Глава 3 «Чтоб внукам оживить деянья и мечты их предков»

Глава 3

«Чтоб внукам оживить деянья и мечты их предков»

В своей знаменитой речи на заседании Общества истории и древностей российских в 1823 г. Строев, говоря об успехах русской исторической науки, отмечал, что члены Румянцевского кружка за время своей деятельности издали «не менее рукописей, сколько их было выдано с 1767 года». В этой безусловно преувеличенной оценке справедливо выделено одно из главных направлений научного творчества кружка — публикация исторических источников. Круг изданий кружка оказался очень разнообразным. Продолжая традиции своих предшественников — ученых XVIII в., — сотрудники Румянцева занимались публикацией актового материала, летописей, законодательных памятников, памятников фольклора, языка, литературы, дипломатических документов, иностранных источников. «И древность юную мы видим пред собою», — так писал поэт П. И. Шаликов, имея в виду эти издания кружка.

Среди таких публикаций по масштабу и научному значению на первом месте стоит серия изданий актового материала, и прежде всего «Собрание государственных грамот и договоров»[118]. Актовые источники стали широко известны исследователям еще в XVIII в., когда сначала Н. И. Новиковым в «Древней российской Вивлиофике», а затем М. М. Щербатовым в «Российской истории» были впервые изданы древнерусские грамоты. С тех пор в исторических исследованиях они заняли место одного из самых важных источников.

В 1811 г. Румянцев, предлагая Бантыш-Каменскому возродить замысел Миллера опубликовать собрание документов о дипломатических сношениях России с иностранными государствами по образцу французской публикации Ж. Дюмона, получил в ответ тщательно разработанный план такого издания. Бантыш-Каменский полагал напечатать договоры России сначала с европейскими, а затем с азиатскими государствами. Он считал также необходимым издать до этого еще и «внутренние акты» — новгородские грамоты, грамоты великих московских и удельных князей, духовные, договорные и т. д. Они хранились в Московском архиве Коллегии иностранных дел, и уже в XVIII в. Бантыш-Каменский подготовил с них тщательные копии для издания, намеченного Миллером. Копии были использованы также Новиковым в «Древней российской Вивлиофике» и Щербатовым.

Эти «внутренние акты», по мысли Бантыш-Каменского, должны были стать лишь введением к изданию собственно дипломатических документов; целесообразность их вторичной публикации после Новикова и Щербатова объяснялась условным пониманием таких актов как документов, характеризующих дипломатические взаимоотношения между древнерусскими княжествами[119]. Этим достигался историзм в подборе документов для издания.

С этим замыслом кружок и приступил к подготовке первой части «Собрания». Но все последующие четыре части (последняя, пятая часть полностью не была подготовлена и вышла в свет только в 1894 г.) оказались продолжением первой, включая в свой состав все те же «внутренние акты» более широких хронологических рамок, и лишь отдельные дипломатические документы. Причина отхода от первоначального плана скрывалась в изменении взгляда членов кружка на роль «Собрания». В 1811 г. в докладе Александру I, отмечая, что в «Собрание» войдут прежде всего дипломатические документы, Румянцев подчеркивал значение этой публикации для «образования будущих дипломатов» и для изучения прошлого России, прежде всего ее «славы». В процессе же подготовки второй и следующих частей «Собрания» еще по плану Бантыш-Каменского в Московском архиве Коллегии иностранных дел и других хранилищах были выявлены новые интересные документы по внутриполитической истории России: грамоты об учреждении в России патриаршего престола, следственное дело об убийстве царевича Дмитрия и т. д.

Перспектива их публикации увлекла сотрудников Румянцева. «Собрание» целиком приобретает научно-историческое назначение. Вот почему уже подготовленные для второй и последующих частей издания 730 документов, представлявших в основном договоры России с европейскими и азиатскими государствами 1431–1724 гг., были отложены и вместо них кружок продолжил публикацию всех тех же «внутренних актов». Из 730 выявленных дипломатических документов в «Собрание» вошло лишь 47[120].

Изменение взглядов членов Румянцевского кружка на цели «Собрания» повлекло за собой и иные принципы его пополнения. Если вначале сюда предполагалось включить исключительно материалы Московского архива Коллегии иностранных дел (на это красноречиво указывало само название издания — «Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел»), то затем в издании все большее место стали занимать документы других русских и иностранных хранилищ. Противоречие же между названием «Собрания» и фактическим его наполнением было устранено остроумным решением Румянцева оставлять в Московском архиве Коллегии иностранных дел копии с публикуемых документов, которые присылались из других архивов.

В ходе подготовки «Собрания» разрабатывались и совершенствовались приемы издания актов. В равной мере свой вклад в это внесли и Бантыш-Каменский, и Калайдович, и Малиновский, и Строев. Как руководитель всего предприятия, Румянцев имел больше прав при решении любого вопроса, связанного с изданием «Собрания». Все документы, выявленные для публикации, предварительно посылались ему, и он мог потребовать исключения любого из них, переделки предисловий к каждой части и т. д. Однако в большинстве случаев такое вмешательство было не только и даже не столько личным мнением самого Румянцева, сколько результатом своеобразного «внутреннего рецензирования» со стороны других членов кружка. Так, например, однажды Румянцев потребовал еще раз проверить точность воспроизведения текстов документов на польском языке, помещаемых во вторую часть «Собрания». Было это не случайно, так как он имел перед собой соответствующие замечания Анастасевича, для опровержения которых Калайдовичу и Китовичу, готовившим материалы к печати, пришлось писать специальное обоснование[121].

В первой части «Собрания» целиком подготовленной Бантыш-Каменским, тексты издавались с сохранением их языковых, орфографических особенностей, славянской буквенной цифири. Раскрывались титла, в строку вносились выносные буквы, явно пропущенные слова восстанавливались в скобках с оговорками в текстуальных примечаниях. После смерти Бантыш-Каменского эти же правила были взяты за основу и при подготовке второй части «Собрания». С более половины предназначенных для нее документов уже изготовили копии, когда в феврале 1816 г. Румянцев потребовал «выдавать следующие части со всею буквальною точностию текстов». Работу пришлось проделывать заново с учетом его пожеланий[122].

Категорическое требование Румянцева не было его личным мнением. Еще за четыре года до этого ему стали известны строгие замечания Калайдовича, изложенные в письме к Бантыш-Каменскому, по поводу первой части «Собрания». Они касались широкого круга исторических и палеографических вопросов. Поэтому Румянцев принял решение издать письмо Калайдовича в виде отдельной брошюры[123]. В нем Калайдович предлагал, чтобы «собрание государственных грамот, которые несравненно важнее летописей по своей достоверности, и потому, что переписчик их не есть уединяющийся переписчик летописей, было издано со всею палеографическою точностью». Таким образом, вторая часть «Собрания» в вопросе воспроизведения текстов грамот и «старинных с них списков» отразила позицию не только Румянцева, но еще и Калайдовича. Исключение здесь было сделано только для древних документов, представленных копиями XVIII в. из так называемых «портфелей Миллера». Они публиковались согласно правописанию начала XIX в.

В процессе подготовки «Собрания» вырабатывались принципы издания исторических источников одного вида и широких хронологических рамок. Естественно поэтому, что члены кружка искали ту хронологическую грань, после которой было возможно без ущерба для науки упрощать передачу текстов документов: раскрывать титла, исправлять ошибки и т. д. В 1819 г. Калайдович, ссылаясь на приобретенный опыт, отказывался от «некоторых положений» своего письма к Бантыш-Каменскому, «особливо в точном соблюдении правописания грамот новейших времен» при их публикации. Новые правила издания более поздних актов, вошедших в третью и последующие части публикации, предложенные Калайдовичем в 1821 г. и принятые Комиссией печатания государственных грамот и договоров, предусматривали иные принципы воспроизведения текстов. Смысл их сводился к максимальному облегчению передачи текстов документов за счет исключения всех сокращений, вышедших из употребления букв, но с сохранением «слов и речений неприкосновенными касательно старинной грамматической их перемены», написаний имен собственных, славянской буквенной цифири.

При сложившихся со временем принципах пополнения «Собрания», когда источники издавались и по копиям, изготовленным разными лицами, из других хранилищ, было бы трудно ожидать в этом издании полного единообразия передачи текстов, отсутствия ошибок и неверно прочитанных мест подлинников даже в пределах отдельных частей. В тех случаях, когда издатели имели перед собой подлинники источников, их тексты воспроизводились в соответствии с выработанными правилами. Если же в распоряжении ученых находились лишь копии, приходилось целиком полагаться на их точность. В некоторых случаях Комиссия, имея несколько списков одного документа, пыталась исправлять на их основе ошибки в основном публикуемом списке.

Все это отнюдь не снизило научного значения «Собрания», куда вошло более 1000 документов XIII–XVII вв., касающихся практически всех наиболее интересных событий русской истории этого периода. Среди них — чины царского венчания, крестоцеловальные, жалованные, уставные, таможенные грамоты, документы земских соборов. Особенно обильно представлены документами периоды царствований Ивана Грозного, Лжедмитриев и начало царствования Романовых. Династическая борьба, войны, колонизация Сибири, проникновение в Прибалтику, борьба против золотоордынского ига, развитие торговли и многие другие вопросы с выходом «Собрания» получали солидное документальное освещение.

Подавляющая часть всех этих материалов издана впервые. В «Собрании» тщательно воспроизведены печати подлинников, подписи на них, приведены сведения о материале грамот, приложены географический и именной указатели (только к четырем частям) и палеографические таблицы почерков разного времени. Иностранные тексты печатались на языках подлинников с переводом на русский язык (использовались либо современные документам переводы, либо переводы, сделанные позже по указанию Коллегии иностранных дел). Обоснованными оказались и поиски правил воспроизведения текстов документов, а также хронологический принцип их систематизации (исключением стала вторая часть, включавшая и более ранние документы по сравнению с изданными в первой части). Несмотря на недостатки (отсутствие в легендах каких-либо исторических примечаний, указаний на места хранения документов, не имевшихся в Московском архиве Коллегии иностранных дел, на предшествующие публикации), издание «Собрания» стало выдающимся событием в истории русской исторической науки начала XIX в. Своего научного значения оно не потеряло и до настоящего времени.

Хронологический принцип систематизации документов «Собрания» оказал существенное влияние на полноту издания: придерживаясь его, издатели были лишены возможности включать сюда новые выявленные документы, более ранние по сравнению с уже опубликованными. С этим члены Румянцевского кружка столкнулись уже после выхода первой части, когда получили материалы Кенигсбергского архива.

Учитывая это, Румянцев принял решение готовить отдельные публикации таких вновь открываемых документов. После того как, например, выяснилось, что в «Собрание» не могут войти обнаруженные в Московском архиве Коллегии иностранных дел материалы о русских арктических путешествиях начала XVII в., он поручил осуществить их специальное издание Крузенштерну[124].

В 1822 г. Румянцев согласился финансировать такую же публикацию материалов, найденных Берхом в архивах Соликамска и Верхотурья. Подготовленное Берхом издание включало 45 актов 1600–1700 гг., связанных с историей Сибири, организацией управления, почтовой службы в России, развитием торговли[125]. Некоторые из них были уже известны по публикациям в «Древней российской Вивлиофике» и «Собрании государственных грамот и договоров», однако теперь Берх сумел издать их по более полным и точным спискам. Так, грамота Василия Шуйского князю С. Ю. Вяземскому от 2 нюня 1606 г. в списке Берха имела иное, ближе к подлиннику чтение, грамота ярославского ополчения в Казань 1611 г. в публикации Берха содержала тоже новые данные: роспись воевод, отправленных против поляков и т. д. Хотя правила издания источников Берхом не были изложены, нетрудно заметить, что в воспроизведении текстов он следовал принципам, положенным в основу публикации последних частей «Собрания».

Поиски грамот для «Собрания государственных грамот и договоров» в западных районах страны привели к открытию интересных материалов, в большей части носивших региональный характер. Мысль об их отдельном издании под названием «Белорусский архив» в равной мере принадлежала и Григоровичу, и Румянцеву, и другим членам кружка. Такая публикация могла носить к тому же и идеологический характер, обнаруживая, по мнению Григоровича, «дух папизма» и те притеснения от него, которые пришлось вынести в Белоруссии православным. С этим соглашался и Румянцев, полагавший, впрочем, прокомментировать и подобрать документы «без всякой желчи и той ненависти, которую часто являли наши духовные особы к католической религии»[126].

«Белорусский архив» предполагалось издать в трех частях. Но вышла только первая часть, вторая осталась в рукописи, а третья, очевидно, полностью не была подготовлена[127]. Попытки Григоровича уже после смерти Румянцева заинтересовать изданием второй части Е. Болховитинова, занявшего к этому времени одно из высших мест в церковной иерархии, С. П. Румянцева, Академию наук, продать право ее публикации или же собрать средства на издание по подписке, успехом не увенчались. Частично подготовленные для книги материалы были изданы Григоровичем позже в публикациях Археографической комиссии.

Первые две части «Белорусского архива» включили 123 акта XIII–XVIII вв. по истории России, Польши, Литвы. Среди них оказались фундушевые грамоты о пожертвованиях в разные монастыри и церкви, уставы о вольностях, акты о введении нового календаря, привилеи, грамоты русских, польских, литовских правителей и т. д. В «Архив» вошли документы на польском, белорусском, русском и латинском языках. Польские и латинские источники издавались с параллельным переводом на русский, а некоторые белорусские — с переводом и на польский язык. После выхода первой части Григорович с удовлетворением писал брату, что теперь «и наша Белоруссия не совсем исчезнет с лица земли, но да ведает свет, что были времена, когда она была славнее и добродетельнее, нежели ныне»[128].

Источники публиковались по копиям, не только изготовленным самим Григоровичем, но и полученным от других членов кружка. Единых правил копирования достигнуто не было. Так, с оригиналов грамот первой части (№ 16, 23, 33) Григорович получил копии от Румянцева. С них же имелись и копии в Московском архиве Коллегии иностранных дел. Расхождения между ними оказались столь значительными, что при издании для двух из них (№ 23, 33) пришлось воспользоваться также и копиями архива. По предложению Болховитинова и Востокова некоторые грамоты, предназначенные для «Белорусского архива» и списанные Дорошкевичем в Полоцке, из-за многочисленных ошибок были скопированы заново. Поэтому, несмотря на стремление Григоровича точно воспроизводить тексты оригиналов, применяя вышедшие из употребления буквы, надстрочные и другие знаки, встречается и упрощенная передача текстов документов.

Определенную роль в решении вопросов воспроизведения текстов «Белорусского архива» сыграла и редакторская работа над рукописью, присланной для издания в Москву, проделанная Калайдовичем. Он изменил также датировку нескольких грамот, исправил комментарии к части их. Объясняя свои исправления «как предмет скучный, но между тем необходимый в таком издании», Калайдович писал, что их можно было бы избежать, «имея подлинники перед глазами»[129].

После многократных корректур (Калайдович, Прилуцкий, Малиновский и на последнем этапе Григорович) удалось добиться в целом высокого научного уровня передачи текстов.

В археографическом отношении «Белорусский архив» в ряде моментов даже превзошел «Собрание государственных грамот и договоров». В нем, как и в «Собрании», отмечены не только подлинность или копийность издаваемых документов, почерк, которым они написаны, приведены описания печатей и воспроизведены подписи и «образцы почерков», но и указаны места хранения оригиналов, предшествующие публикации, даны подробные исторические комментарии. Во второй части помещена родословная таблица князей Мстиславских. По предложению Лобойко к одной из последующих частей должен был быть присоединен «Словарь неудопонятных белорусских слов».

Вторым направлением деятельности членов Румянцевского кружка по публикации документов явилось издание летописных памятников. Еще в XVIII в. русская историческая наука получила в свое распоряжение опубликованный корпус отдельных летописей и их сводных изданий по нескольким спискам. Практика их подготовки уже тогда натолкнулась на ряд нерешенных проблем. Огромное число летописных списков разной древности, сходных в своей начальной части — так называемой Летописи Нестора — и затем разделяющихся на изложение истории отдельных земель, изобилующих массой разночтений и описок, подчас весьма существенных, давали основания самым разнообразным принципам их издания. По воле издателей из текстов летописей нередко исключались отдельные места, якобы не имевшие отношения к историческому повествованию, и, наоборот, летописные тексты пополнялись, исправлялись с оговорками или без них по другим спискам, часто представлявшим разные редакции памятников.

В конце XVIII — начале XIX в. в России широкую известность получили принципы издания летописей, сформулированные А. Л. Шлецером, немецким исследователем, долгое время жившим в России и увлеченно занимавшимся ее историей. Шлецер призвал перейти от традиционных приемов издания Летописи Нестора к подготовке, условно говоря, источниковедческой публикации. Для этого он предлагал собрать сотни списков, сравнить их и на основе такого сравнения издать уже «очищенный» от переработки и искажений в процессе переписки в позднейшее время первоначальный текст древнерусского летописца. Эта важная источниковедческая задача, решить которую пытался сам Шлецер, была с энтузиазмом встречена частью русских ученых. Возможно, что именно такое издание намеревалось подготовить в начале своей деятельности Общество истории и древностей российских.

Согласно протоколу первого заседания Общества, сохранившемуся у Болховитинова (1804 г.), было решено, «приняв в помощь критические замечания славного историографа г. Шлецера», путем сравнения «самых древних и верных» летописных списков определить «самый лучший и вернейший текст с необходимыми выносками разностей в чтении, некоторых объяснений и прочее…».

Некоторые формулировки в протоколе неясны. Например, под «самым лучшим и вернейшим текстом» можно понимать и текст одного из выбранных списков, и текст, искусственно созданный «по суду всех» членов Общества[130]. Ясно одно: сложность и трудоемкость работы и в том и другом случае почти сразу заставили отказаться от первоначального замысла. Вместо этого Общество поручило профессору X. А. Чеботареву издать уже найденную к этому времени Лаврентьевскую летопись с разночтениями по двум спискам (Кенигсбергскому и Троицкому). Новый план был более реален, он не преследовал цели издания ни гипотетической «очищенной Летописи Нестора», ни громадного свода разночтений по многим спискам, и в случае осуществления мог дать действительную картину разночтений только трех летописных списков разных редакций. Однако из-за организационных неурядиц и это издание не было завершено: владелец Лаврентьевской летописи Мусин-Пушкин забрал ее из Общества, а сам Чеботарев, на которого свалилась основная тяжесть работы, вскоре вообще отказался от ее продолжения.

В дальнейшем профессор Московского университета Р. Ф. Тимковский, под руководством которого начинали свой научный путь Калайдович и Строев, предпринял попытку подготовки публикации все той же Лаврентьевской летописи с привлечением других списков, но уже только для поправок ее текста. Отечественная война 1812 г. прервала работу и над этим изданием. Незавершенная публикация Тимковского смогла увидеть свет только в 1822 г.[131]

Оленин и Ермолаев отнеслись отрицательно к принципам публикации, предложенным в этом издании Тимковским. «Много времени утрачено, а труд понапрасну употреблен», — писали они, предлагая издавать отдельно каждый летописный список «с самою строжайшею точностью не только в правописании, но и в препинаниях»[132]. Иного мнения придерживался одно время Калайдович. Решительно выступая против предложения Оленина и Ермолаева, он доказывал, что реализация его приведет лишь к простому размножению сотен летописных списков с сохранением всех их неточностей и всевозможных описок. С ним соглашался и Строев. «Нет ничего труднее, а притом бесполезнее, — писал он, — как издавать летописи и вообще древние сочинения по одному, двум или немногим спискам: они, как известно, всегда неисправны от нерадения, невежества и затейливости переписчиков»[133].

Как мы помним, к 1817 г. взгляды Калайдовича на принципы публикации источников претерпели существенную трансформацию. Они касались и летописей. В частности, теперь он предложил издать древний Синодальный список Новгородской первой летописи «как один из важнейших памятников славянской русской письменности», с максимально возможным приближением к оригиналу и с параллельной публикацией перевода на современный русский язык. Более же поздний Устюжский летописный свод, «писанный языком не совсем древним», ученый считал возможным издать обычным гражданским шрифтом и с упрощенной передачей текста[134].

Таким образом, уже в первой четверти XIX в. археографы пытались решить актуальную и по сей день проблему возможного совмещения в издании древнейших источников интересов историков и лингвистов. Если Оленин, Ермолаев и Калайдович по отношению к самым древним памятникам выступали от имени последних, то Строев и некоторые другие ученые отстаивали интересы прежде всего историков.

Полевой в рецензии на издание Лаврентьевской летописи, подготовленное Тимковским, напоминая шлецеровский план, замечал, что Тимковский «мог бы, не нарушая условий критики исторической, быть смелее в исправлении ошибок. Это увеличило бы число замечаний его, но очистило бы текст и представило его в лучшем виде»[135]. Позиция Полевого была позицией историка, заинтересованного в источниковедческом осмыслении издаваемого текста источника.

Еще дальше, чем Полевой, шли в своих теоретических взглядах Болховитинов и Круг. Ратуя за «сводного Нестора», Болховитинов подразумевал под ним издание шлецеровского «очищенного Нестора», а не какого-либо летописного списка с вариантами по другим. «Мы, богословы, — категорически заявлял он Анастасевичу, — ругаем Курцеля за огромные варианты на Новый, а Кенникота — на Ветхий Завет, больше сбивающие и больше подающие повод к спорам и заблуждениям, нежели к определению точного смысла… Бурлит за такие многовариантные издания римских авторов награжден забвением уже и у критиков и у филологов»[136]. Круг полагал, что издание летописей с вариантами является только предварительной частью работы; за текстом, сравненным «механически», должен был последовать текст критический с объяснениями[137].

Противоречивые мнения исследователей отражали нелегкие поиски оптимальных принципов издания летописей. Но примечательно, что каждая попытка воплощения плана Шлецера неизменно оказывалась в то время неудачной. Сотрудники Румянцева не могли не учитывать этого.

В первые тома будущего многотомного издания летописей по замыслу членов Румянцевского кружка должны были войти в первую очередь Радзивилловская и Ипатьевская летописи. Радзивилловскую готовил к публикации Оленин. О его работе практически ничего не известно: она не была завершена. Сохранились сведения лишь о том, что Оленин не следовал плану, предложенному им вместе с Ермолаевым в 1814 г., а использовал для вариантов другие летописи.

В 1818 г. к подготовке издания Ипатьевской летописи по списку Библиотеки Академии наук приступил Анастасевич. К ее копии он начал подводить все варианты по Хлебниковскому и Ермолаевскому спискам. Современников поражало огромное количество этих вариантов. Свою работу Анастасевич продолжил и после смерти Румянцева. В 1837 г. Круг передал рукопись Анастасевича в Академию наук, где впоследствии ее использовали при издании «Полного собрания русских летописей»[138].

В 1824 г. Румянцев задумал издать найденную Супрасльскую летопись, ранее опубликованную Даниловичем польской графикой. К работе предполагалось привлечь Даниловича, Лелевеля, Бобровского, Григоровича и Лобойко. Выдвигалось несколько проектов этой публикации, но ни один из них не был воплощен в связи со смертью графа.

Важным событием в истории русской исторической науки первой четверти XIX в. стало издание Софийской Новгородской летописи, осуществленное по поручению Румянцева Строевым[139]. Исследователи получили ценный источник по древнерусской, прежде всего новгородской, истории. Самостоятельное значение имели опубликованные здесь же Русская Правда Карамзинской редакции, «Хожение» Афанасия Никитина, ранее известное лишь по выпискам в «Истории» Карамзина, и другие исторические памятники.

Готовя эту публикацию, Строев имел в своем распоряжении четыре неизданные списка летописи (обнаруженный им в библиотеке Воскресенского монастыря, из коллекции графа Ф. А. Толстого и два Московского архива Коллегии иностранных дел). В основу первой части издания был положен список Ф. А. Толстого, в основу второй части — списки Московского архива Коллегии иностранных дел и библиотеки Воскресенского монастыря. Такое соединение разных списков носило оттенок искусственности, поскольку нет оснований полагать, что именно в этом виде мог быть недошедший первоначальный текст. Фактически издавался не отдельный памятник, а куски разновременных списков. «Невразумительные чтения» списков Строев решительно исправлял на основании их сравнения, предлагая свою интерпретацию текста. В стремлении к «очищению» памятника Строев отдавал дань археографическим традициям XVIII в. Их усовершенствование с его стороны заключалось в том, что в примечаниях к основному списку были приведены все разночтения списков, в том числе и тогда, когда в основном издаваемом списке содержались «восстановленные» им чтения. Читатель, таким образом, мог сравнить чтения всех списков и вариант самого Строева. Такой метод издания был вполне обоснован, хотя он и затруднял изучение памятника, а об основном списке давал неверное представление. Целесообразнее было бы давать «восстановленное» чтение вместе с вариантами в подстрочных примечаниях.

В предисловии к публикации Строев четко сформулировал мысль о предпочтении «возможной точности» издания текстов исторических источников — «буквальной», когда сохранялись все ошибки подлинника, вышедшие из употребления буквы и т. д. Не в этом, а в правильном «словоразделении» состоит «истинная точность» научной публикации, отмечал он.

Издание оказалось совершенным по археографическому оформлению. Помимо примечаний по тексту, оно включало факсимильное воспроизведение образцов почерков трех рукописей, восьми филиграней, а также раздельные указатели имен собственных, географических наименований, монастырей и церквей, дополнения и поправки. В составлении указателей, требующих огромного внимания и терпения, Строев в то время был непревзойденным мастером.

Самостоятельное научное значение имело и предисловие Строева, где дано тщательное описание использованных рукописей, изложены правила издания и впервые высказаны новые взгляды на историю русского летописания. Сформулированная здесь им мысль о характере русских летописей как компиляциях, сводах предшествующих памятников разных авторов открывала новые пути изучения летописей на основе выделения в них целых слоев разнородных источников и их самостоятельного использования.

Вместе с Калайдовичем Строеву при подготовке издания Софийской летописи удалось установить византийский источник летописца Нестора — «Временник» Георгия Амартола.

В общем русле строевского подхода к принципам издания летописных памятников осуществлена и публикация Спасским найденного им списка XVIII в. Строгановской летописи[140]. В научный оборот была полностью введена одна из ранних сибирских летописей, сведения которой содержали новые данные о начальном этапе присоединения Сибири к России. Спасский счел возможным «исправить недостаток правописания в подлиннике и другие очевидные писцовые ошибки, переменить знаки препинания, снабдить его некоторыми историческими примечаниями и пояснениями». Критически подойдя к тексту памятника, Спасский тем не менее отказался от указаний на случаи, когда он делал такие исправления.

В этом смысле еще более произвольно с текстом источников поступил Берх при издании на средства Румянцева так называемого Соликамского летописца, фактически составив из летописцев XVIII в., написанных С. и Н. Арефиными и В. Лучниковым, свод «всего любопытного»[141].

С планом издания летописных памятников связана и огромная работа, проведенная в 1814–1815 гг. по поручению Румянцева сотрудниками Комиссии печатания государственных грамот и договоров с целью подготовить публикацию Степенной книги. В основу ее было положено издание памятника, осуществленное еще в XVIII в. Г. Ф. Миллером. Варианты к нему подводились по спискам Московского архива Коллегии иностранных дел, Синодальной библиотеки и библиотеки графа Ф. А. Толстого. По неизвестной причине публикация не увидела света[142].

В русской историографии XVIII — начала XIX в. широкое распространение получили идеи монархической власти как определяющего фактора исторического развития. Эти идеи, разделявшиеся и большинством членов кружка, находили свое отражение в особом интересе к законодательству как связующему элементу «государственного тела», результату деятельности «мудрых государей», предопределявшей историю страны. Законодательные памятники становились одним из важнейших пособий изучения прошлого. К тому же некоторые сотрудники Румянцева были связаны с Комиссией составления законов, участвуя в работе над подготовкой «Систематического свода существующих законов Российской империи с основанием прав, из оных извлеченных», в процессе которой сталкивались и с памятниками древнерусского права.

Уже из изданной Строевым Софийской летописи впервые в полном объеме стала известна карамзинская редакция Русской Правды, а также «Закон судный людям» — памятник славянского права, широко распространенный в Древней Руси. Публикация их, осуществленная в соответствии с правилами, изложенными Строевым в предисловии к «Софийскому временнику», по мнению Н. В. Калачева и С. Н. Валка, не во всех случаях оказалась удачной: наряду с верными правками издателя основного списка есть исправления, основанные на болтинском издании Русской Правды, представлявшем, в свою очередь, компиляцию нескольких списков. Часть их произвольно толковала текст, нарочито архаизировала его и т. д.[143]

Разработка методов издания Русской Правды имела в России длительную историю. Одни мечтали о «сводном», т. е. «очищенном», издании памятника, другие стремились к публикации одного списка с вариантами по другим или вообще без вариантов. Попытку научного издания Русской Правды вне рамок кружка осуществил в начале XIX в. Калайдович. В основном, впервые опубликованном им Синодальном списке Русской Правды он стремился «ничего не прибавлять и не убавлять», а его неисправности «поправлять вне текста с возможною осмотрительностью, помощью вариантов»[144]. Значение этой публикации снизилось из-за того, что варианты Калайдович приводил по изданиям XVIII в. без непосредственного обращения к самим рукописям. Тем самым ученый невольно перенес ошибки предшественников и в свою публикацию.

По поручению Румянцева подготовкой нового издания Русской Правды занялся В. Ф. Вельяминов-Зернов. Замысел Вельяминова-Зернова сводится к тому, чтобы, собрав, «сколько возможно более списков» памятника, положить в основу «самый полный и исправный» и привести варианты к нему по всем остальным спискам. Публикацию предполагалось снабдить переводом Русской Правды на современный русский язык, а также историческими и юридическими комментариями. Эта работа кружка была не завершена. Она остановилась на стадии сбора и копирования списков в хранилищах Москвы, Новгорода и Пскова. Судя по всему, план Вельяминова-Зернова в случае его реализации мог стать важным рубежом в критическом издании древнейшего русского законодательного памятника, хотя он и ограничивался публикацией только Пространной редакции (более поздней по времени своего возникновения в сравнении с Краткой редакцией) Русской Правды: Вельяминов-Зернов, как и его современники (исключая Калайдовича), в известных ему списках Краткой редакции видел все еще результат порчи текста, а не самостоятельную редакцию[145].

Почти одновременно с началом работы Вельяминова-Зернова Калайдович и Строев осуществили публикацию Судебников 1497 и 1550 гг.[146] Первый из них был до этого известен лишь по выпискам из «Путешествия» Сигизмунда Герберштейна, а список второго имел значительные отличия от ранее изданных С. С. Башиловым и Г. Ф. Миллером. В публикацию вошли и дополнительные, ранее неизвестные указы к Судебнику 1550 г. Таким образом, издание Калайдовича и Строева вводило в научный оборот несколько ценнейших древнерусских законодательных памятников.

Публикация заполняла пробел в изучении правовых основ русского феодального государства, открывала возможности установления многих ранее неизвестных сторон жизни русского общества, связанных с имущественными, земельными отношениями, организацией управления, центрального и местного суда. Она представляла в распоряжение исследователей и новый материал относительно процесса оформления крепостного права в России: в Судебнике 1497 г. была, например, специальная статья, закреплявшая право крестьянского выхода только в Юрьев день осенний.

Издатели отказались от каких-либо попыток «восстановления» подлинных текстов Судебников. По отношению к Судебнику 1497 г. такой подход был единственно возможным (сохранился лишь один его список), чего нельзя сказать о Судебнике 1550 г., известном Калайдовичу и Строеву во многих списках. Было ли это результатом стремления к единообразию публикации двух памятников или же объяснялось отсутствием времени, необходимого для сравнения списков, сказать трудно. Подчеркивая «возможную точность» издания, Калайдович и Строев ручались, что «не только одно слово или речение, но ниже самая буква не пропущены против подлинников». Сохранялась славянская цифирь (в том числе знак тысячи), буквы, вышедшие из употребления, надстрочные знаки и т. д. Ошибки же оригиналов исправлялись издателями не в тексте, как делал Строев с Софийской летописью, а в примечаниях («Погрешностях подлинного списка»), где указывалось правильное чтение. Калайдович и Строев отказались и от попыток разделения текста Судебника 1497 г. на статьи. Публикация, выделяя киноварные заголовки, имевшиеся в рукописи, не отмечала наличия в тексте инициалов, указывающих, по мнению Л. В. Черепнина, на постатейное деление[147]. Отсутствие даже упоминания о их существовании в предисловии свидетельствует о том, что инициалам Калайдович и Строев не придавали никакого значения. К публикации были приложены факсимильные изображения почерков памятников и филигрань бумаги Судебника 1497 г.

Предисловие к изданию содержало сжатое изложение истории русского законодательства. Здесь Строев и Калайдович в духе дворянской историографии высказали мнение о характере древнерусского права. Касаясь, например, Русской Правды, они отметили сильное влияние на нее скандинавских и германских законов, признавая у славянских племен до Рюрика существование только «некоторых обычаев, преданий предков».

Подобные взгляды уже не могли удовлетворить многих членов кружка, знакомых с работами славянских ученых, в частности польского историка Я. Б. Раковецкого, в это время рассматривавшего ту же Русскую Правду как памятник, возникший на общеславянской основе. Идеи общеславянского единства культуры и истории, горячими пропагандистами которых выступали сотрудники Румянцева, распространялись ими и на древнее политическое устройство славянских государств. Приобретая политический характер в связи с борьбой славян за национальную независимость в начале XIX в., эти идеи в противовес норманнской теории утверждали представление о самостоятельности и высоком уровне политической организации славянских народов в прошлом. Неизвестный сотрудник Румянцева, подготовивший в 1815 г. для издания перевод извлечения из «Хеймскрингла» — свода саг о норвежских королях исландского историка XIII в. С. Снорра (Стурлусона), не случайно в предисловии подчеркивал существование не только скандинавских сеймов, но и древнерусских вечевых собраний, которые, по его мнению, издревле, вплоть до царствования Ивана Грозного, ограничивали «самодержавную власть»[148].

Именно эти мотивы побудили сотрудников Румянцева приступить к переводу труда Раковецкого. К этой работе поочередно привлекались В. Г. Анастасевич, И. И. Григорович, а также Е. Болховитинов. Перевод не был завершен: Румянцев вскоре получил отрицательный отзыв В. Ф. Вельяминова-Зернова о недостатках «синкретического свода» (смешения разных списков) изданного Раковецким текста Русской Правды. Возможно, что членов кружка не могли удовлетворить и лингвистические рассуждения Раковецкого в духе этимологических построений Шишкова.

Кружок готовил и публикацию кодексов феодального права Великого княжества Литовского — Литовские статуты 1529, 1566, 1588 гг. Их издание, порученное Даниловичу, предполагалось осуществить на языках оригиналов выбранных основных списков с параллельным переводом на русский язык и с обширными историческими примечаниями. К 1823 г. Данилович имел сведения о пяти списках первого, двадцати двух — второго и одном — третьего Литовских статутов. С помощью максимального сбора списков он надеялся «собрать занимательнейшие разности», т. е. варианты, и «восстановить» первоначальные тексты[149]. Однако работа, требовавшая огромного труда и немалых средств хотя бы только на копирование списков, не была завершена. Дело ограничилось копированием одного из списков Статутов в Публичной библиотеке и переговорами с бароном Г. А. Розенкампфом о получении списков, имевшихся у него.

В 1817 г. Анастасевич обнаружил в Новгородской Софийской библиотеке славяно-русский список первого дошедшего до нас памятника законодательства Великого княжества Литовского, действовавшего до издания первого Литовского статута — Судебник Казимира 1468 г., и предложил Румянцеву издать его. Спустя год в собрание кружка поступил еще один славяно-русский список этого памятника. Подготовка публикации на языке оригинала и в переводе на латинский была поручена Даниловичу.

В Новгородской Софийской библиотеке была подготовлена копия Судебника, которую после просмотра Болховитиновым и Востоковым сверили и поправили с подлинником и затем переписали набело. Данилович еще раз переписал ее латинскими буквами и передал Лобойко, к которому, в свою очередь, Григорович переслал копию Судебника по рукописи собрания кружка.

Таким образом, работа над изданием перешла к Лобойко, в результате чего изменился и ее первоначальный план. Публикация, осуществленная уже после смерти Румянцева Л. Рогальским, содержала русский текст списка Новгородской Софийской библиотеки и его польский перевод. Варианты приведены по копии Григоровича с рукописи собрания Румянцева[150]. Текст памятника был издан впервые, но оказался искаженным в результате как его многократных переписок, так и вследствие того, что Рогальский произвольно и без оговорок исправлял основной список (Новгородской Софийской библиотеки) по копии собрания Румянцева[151].

К началу XIX в. в России было опубликовано всего несколько древнерусских путешествий (митрополита Пимена, С. Толбузина, Трифона Коробейникова и других). Путешествия древних россиян, богатые историческими свидетельствами о посещенных ими странах, в глазах сотрудников Румянцева являлись важным историческим доказательством приоритета России в ряде географических открытий, свидетельством ее давних дипломатических и культурных связей с другими странами. Их издание, задуманное членами кружка, должно было состоять из двух-трех частей. Разработка его плана была поручена Малиновскому, а непосредственное осуществление возлагалось на Строева.

Малиновский предложил включить в будущую публикацию 36 путешествий (в процессе подготовки их число увеличилось по крайней мере до 40), в том числе и «дипломатические статьи» — отрывки из посольских книг Московского архива Коллегии иностранных дел. Каждое такое путешествие должно было сопровождаться «кратким известием о цели онаго, о времени и лицах путешественников», а первая часть содержать еще и «характеристическое обозрение всех сих путешествий с означением духа тех времен, сделанных наблюдений, достоверности и пользы оных тогда и ныне»[152].

О научном уровне предполагавшегося издания свидетельствует то, что члены кружка намеревались выявить максимальное количество списков каждого памятника для использования их в качестве вариантов. Так, путешествие Даниила Паломника, первый дошедший до нас памятник русского паломничества XII в., намечалось опубликовать по трем спискам с использованием еще и сводного списка, подготовленного Болховитиновым; путешествие митрополита Пимена — опубликовать с привлечением ранее изданного списка, «Хождение» митрополита Исидора на Флорентийский собор 1437 г. — по двум спискам, «Повесть» Симеона Суздальского 1437 г. — по трем, «Хожение» Афанасия Никитина — по двум и т. д. К сожалению, подготовка широко задуманного издания в связи с уходом из Комиссии печатания государственных грамот и договоров Строева ограничилась сбором и копированием списков памятников.

Нетрудно заметить, что сотрудники Румянцева первоочередное внимание обращали на издание традиционно использовавшихся с XVIII в. в исторических исследованиях письменных источников. Для источниковедения того времени было вообще характерно решительное предпочтение источников официального происхождения, имевших в древности определенное юридическое значение и касающихся «дела государственного» (акты, законы, материалы посольств и т. д.), перед другими видами письменных документов. Исключение составляли летописи. Но и в них видели труды беспристрастных монахов, искаженных лишь позднейшими переписчиками. Вспомним пушкинского Пимена, который, «добру и злу внимая равнодушно», описывал современные ему происшествия. В таких источниках исследователи видели определенную гарантию достоверности извлекавшихся из них исторических фактов, располагавшихся затем по заранее составленной схеме. Комплекс литературных, публицистических, фольклорных памятников в лучшем случае привлекал внимание своими художественными, стилистическими особенностями, выразительностью языка или древностью.

Однако уже издание в 1800 г. «Слова о полку Игореве», осуществленное Мусиным-Пушкиным и другими учеными, представило в распоряжение исследователей памятник, в котором исторические события были изложены в высокохудожественной поэтической форме. Традиционный круг исторических источников оказался разорванным — отныне каждый исследователь, писавший о древнерусской истории, не мог пройти мимо «Слова о полку Игореве». На литературные, публицистические памятники в начале XIX в. обратил пристальное внимание уже Карамзин. В своей «Истории», например, при описании событий конца XVI — начала XVII в. он широко использовал древнерусские повести и сказания, пытаясь выделить в них реальные исторические факты и охотно цитируя из них наиболее яркие места.

В одном ряду с изданием «Слова о полку Игореве» можно поставить и публикацию Сборника Кирши Данилова, осуществленную в 1804 г. Якубовичем. Памятник, представлявший замечательное соединение былинных, балладных сюжетов, созданный безвестным деятелем народной культуры XVIII в., вызвал широкий отклик среди современников, попытавшихся осмыслить его историко-культурное значение.