.

Первый – инициатива ареста и следствия по «делу самозваного и мятежного правительства Колчака» принадлежала земско-эсеро-меньшевистскому Политическому центру.

Второй – образованный 22 января 1920 г. (приказом № 1) Иркутский ревком к следствию имел опосредованное отношение.

Третий – к моменту подписания официального акта мирной передачи власти земско-эсеро-меньшевистский состав ЧСК при Политцентре (под председательством К.А. Попова) выработал основные направления в сборе вещественных доказательств.

Четвертый – соблюдена важная сторона процессуального порядка: адмирал Колчак был ознакомлен с протоколами допросов, на тексте которых самолично расписался.

Пятый – отсутствие публично заявленной конечной цели, которую преследовал центр при производстве следствия, позволило иркутским большевикам перехватить инициативу и 27 января всенародно объявить: «Чрезвычайная следственная комиссия Ревкома спешно собирает материалы, относящиеся к деятельности Колчака и Пепеляева, с целью предания их суду»[585].

Данные выводы свидетельствуют о том, что произведенные Политцентром аресты и следствие (не только Верховного правителя и председателя правительства, но официантов, кочегаров, вестовых и т. п.) разрабатывались им как возможный «плацдарм» для отхода в тень «личной неприкосновенности демократии». Не случайно видные деятели антибольшевистского движения в Сибири (министр юстиции Временного Сибирского правительства Г.Б. Патушинский[586], директор канцелярии Верховного правителя А.А. Мартьянов и даже председатель Совета министров Временного правительства автономной Сибири П.Я. Дербер) на майском судебном процессе 1920 г. выступили в роли свидетелей, а подсудимый товарищ министра труда С.М. Третьяк[587] «ввиду его активного участия в борьбе за свержение самозваного правительства Колчака в Иркутске» был приговорен всего лишь к условному лишению свободы[588].

«Советский» этап следствия практически ничего существенного в ход сбора вещественных доказательств, выработки программы, заключений и предъявленных обвинений адмиралу не внес. Все расследование осуществлялось и юридически оформлялось теми же членами комиссии, что и при Политцентре. Единственное «достижение» этого этапа – расстрел Колчака и Пепеляева. С другой стороны, следствие определило намечавшуюся цель судебного процесса на Атамановском хуторе, которая не ограничивалась попытками установления, какая же из противоборствовавших сторон антидемократична: власть местных большевиков или так называемая «колчаковщина».

Главным являлось стремление иркутских большевиков нанести удар третьей (земское и городское самоуправления) и четвертой (социал-демократическая и социал-революционная партии) сторонам, опасность которых они еще с января 1920 г. приравнивали к опасности, исходившей от каппелевских и семеновских «банд», вкупе с иностранной интервенцией.

20 июня 1920 г. на первом заседании Временного Народного собрания Дальнего Востока председатель Временного правительства Приморского края А.С. Медведев[589] говорил: «Вам памятно, что воля народа всегда высказывалась за то, чтобы сам народ и весь народ решал судьбы своей родины […] Вы помните, когда все надежды, все чаяния возлагались на Уфимское собрание, потом на деятельность Директории; и все это закончилось тем, что в Сибири образовалась единоличная власть Колчака, и никакие указания с мест, никакие протесты, ни борьба, возникшая по всей Сибири, не убедили правительство Колчака, что нельзя в настоящее время решать вопрос единолично, нельзя лишать население возможности устраивать свою жизнь по своему желанию. Поэтому власть единоличная, власть Колчака, с самого первого дня своего существования стала идти на убыль […]

Никто не мог предполагать, рассуждая более или менее разумно, что население Сибири, объявившее войну европейской России, победит эту Россию и придет в Москву с тем, чтобы зазвонить в московские колокола. Власть Колчака постепенно сходила на нет, никакие протесты общественности, земских и городских самоуправлений не были услышаны в Омске […] в Сибири все чаще и чаще и смелее стали раздаваться голоса о том, что вопросы русского народа должен разрешить сам и весь народ […]

Я помню, что земские организации пришли еще в августе месяце прошлого года (1919. — С. Д.) к тому положению, что дальше так идти не может. Земские организации настаивали на созыве городских и земских съездов – то, [что] единственно было возможно в то время. Однако земство не остановилось перед отказом, и многие земства, в том числе и Приморское областное земство, решили созвать Земско-городской съезд в Иркутске. Избрали своих представителей, но только в октябре месяце конспиративно, тайно съезд мог открыться в Иркутске. На этом съезде было решено, что тем путем, каким идет правительство Колчака, идти нельзя; необходимо искать новые пути, согласованные с волей русского народа […] на этом съезде вылилось одно решение, что с правительством нужно только бороться […]»[590]

До подписания акта о мирной передаче «государственной власти на всей территории, освобожденной от власти реакции» 22 января 1920 г., делегация Политического центра на переговорах в Томске предложила Совнаркому и ЦИКу решить характер взаимоотношений центральной советской власти с Восточной Сибирью для сохранения последней за революционной Россией и избежания протектората Японии. Задачи государства-буфера не изменились даже после смены власти, укрепившись циркуляром ЦК ПСР от 28 января 1920 г.:

«Признавая, что основной фронт новой местной республики есть фронт ее против разбитой, но еще не добитой контрреволюции и союзных с нею империалистических хищников, ЦК одобряет ее примирительную политику по отношению к наступающим большевикам, в случае же, если центральная советская власть, вопреки интересам революционной России, не пойдет навстречу этой политике и уступит соблазну немедленным нападением разрушить неокрепшую демократию Восточной Сибири, ЦК возлагает всю ответственность за дальнейшие внутренние смуты и роковые международные осложнения на Дальнем Востоке – всецело на совесть безответственных диктаторов правящей партии»[591].

В выработанном итоговом постановлении ЦК ПСР была одобрена занятая Сибирским краевым комитетом партии позиция по отношению к местной советской власти, а также его решение об образовании независимого временного демократического государства-буфера между советской Россией и Японией. «…II. Признать правильным отказ от власти краевого комитета партии и членов последних, входящих в Иркутский Политический центр, и передачу ими этой власти местным коммунистам, стремившихся утвердить советский режим, не считаясь с опасностью японской оккупации и рисковавших вызвать борьбу внутри демократии, несмотря на наличность еще некоторой контрреволюционной угрозы. Вся ответственность за последствие этих событий должна быть возложена на большевиков и их авантюристическую попытку.

III. Признать политически правильным, целесообразным решение Сибирского краевого комитета партии вопроса об образовании из Восточной Сибири и Дальнего Востока временного независимого демократического государства-буфера между советской Россией, могущего фактом своего существования охранить указанные территории за революционной Россией и предохранить их как от хищнической оккупации японцев, так и от разрушительного хозяйничанья большевиков.

В срыве местной организацией коммунистической партии этого плана, уже санкционированного Томским договором 19 января и утвержденного центральной советской властью, ЦК ПСР усматривает новую угрозу территориальной целости России и заявление о возможности уступки правительством народных комиссаров части российских земель Японии. Считать, что намеченная в Томске западная граница буферного государства по р[екам] Ока – Ангара является крайне невыгодной и могла быть санкционирована только при исключительных условиях.

IV. Одобрить отказ краевого комитета взять на себя, согласно распоряжения Сибревкома, организацию государства-буфера, в урезанных границах (зап[адных] границ р[ек] Чикой – Селенга), ибо государственное существование в указанных пределах было бы до крайности затруднительным и подобный буфер не мог бы выполнить задач, для которых он создается, и стал бы простым орудием для прикрытия советской политики и захватнических устремлений Японии […]»[592]

Как известно, события 4–5 апреля 1920 г. во Владивостоке и Николаевске-на-Амуре[593], которые завершились подписанием 29-го числа соглашения между Владивостокским правительством и японцами (первая из двух подписей под этим документом принадлежала одному из бывших членов ЧСК при Политцентре А.Н. Алексеевскому[594]), и подтолкнули центральную советскую власть предпринять шаги навстречу организации государств-буферов, исключив при этом Иркутскую губернию.

Таким образом, местная советская власть Восточной Сибири нуждалась в показательном судебном процессе, чтобы «кукушечьим» приемом подменить собою главных инициаторов разгрома «право-большевистской атамановщины», вскрыть «контрреволюционную» деятельность третьей и четвертой сторон, но так, чтобы не поссориться с временными союзниками центральной советской власти в создании государств-буферов на Дальнем Востоке. Предлогом для реализации этого плана и послужило предварительное следствие над бывшими министрами и их товарищами из правительства Колчака, начатое 7 января 1920 г. членами Политического центра.

Сибирский краевой комитет ПСР рассматривал предварительное следствие как исполнение решения IX Совета ПСР: «…осветить перед лицом как русских трудовых масс, так и Западно-Европейского общественного мнения действительную природу колчаковской власти и ее формы выявления». Как выяснилось, «освещение» было реализовано в 1923 г. публикацией социал-демократом Б.И. Николаевским[595] «протоколов» допросов адмирала А.В. Колчака[596].

«Обособить» Сибирь от общественно-политического движения, развернувшегося на Дальнем Востоке, требовали также следующие факторы: а) безболезненный переход власти в конце января 1920 г. в городах Владивостоке, Никольск-Уссурийске, Амурской и Сахалинской областях к земским и городским самоуправлениям, под крыло Сибирских краевых комитетов ПСР, партии Народной свободы, крестьянской и социал-демократическим фракциям левых: социалистов-революционеров, социалистов-революционеров интернационалистов, Трудовой народно-социалистической партии; б) объединение земств в краевом масштабе с отказом от классовой борьбы[597]; в) возложение политической ответственности за события 4–5 апреля 1920 г. на провозгласивших себя «вождями масс» местных коммунистов.

Обвинительное заключение «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» являлось в большей степени эмоциональным политическим сочинением, нежели судебным документом. Оно обвиняло весь общественный строй, политическую и экономическую системы, сложившиеся к началу 1920 г. в Сибири. Аргументация выдвинутых обвинений для юрисдикции базировалась на источниках третьего порядка: одном из вариантов стенографической записи (не протоколов) допросов А.В. Колчака и на 10 процентах предварительных следственных материалов.

Этот факт был установлен 24 мая 1920 г. на пятом заседании, когда председатель ЧРТ И.П. Павлуновский заявил: «Я удостоверяю, что около 2-х тысяч пудов (документов. – С. Д.) имеется в ящиках, которые не были еще представлены ни защите, ни обвинению». А также А.Г. Гойхбаргом: «Дело в том, что из Иркутска привезено огромное количество всяких документов и бумаг, которые не только защита, но и я в своем распоряжении не имели…»[598]

Три этапа «продажности и измены», сформулированные в качестве конкретных обвинений Верховного правителя, не имеют под собой никаких оснований. Более того, уместна постановка вопроса о преднамеренной фальсификации исторически установленных биографических фактов, дискредитации имени и клевете, бездоказательно порочащих честь и достоинство российского адмирала. Кстати, заключение Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации о «преступлениях против мира и человечности» Верховного правителя России вполне применимо и в отношении инициаторов создания советского государства, узурпировавших власть в октябре 1917 г.

Между тем проблема реабилитации Колчака обладает немаловажной этической стороной: будет ли она означать бессмысленность принесенных человеческих жертв, нравственных и идейных идеалов, двигавших героями Белого движения?.. Для такой личности, как адмирал, ответ один, безусловно. Здесь уместно привести характеристику нескольких персонажей российской «контрреволюционной генеральской галереи», данную П.Б. Струве[599]: «М.В. Алексеев[600] это – массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя, и оно легко подъемлет это бремя. Каледин[601] это – мощный камень, как бы вросший в свою историческую почву, и вне ее беспомощный и слабый. Колчак это – сосредоточенный в целую даровитую личность нерв, чувствительная струна, которой угрожало порваться или быть порванной. Корнилов это – стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к исходному положению»[602].

Отдавая дань должного уважения заслугам перед Отечеством Александра Васильевича Колчака, видимо, следует учитывать вышеизложенное обстоятельство и если говорить о его реабилитации, то прежде всего в отношении снятия обвинений в «продажности и измене» России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.