Глава II. Характеристика антинаполеоновских коалиций (Полемика с Н.А. Троицким)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II.

Характеристика антинаполеоновских коалиций (Полемика с Н.А. Троицким)

Наполеоновский прогресс? (Стр. 97) — Адаптация наполеоновского режима к феодальной Европе. (Стр. 106) — Оборона «старого режима». (Стр. 109) — Тезисы Чандлера. (Стр. 116) — Наполеон—интегратор Европы? (Стр. 121) — Причины побед «старого режима». (Стр. 125) — Борьба с революциями после 1815 г. (Стр. 131)

Наполеоновские войны в литературе довольно часто и вполне справедливо охарактеризованы как эпоха коалиций. Оценочные моменты тех или иных исторических событий и процессов в науке всегда важны. Что из себя представляли коалиции, каковы были причины их создания, как и в каких условиях они формировались, какие цели и задачи преследовали, с кем, против кого и за что боролись, какие процессы на них влияли, какие противоречия существовали между ними, какие силы их поддерживали, а какие противодействовали, кого коалиции привлекали в качестве союзников и чего в результате достигли? Это тот круг вопросов, который в той или иной степени старались затронуть историки, оценивая события наполеоновских войн.

Полагаем, что в современной отечественной историографии вопрос о характере антинаполеоновских коалиций чаще всего в своих трудах затрагивал Н.А. Троицкий. Он же написал специальную статью, посвященную этой теме{110}. Эта отдельная работа заслуживает особого рассмотрения, так как представленный в ней материал дает богатую пищу для размышлений по данной проблематике.

Значительное место в этой статье отведено историографическому описанию и критике точек зрения историков разных школ и стран. Автор рассмотрел «пеструю гамму оценок» и лишь в заключении в концентрированном виде представил собственное видение этого неоднозначного, по нашему мнению, явления. В целом, Н.А. Троицкий руководствовался при написании вынесенной в эпиграф статьи цитатой К. Маркса: «Всем войнам за независимость, которые велись против Франции, свойственно сочетание духа возрождения с духом реакционности». Думаю, что любой серьезный исследователь не будет иметь ничего против высказанного тезиса, так как почти во всех странах европейского континента (даже при всей разнице в социально-политическом и экономическом развитии народов и государств) сплав именно этих двух мощных идеологических сил играл основную роль в противодействии французской империи и в конечном итоге способствовал падению Наполеона. Правда, Троицкий в конце статьи сделал поправку к высказыванию классика («мало соглашаться с Марксом»): «Надо признать, что войны феодальных коалиций 1813—1815, как и 1805—1807 гг. против Наполеона были гораздо более реакционными, чем освободительными»{111}. На наш взгляд, исследователю достаточно сложно определить в подобном идеологическом сочетании (слияния духа национального возрождения с реакционными тенденциями) перевес в ту или иную сторону. Сделать такую оценку можно только «на глазок», поскольку у историков пока еще отсутствуют инструменты для точного измерения духовных сфер, но в таком случае на первый план выступят личные пристрастия автора.

Венский конгресс. Гравюра Ж. Годфруа по оригиналу Ж. Изабе. 1819 г. ГИМ

* * *

Но не будем бросать упреки в субъективизме — в той или иной степени он присутствует у всех — суждения подвергаются влиянию личности пишущего и мировоззренческих ценностей его времени. Гораздо интереснее проанализировать основные постулаты и выводы Н.А. Троицкого. Касаясь целей и характера антинанолеоновских союзов, смысла их создания, начиная с 1805 г. он посчитал, что «найти ответы на эти вопросы нетрудно: достаточно лишь вчитаться в тексты многочисленных (особенно секретных) документов коалиций, … а также всмотреться в плоды коалиционных усилий». Сразу укажем, что мри рассмотрении очень сложных вопросов истории международной политики не совсем корректно ограничивать источниковую базу лишь дипломатическими актами союзников, а потом попытаться оценивать итоги, не беря в расчет цели и проводимую их противником политику. Тем не менее Троицкий полагает, что уже документы III и IV коалиций 1805—1807 гг., закамуфлированные гуманной фразеологией, «эскизно начертали ту программу территориального раздела и социального передела Европы, которую в 1815 г. узаконит Венский конгресс»{112}. Дипломатические соглашения и особенно многосторонние межгосударственные акты, являясь результатом достигнутых компромиссов, всегда содержали много недомолвок, из-за чего зачастую почти неуловимыми становились причины и внутренний смысл, а порой и само происхождение событий и процессов. Но, даже согласившись с первой частью постулата о планах дележа территорий (было бы вообще-то странно, если бы коалиционеры предварительно об этом не договаривались), стоит заметить, что социальный передел Европы все же произошел не по вине союзников, а являлся плодом деятельности до 1815 г. их главного противника — Франции. Участники коалиции же в 1815 г. вынуждены были принять многие произошедшие социальные изменения и лишь попытаться адаптировать их в новую европейскую действительность. Французская революция и последовавшая за ней наполеоновская эпоха так встряхнула «старушку» Европу, что оказав огромное влияние на многие сферы жизни, коренным образом изменила ее социальный облик, причем, более радикально, чем, например, реформация в Средние века.

В данном случае мы имеем возможность сослаться на выводы английского историка Ч. Д. Исдейла, серьезно проанализировавшего «пестрый и прагматический характер Реставрации». Он, основываясь на примерах многих стран, считал, что «в плане внутреннего управления посленаполеоновская эпоха не характеризуется целенаправленными попытками повернуть время вспять», поскольку даже «правители, которые возвращались на родину и обнаруживали действующую новую систему, ничего не делали, чтобы изменить ее, тогда как те, кто не пользовался ее благами, вводили ее сами». Схожие явления он нашел и в правовом отношении: «Отходя от сугубо административных вопросов, мы обнаруживаем, что конституциализм отнюдь не умер. И здесь прагматизм диктовал необходимость уступок. Стало понятным, что после войн 1812—1815 гг., нельзя пренебрегать общественным мнением…». Как ни парадоксально, но нечто подобное происходило и в общественном развитии европейских государств. Рассмотрев этот вопрос, Ч. Д. Исдейл писал: «Что касается переустройства общества, то и здесь реакция на наполеоновскую эпоху была разнообразной отчасти потому, что зачастую не было необходимости поворачивать назад. Возьмем, например, освобождение крепостных крестьян. Ликвидация феодализма происходила на практике, как правило, относительно безболезненно и даже приносила выгоды европейскому дворянству… вопрос о формальной реофедализации сельского общества, охваченного отменой крепостного права, не вставал». В то же время он отметил двойственность (в разных странах) в отношении гильдий: «В отличие от отмены крепостного права здесь наблюдалось мощное сопротивление введению законов, относящихся к свободе промышленного производства, при этом ликвидация гильдий отождествляли с непосредственной угрозой общественному порядку». Приведем обобщающий вывод, сделанный английским исследователем: «Очевидно, что после 1815 г. действительно наступил период абсолютистской реакции. Однако она имела гораздо более выборочный характер, чем ее часто изображают. Там, где реформы наполеоновской эпохи не угрожали власти государства, а говоря шире, династии, или были для них определенно выгодны, их, как правило, сохраняли и даже развивали, и на самом деле лишь очень редко полностью отменяли… В этом нет ничего удивительного. Поскольку цели Наполеона во многих отношениях совпадали с таковыми абсолютных монархий восемнадцатого столетия, совершенно естественно, что реформы, которые он подталкивал, часто перехватывались правителями, которые были лишь рады подражать его свершениям. В нескольких словах, наполеоновская эпоха, может быть, совсем не подорвала старый порядок, а как раз наоборот, в действительности укрепила его силы!»{113}. Как ни парадоксально звучит эта последняя мысль, но она соответствует истине. Если внимательно посмотреть на происходившие процессы в лагере европейских феодальных государств, то без особого труда можно отметить, что в начале XIX в. в самых разных сферах проводилось значительное реформирование, в первую очередь по французским образцам. В том или ином виде оно продолжилось и после 1815 г. Это была вынужденная необходимость, а не слепое копирование. Ценность выводов и наблюдений Ч. Д. Исдейла заключается в том, что он не стал полагаться на устоявшиеся в историографии подходы, долго бытовавшие на основе марксистских социализированных схем и постулатов, а взялся проанализировать факты и процессы с точки зрения здравого смысла и объективно представить все аспекты вопроса.

Можно таким же образом осветить и другой важный момент. Н.А. Троицкий считает, что гуманная фразеология дипломатических документов (освобождение от «ига», и «цепей» Наполеона, обеспечение «прав и свобод» народов и т. д.) — это «не более чем фиговый листок». По его мнению, «она вуалирует, но не может скрыть от исследователей их реальные задачи, которые сплавлены в два стержневых направления: 1) территориальное расширение, захват и грабеж новых земель — как минимум и господство в Европе — как максимум; 2) сохранение уцелевших на континенте феодальных режимов и восстановление свергнутых Французской революцией и Наполеоном»{114}.

Стоит сразу оговориться, что «гуманная фразеология» присутствовала не только в дипломатических актах[102], а и в значительной части публицистических и пропагандистских материалах союзников. «Перо опаснее меча…», а либеральные и тираноборческие тенденции в публицистике и в политической графике[103] получили широкое распространение и активно воздействовали на умы современников, в том числе и на российскую читающую публику. Как отмечал еще в советское время А.Г. Тартаковский: «как тонкий дипломат и расчетливый политик, Александр I понимал, что воздействовать на европейское население, пережившее французскую революцию и антифеодальное переустройство наполеоновского времени, в духе традиционно дворянской и религиозной идеологии уже невозможно, равно как это было невозможно и в отношении своей собственной страны… Следовало поэтому преодолеть крайнюю узость реакционных тенденций и провозгласить такие идеи, которые действительно могли завоевать повсюду массовые симпатии, — принципы «свободы и благоденствия народов», как писал об этом сам царь еще в 1804 г.»{115} Данное обстоятельство в немалой степени обеспечило поражение Наполеона в информационной и идеологической войне, а это, в свою очередь, безусловно, повлияло и на достижение конечного победного результата в военных действиях. Поэтому я бы не стал столь категорично сбрасывать со счетов либеральную «гуманную фразеологию», так эффективно использованную противниками Наполеона, а также ее дальнейшее влияние и последствия для реальных общественно-политических процессов в Европе, в том числе и в России. Тем более на эту тему написаны специальные работы{116}. Да и к 1805 г. изменились основные задачи, которые ставили перед собой лидеры коалиции.

Абсолютно прав один из лучших биографов Александра I A. E. Пресняков, который резонно отмечал, что российский император уже в начале своей внешнеполитической деятельности «не мог обосновывать свою политику реакционными феодально-монархическими и клерикальными принципами»{117}. Еще в 1804 г. император отправил для ведения переговоров с Англией Н.Н. Новосильцева. В данной ему секретной инструкции говорилось о полной перемене в сфере борьбы идей с наполеоновской пропагандой: «Самое могучее оружие французов, которым они до сих пор пользовались и которое все еще представляет в их руках угрозу для всех стран, заключается в убеждении, которое они сумели распространить повсеместно, что они действуют во имя свободы и благоденствия народов». Русский монарх отнюдь не желал «заставлять человечество идти в направлении, обратном прогрессу», а считал необходимым, «чтобы это грозное оружие было вырвано из рук французов и обращено против них самих». Ставилась и общая задача: «не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшими независимость, не будут уже в состоянии примириться, но, напротив, постарались бы обеспечить им свободу на ее истинных основах». Рассматривалось предстоящее переустройство в Европе, и речь даже не шла о том, чтобы «намечать будущие формы правления для различных стран»{118}. Этот примечательный дипломатический документ многие исследователи называют внешнеполитической программой России в наполеоновских войнах. У меня это вызывает некоторые сомнения, поскольку инструкция именовалась секретной и она не могла стать настольной памяткой ведущим русским дипломатам, а скорее всего сразу же отложилась в архиве. Но, бесспорно, инструкция, составленная самим императором, отражала его собственные мысли. И в последующем российский самодержец действовал в этом нетрадиционном для феодального монарха направлении, а его деятельность в конечном итоге способствовала обновлению, корректировке и видоизменению целей и задач коалиций. Не будем прибегать к цитированию других подобных материалов русской дипломатии того периода — их можно найти в изобилии. Важно отметить, что либеральная окраска и освободительная направленность как раз способствовала конечному успеху российской внешней политики в борьбе с Наполеоном. Можем привести мнение А.Н. Ше-бунина, почти забытого ныне, но очень толкового исследователя общественных процессов в Европе. Вот как, например, он оценивал деятельность в 1813 г. Г. Штейна, уполномоченного российского правительства, сыгравшего исключительную роль в развертывании антинаполеоновского движения в германских землях: «Штейн, окруживший себя либеральными немецкими публицистами, наводнил Германию их памфлетами и редактировал общие манифесты союзников, в которых все немцы призывались к восстанию во имя единой и свободной Германии, обещалось конституционное устройство, а за французским народом признавалось право на независимое существование в «законных границах». Лозунгом коалиции объявлялось обеспечение «независимости всех народов Европы»{119}. Прежде чем французский полководец стал терпеть поражения на полях сражений коалиция победила его в идеологической сфере. В этом несомненно прослеживается ведущая роль русской дипломатии и имеется значимая заслуга российского императора. Не случайно достаточно беспристрастный историк, каким являлся А.Е. Пресняков, анализируя в целом общественные настроения в Европе, констатировал, что они — «главный союзник Александра в освободительной борьбе против Наполеона и французов; их сила увлечет правительство, сплотит коалицию, даст Александру почву для широкой общественной роли»{120}.

«Огонь с четырех углов или пятеро братьев» (Наполеон Бонапарт делит Европу между родственниками) Гравюра неизвестного художника. Начало XIX в. ГИМ 

Конечно, никто не будет спорить с доминирующим в литературе выводом, что основной целью всех антинаполеоновских коалиций, открыто исповедовавших принцип легитимизма, являлась защита феодальных порядков на континенте. Да и первоначально они складывались как антиреволюционные. Но историки доказали право на существование концепции преемственности революционных войн, признав термин «третья и четвертая коалиция». Трудно было бы ожидать, что кто-то без борьбы мог добровольно уступить суверенитет, власть, собственность, вековые привилегии, да и отказаться от давно устоявшегося образа жизни. Естественно «старый режим» без боя добровольно сдавать свои позиции не собирался, тем более, когда бурные события и процессы происходили на межгосударственном уровне, а в них оказались поневоле втянуты не только отдельные социальные слои или классы, а практически все народы. А вот по поводу первой задачи («стержневого направления»), сформулированного Н.А. Троицким, можно и даже нужно поспорить. Ведь все то, что им было инкриминировано коалиции («захват и грабеж новых земель», «господство в Европе») без всяких оговорок необходимо отнести в первую очередь к Наполеону, а отнюдь не к странам, участвовавшим в коалициях.

Коль, ограничились рамками Европы, а все монархи оказались представленными в виде международных бандитов (понятно, что престолы европейских государств не являлись обителью ангелов), то тогда надо признать, что на этом континенте в то время не было более беззастенчивого и удачливого «захватчика» и «грабителя» в международном плане, чем французский император. По этим показателям он безоговорочно опережал всех. С ним не мог сравниться ни один феодальный властитель. Его же конкурентов за обладание данными определениями можно охарактеризовать лишь как «скромниками». Да и объединялись они против Наполеона потому, что он, как более сильный и напористый, нарушал выработанные веками каноны «разбойничьего» поведения, не хотел жить «по понятиям» феодальной «старушки»-Европы, и все норовил кого-нибудь обидеть. Конечно, среди «европейских разбойников» хватало любителей «захватить» и «пограбить», но после 1815 г. они вынуждены были играть по правилам, разработанным «командой победителей» (руководствоваться не своим аппетитом, а появившимися нормами международного права), существовать иначе стало затруднительно. К тому же, называть «грабителями» большинство стран-победительниц не очень-то корректно. Например, Россию. Разве в результате «грабежа» чужих территорий она получила сгоревшую Москву, разоренные войной центральные губернии, вконец расстроенные финансы? А вот во Франции даже перед отречением Наполеона баланс бюджетных расходов и доходов был почти положительным, а государственный долг ничтожен, и это — именно вследствие систематического ограбления Европы (по словам А.С. Пушкина Наполеон «налагал ярем державный…на земные племена») в пользу французской казны{121}.[104] Ведь союзники (в том числе и русские войска) Париж не разграбили и не сожгли, капиталы частных лиц и наличность Французского банка не тронули, даже ценности Лувра (свезенные из ограбленных Наполеоном стран) остались в неприкосновенности! Не случайно русский историк А.К. Дживелегов следующим образом оценивал цветущее государственное хозяйство Франции: «В 1815 году после стольких страданий, истерзанная двумя нашествиями, истекающая кровью, обезлюдевшая Франция была все-таки самой богатой страной в мире»{122}. Да и налогов французы платили в три раза меньше чем, скажем, англичане. Д. Ливен привел такие цифры: в 1803 г. средний француз платил 15,2 франка, а к примеру голландец, выкладывал (фактически в пользу того же Наполеона) 64,3 франка{123}. Что же касается «господства в Европе», то тут все предельно ясно и даже спорить бессмысленно: до 1812 г. почти весь континент находился под Наполеоном! После него в XIX столетии уже не существовало даже единоличного лидерства какого-либо государства в Европе, ни одна из великих держав уже не была в силах реально играть эту роль (в лучшем случае лишь претендовать на нее). Чересчур сильна оказалась межгосударственная конкуренция, речь могла идти только о сферах влияния и то через систему союзов. Полагаю, нельзя задним числом обелять или одобрять чужие прегрешения, впрочем, так же, как и скрывать свои. Н.А. Троицкий, рассматривая результаты окончательной победы коалиционных сил исключительно как негативные, бичуя при этом в первую очередь царизм («хозяин крупнейшей феодальной державы мира»), делает сравнение с действиями французского императора (наследника революции) и считает, что они «были неизмеримо прогрессивнее всего содеянного антинаполеоновскими коалициями» (признавая, однако что «диктат Наполеона не был для европейских народов благом»). В целом как положительное явление он отмечает, что «Наполеон стремился к европейской интеграции, которую он сам деспотически контролировал бы, но, как бы то ни было, толкал он Европу вперед, к современным ценностям, унаследованным от Французской революции, а не назад, в дореволюционное средневековье». В этих словах можно даже услышать намек на мессианскую благодать в прогрессивной роли Наполеона и сквозит явное сожаление о том, что французский император в итоге оказался в проигрыше. Далее, Н.А. Троицкий приводит и творчески развивает две фразы К. Маркса, что действовал он «наполовину не так деспотически, как имели обычай поступать те князья и дворяне, которых он пустил по миру», да и «легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота», каковых среди правителей мира тогда (впрочем, и теперь тоже) было очень много»{124}.

Размышления Маркса на тему деспотизма и прогрессивности вполне понятны, так же, как понятна логика его построений. В свое время он пытался доказать, что новый общественно-экономический строй прогрессивнее и лучше старого. С этой точки зрения Наполеона следовало оправдать хотя бы как противника феодализма, расчищавшего путь к более передовому общественно-политическому строю — капитализму. Но после Маркса мир переменился, изменились и наши представления на многие, казалось бы, неизменные вещи. Все меньше остается понятий, которые бы сохранили свой изначальный канонический смысл. В том числе не так однозначно стали трактоваться такие понятия, как «прогресс» и «цена прогресса». Оказалось, что сам по себе «прогресс» (следовательно, и его цена) может нести не только положительные, но и побочные отрицательные моменты.

Одни и те же мысли в различные эпохи звучат по-разному. Мне, как читателю, поневоле сразу приходит на память (поскольку Троицкий сравнивает прошлых и нынешних правителей) один современный американский деятель, обличенный президентскими полномочиями, пославший американских парней в Ирак и Афганистан защищать идеалы демократии. В нашем мире вновь становится модно вразумлять заблудших с помощью силы. Поэтому я и задаюсь марксовым вопросом: он гений или идиот? Ведь «общечеловеческие ценности» западной демократии никто не назовет реакционными, напротив, все будут утверждать, что они как раз подпадают под прогрессивные понятия. Откуда же берутся силы им сопротивляться? Да и с точки зрения прогресса США даже сравнивать не невозможно с азиатскими государствами, по всем показателям американская демократия — «самая передовая демократия в мире». Только вот каково сегодня афганцам и иракцам (привычных к своей восточной деспотии) выносить деспотизм американского …. (тут затрудняюсь выбрать одно из двух слов: гения или идиота? Пусть каждый сделает этот выбор самостоятельно). Полагаю, простые люди в этих странах не особенно задумываются, но чьей воле их «нагибают» ради будущей демократии, поэтому и везут оттуда в цинковых гробах американских парней. Также и в начале XIX в. не слишком не задавались над подобными вопросами простые крестьяне в горах Испании, в полях России и в других местах Европы, поэтому там и гибли французские солдаты. Духовное насилие вызывает такое же противодействие, как насилие физическое.

Что же до мнения Троицкого. С одной стороны, похвально — он не изменяет формационному подходу в оценке глобальных явлений истории. Но если посмотреть с другой стороны — он стал явным заложником марксистских постулатов, оговоримся, не самых худших при объяснении исторических процессов. Поэтому попробуем задать несколько вопросов и проанализировать их. Даже не будем обсуждать актуальную сегодня проблему из теории борьбы общественно-экономических формаций, почему «передовой» социалистический строй (а история давала ему шанс в отрезок из 70 лет) так и не победил отвратительный и сладко загнивавший капитализм.

Если вернуться к формационному противостоянию начала XIX столетия, то можно поставить следующие вопросы. Если Франция являлась тогда передовой капиталистической страной, а сам Наполеон олицетворял прогрессивные идеи (в военном деле уж точно — самые новаторские и передовые), то почему, в столь короткие сроки, идя от победы к победе и добившись господства в Европе, его «звезда» так быстро закатилась? Какая такая социально-политическая сила позволила ему «вырвать поражение из рук победы»? Если капитализм более прогрессивный строй, чем феодализм, то почему буржуазная Франция, находясь в зените своей военной славы, в конечном итоге потерпела поражение от дряхлеющих феодальных монархий Европы? Может быть, прогрессивный европейский капитализм на какой-то период заблудился в дебрях времени? Или имперское бремя для Наполеона оказалось непосильным? Отвечая на поставленные вопросы, сразу можно предположить, или европейский феодализм еще не исчерпал свой потенциал (смог же он одолеть в итоге одного из лучших полководцев в мировой истории), или что-то тогда было не так в буржуазной «консерватории» наполеоновской империи. Думаю, в такой постановке оба предположения правомочны.

Наполеон, окруженный знаменитыми людьми своей эпохи. Литография Морэн-Лавиня по оригиналу В. Адама. 1836 г. ГИМ

* * * 

Во французской литературе встречается утверждение одного из самых маститых в прошлом биографов Наполеона известного историка и члена Французской академии Л.А. Тьера. Он, говоря о 18-м брюмере, заметил, «что по способу, как человек овладевает властью, можно судить, как он ею будет пользоваться»{125}. Как известно, Наполеон Бонапарт взял власть при помощи воинской силы или посредством государственного переворота, роялисты бы сказали — путем грубой узурпации. Поэтому даже не появляется тема для дискуссий, как узурпатор стал императором. Механизм этого хрестоматийного явления (как проявления бонапартизма) — построение института единоличной власти на развалинах предшествующих либеральных и демократических учреждений, неоднократно описан и поэтапно разобран в исторической литературе. В данном случае вполне закономерно может возникнуть другой вопрос, связанный с очень быстрой эволюцией честолюбивого генерала с революционным прошлым — почему сын бедного корсиканского дворянина, став французским императором, так старался адаптировать себя и свою империю к рамкам старой феодальной Европы? Как-то уж очень быстро забылся один из главных лозунгов французских революционеров — «Смерть королям!» Как не крути, а провозглашение империи — это возврат к монархической (наследственной) форме правления, больше свойственной феодализму, а отнюдь не капитализму[105]. Три родных брата, сын и шурин по его назначению стали королями[106] (и даже менялись тронами по его приказу), пасынок — вице-королем, маршалы — герцогами и князьями, а германские курфюрсты и герцоги, доказавшие свою преданность императору, но его распоряжению и из его рук удостоились королевской короны. А активная семейная матримониальная политика Наполеона — брачные альянсы его родственников с августейшими коронованными особами, потомками древних домов Германии и Италии?[107] А повторный брак Наполеона на австрийской эрцгерцогине Марии-Луизе? Что это, как не явная попытка войти на равных в семью феодальных европейских государей, а также откровенное желание стать родоначальником новой легальной династии правителей европейского континента? А сколько сил французская дипломатия потратила на то, чтобы титулы самого Наполеона были признаны всеми континентальными государствами, хотя чаще всего это происходило после побед французского оружия. Если же открыть биографические справочники, то без особого труда можно заметить, что подавляющее число французских генералов и высших гражданских сановников того времени получили (отнюдь не по происхождению) титулы баронов и графов империи в 1808—1814 гг. Не подсчитывал, но интуитивно можно предположить, что баронов и графов во Франции в тот период было больше, чем в России. А ведь феодальное титулование явно нарушало провозглашенный революцией принцип «равенства» — новое дворянство поднималось над простыми гражданами. Да и другие, некогда популярные лозунги («война дворцам», «смерть аристократам») были полностью преданы забвению. Бежавшие от ужасов революции «недорезанные» французские дворяне охотно принимались Наполеоном на службу, особенно на придворную. Ему явно льстила сама мысль, что его будут окружать тесной толпой носители старинных аристократических фамилий, занимавших почетные первые места в летописях королевской Франции[108]. Уже став пожизненным консулом французский полководец отказался играть роль президента на американский манер, а сразу завел Консульский, а затем и Императорский Двор, его престали называть «гражданином Бонапартом» и уже именовали Наполеоном Бонапартом, а затем появилась всем известная императорская монограмма с его инициалами «NB». А Двор Наполеона был самым дорогостоящим в Европе (не чета весьма скромному Двору российского императора) и перещеголял блеском, великолепием, роскошью и пышностью даже расточительных Бурбонов. Одна коронация 1804 г. чего стоила! Она затмила все предшествующие подобные церемонии, и смею предположить, до сих пор является ориентиром для современных презентаций нуворишей и самого разного уровня торжественных мероприятий, от государственных до международных.

Значит, для «коронованного представителя восторжествовавшей революции» были все же весьма привлекательные моменты в феодализме, если он восстановил не только католическую церковь, но и придворный этикет, копировавший обычаи королевских дворов, создал новое имперское дворянство и, по сути, ввел феодальную иерархию в своем государстве (титулы как часть системы). Ведь Наполеон подражал не только античным идеалам императорского Рима, но и старался отождествлять свою империю с державой Карла Великого, а себя позиционировать как его духовного наследника{126}. Еще бы — пятнадцать лет почти непрерывных войн и в итоге — мощнейшая европейская империя, сколоченная одним человеком! Это ли не величие? Такое под силу лишь великому человеку! Украшенный роскошной мишурой показной фасад наполеоновского цезаризма имел вполне осязаемые политические цели. Именно поэтому кто-то из современников Наполеона называл его (как называют и сейчас) великим человеком, а кто-то — «гением ада».

Безусловно, французский император пытался влить новое вино в старые меха. Крутой поворот от республиканских принципов в сторону старорежимных механизмов был попыткой изменить форму существования при сохранении прежнего содержания, наложить на республиканские учреждения монархический отпечаток, придать новому порядку большую устойчивость. При этом было бы конечно странно не заметить объективную антифеодальную направленность многих его действий. Наполеон как наследник революции в подвластных и подконтрольных его империи странах действительно стремился дать политическую и общественную организацию, соответствующую государственному и правовому устройству Франции. Но для чего и почему он это делал? Из-за сочувствия угнетенным и обездоленным или же ради прогресса? В данном случае им, как прагматиком, преследовалась вполне конкретная и откровенная цель — унифицировать и прочнее привязать всю Европу к постреволюционной Франции, а в итоге создать единую европейскую империю под своим скипетром, а весь континент превратить в захваченный для французской промышленности рынок. В первую очередь он стремился максимально использовать людские ресурсы европейских народов (в качестве пушечного мяса) и безжалостно эксплуатировать экономику подвластных территорий (своего рода экономические колонии) исключительно в интересах своей империи, все это для утверждения тотального господства Франции на континенте[109]. В целом — универсалистский вариант объединенной Европы, осуществляемый военной силой. Это ли не вооруженный грабеж? Я уже не говорю об огромных контрибуциях, конфискациях, реквизициях, поборах, принудительных займах, секвестрах, о содержании войск за счет местного населения подвластных стран, о постоянных территориальных приращениях к наполеоновской империи до 1812 г., о свозе культурных ценностей и исторических памятников в Париж и т. п.{127} Уж кто-кто, а бывший бедный лейтенант артиллерии, добившийся провозглашения себя императором всех французов, обеспечил свое финансовое благополучие, получил в свои руки власть, а затем упрочил ее над всем континентом посредством хорошо организованного военного экономического грабежа в европейском масштабе.

* * *

Но на всякое действие рано или поздно возникает противодействие. Каждый завоеватель внезапно обнаруживает, что победы не бесконечны, у них есть предел. Как метко заметил в свое время Ш. М. Талейран: «Со штыками можно все сделать, но на них нельзя сидеть». Создание коалиций в XIX столетии и являлось прямой реакцией на неординарные и решительные силовые действия (продолжение политики «революционной экспансии») столь непредсказуемого политика и полководца как Наполеон. По мнению специалиста по истории Франции А.В. Ревякина, страны антифранцузской коалиции в ходе революционных и наполеоновских войн были вынуждены пересматривать свои внешнеполитические цели: «Постепенно сама Франция, перейдя от обороны к активной внешней экспансии, а затем — к борьбе за господство в Европе, стала угрожать независимости и территориальной целостности европейских государств. Поэтому в их политике на первое место вышли оборонительные задачи. Озабоченные прежде всего собственной безопасностью, европейские монархи заметно охладели к судьбе Бурбонов». Главной же целью союзные державы «провозглашали стремление восстановить баланс сил в Европе, нарушенный «чрезмерным честолюбием французского правительства и превышающим всякие соображения влиянием, которое оно стремится себе присвоить»{128}.

Без всякого сомнения, члены коалиции не забывали о собственных корыстных интересах, многие старались застолбить свою долю в будущем разделе Европы, некоторые в целях самосохранения вступали в сепаратные сделки с противником (это — уязвимые места существования любой коалиции). Но каждое государство на континенте в отдельности было слабее наполеоновской Франции и не обладало такими амбициями и аппетитом к чужим территориям, какие присутствовали у французского императора, поэтому из-за соображений обороны рано или поздно вынуждено было примыкать к коалициям. Причем, любое государство должно было хорошенько и не раз просчитать последствия своего решения, ведь они могли быть самыми печальными. Процитируем фразу из письма мая 1812 г., которое Наполеон написал русскому послу во Франции князю А.Б. Куракину: «Горе тому, кто разойдется со мною, или кто образует коалицию против меня. Сугубое горе их престолам, ибо они превратятся в прах»{129}. Это помимо многих обвинений и угроз в адрес Александра I и России. Большинству же европейских монархов французский император мог и не писать что-то подобное, они и так, без всяких угроз очень хорошо знали и понимали намерения Наполеона. Перед их глазами стояли судьбы многих носителей корон, оставшихся по воле императора Франции без своих владений. Тезис «Кто не с нами, тот против нас» работал на запугивание безошибочно. Поэтому очередь желающих вступить в коалицию была не велика, она стала постепенно выстраиваться лишь в 1813 г. Также по этой причине можно полностью согласиться с мнением А.Н. Пыпина, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к российской монархии. Александр I, полагал он, «мог не без основания говорить, что война велась за независимость и права народов и за политическое достоинство России»{130}.

С этой точки зрения рассмотрим только участие России (не рассматривая ее союзников) в упомянутых уже III и IV коалициях 1805—1807 гг. Не будем ходить по дебрям альтернативной истории, но все же умозрительно предположим, что Россия в этот период оказалась бы нейтральной. Чтобы произошло бы с Австрией в 1805 г. после капитуляции ее войск в Ульме? Вся территория государства оказалась бы открытой для победного марша наполеоновских орлов в любом направлении. Австрийцы при наличии хорошо известного историкам шаблонно мыслящего и неуклюжего Гофкригсрата вряд ли бы смогли организовать достойное сопротивление. Хотя французская империя сразу не смогла бы «заглотить» бы все австрийские владения (могла подавиться), но условия мирного договора, подписанного в Пресбурге, оказались тогда бы совсем иными, когда русские войска еще находились в Австрии и Наполеон спешил закончить переговоры, чтобы вывести Австрию из игры. Можно с полной уверенностью предполагать, что в распоряжении императора Франца I, остались бы крохи от бывших у него земель и населения. Что произошло бы с Пруссией без русской военной помощи, когда исход франко-прусской кампании 1806 г. решился с ошеломляющей для современников быстротой при Иене и Ауэрштедте. Наполеон стремительно разгромил недавно кичившихся своими прошлыми победами пруссаков, а по прошествии каких-то трех недель были заняты почти все крепости, исключая Данциг и Кенигсберг? Тут можно даже долго не рассуждать — после полного разгрома своей армии Пруссия, не помоги ей Россия, просто перестала бы существовать на карте Европы. Причем, Пруссия в 1806 г. наступила на те же грабли, что и австрийцы в 1805 г., когда, не дождавшись подхода русской армии, прусские войска двинулись вперед против французов.

Кампании 1806-1807 годов. Медальеры Б. Андрие, Л. Жале. Франция. Бронза. ГИМ 

Если же вернуться к реально происходившим событиям в 1806 г., то надо сказать, что ситуация для России складывалась очень не простая. Сразу же после сокрушительного поражения пруссаков трое «молодых друзей» императора (А. Чарторыйский, Н. Новосильцев, П. Строганов — их называли «неразлучными»), обеспокоенные возможным крайне неблагоприятным вариантом развития событий (опасались восстановления Польского королевства под скипетром Наполеона или его брата, а также и иноземного вторжения), 11 ноября 1806 г. подали императору общую записку. В ней они предлагали «великие и сильные меры, мудро продуманные и с возможною скоростию в исполнение проводимые»{131}. Какие там завоевательные планы! О них даже речи не шло. Записка начиналась словами: «Россия в опасности, в опасности великой, необыкновенной». Налицо возникла прямая угроза потери собственных территорий. Мало того, правительственные крути явно не были уверены в том, что русские войска смогут остановить победную поступь наполеоновских войск — в 1805 и 1806 гг. армии антифранцузских коалиций терпели от французской армии просто катастрофические и невиданные поражения. Власть боялась, что кошмар Аустерлица, Иены и Аузрштедта повторится в очередной раз[110]. Именно этим можно объяснить появление манифеста 30 ноября 1806 г. «О составлении и образовании поместных временных ополчений или милиции», численность которых должна была составить 612 тыс. чел.[111], а также Указа от 13 декабря 1806 г. «О обязанности духовенства при составлении Земского войска или милиции, и о чтении по церквям сочиненного Синодом по сему случаю объявления»{132}. Верующих призывали содействовать ополчению, а во всех церквях Наполеон провозглашался антихристом, лжемессией, вероотступником («проповедовал алкоран Магометов»), гонителем веры и «тварью… достойной презрения», который «в исступлении злобы своей угрожает свыше покровительствуемой России вторжением в ее пределы». В целом, в своем рвении церковные толкователи не пожалели красок для негативной политической сакрализации образа врага, ему приписывались страшные преступления и небывалые кощунства, которые должны были воспламенить религиозные чувства низших сословий. Хотя, в данном случае, надо сказать, власти чрезмерно перестарались «в усилиях великих и твердых» — сбор ополчения оказался мероприятием излишним и почти бесполезным[112]. Но сам по себе «государственный» испуг был закономерен. Два таких предшествующих печальных сценария (австрийский и прусский) не устраивали Россию. Вполне очевидно, что в 1805—1807 гг. русские войска в Австрии и Пруссии защищали подступы к собственной территории и их действия в целом носили даже по тактической направленности (чаще всего им приходилось отступать) оборонительный характер. В данном случае Россия преследовала определенные цели (спасения «обломков» прежней Европы) и стремилась не допустить распространения пожара войны к своим границам. Здесь уместно привести конспективные записи В.О. Ключевского, характеризовавшего внешнеполитический план России 1804 г. «для борьбы с всемирным завоевателем»: «Это — программа века. Под видимой отвлеченностью — ее реальный интерес, в котором смысл 3-й и 4-й коалиций: Россия боролась за Германию, чтобы предупредить борьбу за себя, в 1805 и 1807 гг. хотела предотвратить 1812-й год»{133}. Целевая внешнеполитическая направленность у России в этот период была очевидна.

Весьма интересна и реакция на события 1805—1806 гг. дворянского общества. Например, официальная точка зрения приподнесла публике сражение под Аустерлицем как поражение наших союзников — австрийцев, а русские просто были вынуждены, в силу заключенного мира между Францией и Австрией, всего лишь вернуться в Россию. Конечно, истинный масштаб этого события вскоре стал известен от очевидцев. Общество, привыкшее и воспитанное на победных войнах Екатерины II, сначала испытало психологический шок, но затем с энтузиазмом встретило побежденного монарха в Петербурге. Это был общественный аванс императору — от него ждали активной внешней политики. Вот как прокомментировал эту ситуацию современный историк В.С. Парсамов: «Александр I чутко уловил эти настроения. Он понял, что в глазах дворянства его погубит не поражение, а мир с Наполеоном». Именно поэтому твердо было решено продолжить войну и Александр Павлович перешел «от либеральной военной фразеологии к патриотической»{134}.

Честно говоря, возникает вопрос, что русские захватывали в 1800 г., в 1805 г., 1806 г., 1807 г. 1812 г. или позднее до 1815 г.? В историографии присутствуют слишком полярные точки зрения, начиная от донкихотства русского самодержавия и его стремления к роли «арбитра Европы» и до захватнических имперских планов или желания стать «жандармом Европы». Пусть хоть кто-нибудь попытается объяснить, что же Россия хотела присвоить себе? Голландию? Италию, или только Пьемонт? Неополитанское королевство или Швейцарию? Пруссию или Австрию? А может всю Германию? Это те страны, в которых действовали русские войска в период нахождения в коалициях. Что же они там старались «отхватить»? А если «не поживились» ничем, то почему? Ну, не может никто толком ответить. Но, при этом, многие пытаются инкриминировать России в те периоды захватнические планы. Как раз эти обвинения беспочвенны. Поскольку, в отличие от других, она имела территориальную достаточность и могла позволить себе думать не только о себе, но и о континенте в целом. Да и как Россия могла поживиться за счет других? В то время Российская империя в Европе граничила с Швецией, Пруссией, Австрией и Турцией. Приращения же были возможны и целесообразны в первую очередь за счет сопредельных стран. В той или иной степени она состояла со всеми своими соседями (в разное время) в союзнических отношениях, направленных как раз против Наполеона. Как же у союзников можно было отнять территории в свою пользу? Особенно декларируя такой захват! Никто из них за просто так на такое бы не пошел. Да и России портить отношения с ними из-за каких-то пограничных территорий не было ни какого резона, или выгоды. Наоборот, она была крайне заинтересована, чтобы эти страны проявляли солидарность и сражались вместе с ее войсками против Наполеона. Правда, с Оттоманской империей русские воевали с 1806 г., но эта война началась не по инициативе России (вот ее-то уж точно не хотели), а была спровоцирована французами и турками. Конечно, следует оговориться, что в российских имперских кругах в разное время до 1807 г. рассматривались планы присоединения или упрочение русского влияния на Мальте, Ионических островах, части Далмации. Но именно присоединения, а не захвата, так как эти территории уже не принадлежали мальтийским рыцарям или Венеции, а за эти территории тогда велся спор между великими державами (Францией, Великобританией, Австрией). России это было бы очень важно для развития флота (тогда он находился в слабом состоянии) и для расширения своего военного присутствия на стратегически важных пунктах — Балканах и Средиземноморье. Но и этого не произошло. В этом регионе имелось крайне мало русских сил, поскольку это направление не рассматривалось как первостепенное, основные действия разворачивались в Европе. Именно на континенте оказались сфокусированы главные имперские интересы России, а там она действовала как государство-альтруист, не выдвигая никаких территориальных претензий к соседям, а только принимая их притязания на новые земельные приобретения.