Эпилог 1917 год

Эпилог 1917 год

Встреча Нового года всегда провоцирует размышления о том, каким станет год наступающий и в чем будет его отличие от года предшествующего. 1917 год не был исключением. Если мы вчитаемся в первые номера российских газет, вышедших в свет 1 января, то перед нашим взором возникнет былое в его незавершенности и непредсказуемости. Искушенный политик и опытный финансист, рабочий и крестьянин, боевой офицер и обычный российский обыватель — все надеялись, что наступивший год развяжет, наконец, те гордиевы узлы, что в изобилии появились в предшествующие годы. Первая мировая война продолжалась, и все россияне вне зависимости от их сословной принадлежности жаждали мира. И хотя прошедший 1916 год, несмотря на грандиозный успех Брусиловского прорыва, не принес окончания мировой бойни, россияне верили, что 1917 год станет годом победы союзников и поражения центральных держав. Однако реальная российская действительность находилась в очевидном противоречии с этими радужными надеждами.

О чем же писали в этот день газеты? Печатные издания вне зависимости от их партийной принадлежности и политических симпатий без обиняков говорили о неизбежности революции. Сейчас, спустя 90 лет после описываемых событий, иногда даже кажется, что газеты исподволь готовили сограждан к неизбежным социальным потрясениям. Разумеется, это всего лишь иллюзия, однако в начале января 17-го для наиболее образованных и проницательных россиян неотвратимость радикальных перемен в ближайшем будущем была очевидной. Депутат Государственной думы осознавал, что Российская империя встречает Новый год в условиях нарастающего государственного кризиса, поэтому он не побоялся сформулировать радикальный вывод: «Нужно разрушающуюся систему безответственности заменить управлением ответственным… Изменение системы управления становится снова лозунгом момента…»[370] Политик пророчил России политическую революцию. Экономист утверждал, что экономика страны смертельно больна и что только радикальное хирургическое вмешательство способно покончить с затянувшейся болезнью. Экономист подсчитал, что в обращении находится около 8,5 миллиарда бумажных денег, ценность которых падает с каждым днем. Свои военные расходы Российская империя покрывала в значительной мере за счет выпуска бумажных денег. Экономист предлагал обложить прогрессивным подоходным и поимущественным налогом всех россиян, иначе избыток с каждым днем дешевеющих бумажных денег приведет к неизбежному краху всей финансовой системы и к остановке производства[371].

Во время войны в стране были установлены твердые закупочные цены на продукты первой необходимости, к числу которых были отнесены зерно, мука, крупа, мясо, рыба, соль, яйца, мешки, табак. 8 сентября 1916 года Николай II утвердил положение Совета Министров об уголовной ответственности торговцев и промышленников «за возвышение или понижение цен на предметы продовольствия или необходимой потребности». Список таких предметов постоянно расширялся, и в январе 17-го Совет Министров повсеместно запретил в империи продажу или передачу каким-либо иным способом различных видов свиных кож[372]. Действующая армия нуждалась в коже. Была установлена государственная монополия на свиную кожу, которую можно было продавать только в казну и только по твердой цене. Однако на практике эти установленные государством предельные цены применялись только к заготовкам на армию и не стали общеимперскими твердыми ценами. Стремясь обеспечить защитников родины всем необходимым, власть прибегала к реквизициям. Так, например, в Одессе была проведена реквизиция одеял для нужд больных и раненых воинов. «Петроградские ведомости» писали по этому поводу, что осознавшие свой долг перед родиной одесситы «не только доставили всё нужное количество одеял, но отказались в громадном большинстве случаев от получения за них платы»[373]. В Нижнем Новгороде была проведена реквизиция шерсти на всех нижегородских складах. Верховная власть приняла чрезвычайные меры и фактически ввела государственную торговую монополию на дефицитные продукты, производившиеся в недостаточном количестве. Именно во время Первой мировой войны в Российской империи впервые возникли «центросахар», «центромука» и другие «центры», получившие в свои руки громадную власть[374]. «Центры» распределяли весь вырабатываемый дефицитный продукт среди отдельных категорий и районов потребления, контролировали перевозку и даже оказывали влияние на производство этих продуктов. Дабы обеспечить успех административного вмешательства в сферу экономики, было запрещено вывозить товары первой необходимости за пределы тех или иных административных единиц. Пассажирские поезда, прибывающие в Петроград или Москву из Сибири, подвергались тщательному досмотру. До каких нелепостей доходило дело, мы можем судить по небольшой заметке, опубликованной в газете «День»: «Желающие провезти пять фунтов масла прячут его в подушки, в чемоданы с бельем, как драгоценность. А между тем масла в Сибири миллионы пудов и лежит оно неведомо для кого и для чего… У пассажиров ощупывают и прокалывают корзины и тюки, боясь, как бы не вывезли в Россию лишних десяти фунтов мяса…»[375] Однако черный рынок не желал считаться с административным вмешательством. Государство повело массированное наступление на черный рынок и потерпело сокрушительное поражение. Одна из российских газет констатировала результат государственного вмешательства: «Страна оказалась разделенной на большое число изолированных владений, обмен продуктов между которыми происходит с не меньшими затруднениями, чем между самостоятельными государствами…»[376]

В результате в Российской империи произошло небывалое доселе раздвоение государственных закупочных цен и цен черного рынка. Крайнее несоответствие между спросом и предложением товаров вызвало небывалый рост цен. В этой мутной воде «мародёры тыла», зарабатывающие по 400–500 % на каждой сделке, ощущали себя очень комфортно[377]. Петроградские рестораны охватила настоящая «кутежная эпидемия». Громадные куши, нажитые спекулянтами на поставках в армию, основательно «проветривались» в дорогих столичных ресторанах. Спекулянты заполнили первоклассные рестораны, театры, кинематографы, выставки Петрограда. Обилие денег способствовало взлёту искусства. Петроградские художники, принявшие участие в вернисаже «Союза русских художников», в первый же день открытия выставки распродали все свои картины. Во время премьерного показа «Маскарада» в Александрийском театре кресло в 6-м ряду стоило 22 или 23 рубля. (Чтобы оценить баснословность этой суммы, следует учесть, что фунт сахара у спекулянтов стоил 1 рубль 60 копеек, в пять раз дороже, чем по карточкам.) Популярное у столичной богемы кафе «Привал комедиантов», расписанное самим Судейкиным, в котором выступали самые знаменитые поэты Петрограда ? от Ахматовой до Маяковского, ? перестало быть доступным обитателям мансард. «Привал комедиантов» превратился в «Привал спекулянтов»[378]. И хотя балетные артистки ощущали туфельный кризис ? до войны балетные туфли с твердыми носками выписывали из Милана — на качестве балетных постановок это печальное обстоятельство никак не сказалось[379]. Несмотря на дороговизну билетов — билет в ложу стоил 3 рубля, — при переполненных кинозалах шли фильмы с Верой Холодной. Цыганские хоры переживали свои лучшие дни. Наездники на бегах зарабатывали громадные суммы. Про одного из лучших наездников рассказывали, что он за год заработал не менее 200 тысяч рублей[380].

На бегах процветал тотализатор. «Мародёрская вакханалия» шла рука об руку с ростом преступности. Резко изменился внешний вид грабителя и жулика. Грабители облачились в дорогие шубы и стали одеваться по последней моде. Газеты сетовали, что грабителя банка стало трудно отличить от финансиста. Мошенники и жулики не брезговали офицерской формой или одеждой сестер милосердия, взывая к патриотическим чувствам сограждан. Власть безуспешно боролась как со спекуляцией, так и с преступностью: попадались только мелкие сошки. Так, например, в Ростове-на-Дону «за спекулятивное сокрытие мяса» были арестованы пять торговцев. Незадачливых спекулянтов под конвоем полиции привели на базар, где вынудили продать мясо не по ценам черного рынка, а по государственной таксе. «Мера эта произвела успокаивающее воздействие на население…» ? с удовлетворением писала газета «Русское слово»[381]. Страну захлестнула волна спекуляции, а продовольственный вопрос стал, как писали газеты, вопросом политическим.

И профессиональный экономист, и рядовой обыватель видели, что государственное вмешательство в экономическую сферу жизни общества не привело к увеличению производства товаров первой необходимости и не позволило покончить с их дефицитом. Несмотря на этот очевидный для всех факт, стали раздаваться голоса о наступлении зари новой эры в жизни всего человечества — эры чрезвычайного расширения функции государства. «Вступив на войну, вооруженный народ как бы передает государству попечение о своих семьях, о своих хозяйствах, о всех своих нуждах, остающихся позади фронта. И государство в этом положении яснее, чем в каком-нибудь другом, является воплощением народного единства, душой и силой нации, сберегателем не только общих, но и всех частных интересов, а с тем вместе распорядителем всего, что есть в стране…»[382] Возникла парадоксальная ситуация: рядовой россиянин не ощутил никакого существенного облегчения от того, что власть стала пытаться регулировать экономическую жизнь общества. Более того, он каждодневно сталкивался со стихией черного рынка, не желающего подчиняться государственным установлениям. И в сознании рядового россиянина стала крепнуть, расти и шириться идея государственности: обыватель стал воспринимать государство как своего единственного защитника не только от внешнего врага, но и как «стимул самосохранения и самопомощи в борьбе с окружающими враждебными силами и неблагоприятными условиями природы…»[383]. Так в стране возникла питательная среда для размножения идей государственного социализма.

Привычная система базовых ценностей претерпела за годы войны качественные изменения. Многие деформации стали необратимыми. В первый день Нового года одна из газет писала, что день окончания войны не станет днем возвращения былых нравственных ценностей и прежних убеждений. Протоиерей И. Восторгов в статье с красноречивым названием «Отрезвление» утверждал, что Первая мировая война вызовет «огромный внутренний кризис человечества»[384]. Протоиерей трактовал грядущий кризис как справедливую расплату за все заблуждения XIX века с его культом материальной пользы и пророчил, что грядущее ознаменуется возрождением духа и его перевесом над материей. Принцип личной пользы будет посрамлен и лишится своих господствующих позиций. «После войны… национальные и государственные интересы будут ставиться выше интересов личности, а принцип обязанностей будет поставлен выше принципа прав… (курсив мой. — С.Э.)»[385]. Практически протоиерей гениально предсказал путь, по которому страна будет идти семь следующих десятилетий. Но он сам, не подозревая об удивительной точности своего прогноза, ратовал за возрождение религиозных ценностей. Россияне должны отринуть слепое подражание безрелигиозной культуре Запада с ее подавлением и полным игнорированием запросов духа — «веры, Церкви, богообщения, вечной жизни… Пресловутые идеи права, свободы личности, прогресса, демократии и исповедание принципа, что "человек есть мера вещей", — не заменят никогда этих вечных ценностей»[386].

Вот о чем писали русские газеты 1 января 1917 года. Так представляли они своим читателям ближайшее и отдаленное будущее. И никто не посчитал нужным упомянуть в этой связи венценосного правителя страны Николая II. Ни у «хозяина земли русской», как он сам себя аттестовал, ни у императорской фамилии будущего не было.

На фронтах продолжались бои, а обыденная жизнь столичного Петрограда была ознаменована небывалым ростом вооруженной преступности. Преступники стали отличаться особой дерзостью. В конце января во время прогулки на Крестовском острове морской министр адмирал Григорович неожиданно подвергся нападению двух хулиганов. Прогуливающийся без охраны адмирал не растерялся и выхватил из кармана револьвер. Хулиганы бросились бежать и скрылись в воротах пустующей дачи. Погоня результатов не дала[387]. Обычные меры борьбы с вооруженной преступностью показали свою неэффективность. Нужны были меры чрезвычайные. Петроградский градоначальник был вынужден созвать особое совещание для выяснения мер по предупреждению краж и грабежей в столице. Власть была склонна объяснять рост преступности военными обстоятельствами. Общество с негодованием встречало подобные объяснения. Газета «Новое время» писала: «Но ведь полиция от войны не потерпела ущерба: и пристава, и околоточные, и городовые благополучно избегают призыва на фронт и, следовательно, кадры их не поредели…»[388]

Рост преступности происходил на фоне затяжного общероссийского продовольственного кризиса. Власть запретила вывоз зерна и муки из Донской области[389]. Одновременно в области были введены карточки на мясо. Даже в далеком Томске были введены хлебные карточки[390]. А в Москве в начале января последовало официальное запрещение изготовлять «пирожные, торты, тянучки и другие высокие сорта конфектного производства»[391]. Петроградский градоначальник воспретил выпечку и продажу сдобных булок, куличей, пирожных, баранок, сушек и «вообще всех нетаксированных хлебных продуктов»[392]. Был установлен недельный срок для свободной продажи имевшихся в магазинах продуктов. В итоге на Невском проспекте у входа в знаменитый кондитерский магазин появился довольно большой «хвост» (так в те годы именовали очередь). «Это те несчастные, которые не могут пить чай без чего-нибудь сладкого», ? язвительно заметила «Петроградская газета»[393]. Действительно, до этого Петроград видел только «хвосты» у мясных, хлебных и молочных лавок. А в это время на Алтайской железной дороге, между Бийском и Семипалатинском, скопилось 4 миллиона пудов мяса. Мясо было сложено под открытым небом, и от порчи его сберегали только сильные морозы. В газете «Русское слово» периодически появлялись заметки об этих мясных залежах и выражалось справедливое опасение, что с наступлением оттепели всё это громадное количество мяса неизбежно начнет гнить[394]. «Сибирские пути сообщения решительно не могут справиться с вывозом мяса. Кроме Алтайской дороги, крупные залежи мяса скопились на новой Ачинско-Минусинской дороге…»[395] — писало «Русское слово» 27 января 1917 года.

Продовольственный кризис был вызван не истощением ресурсов воюющей страны, а низкими твердыми ценами на хлеб, которые установило государство. Нехватка хлеба стала ощущаться даже в ресторанах. «Во многих ресторанах и столовых обед подавался с очень ограниченной порцией хлеба, а в некоторых хлеб вовсе не подавался… — Приходите со своим хлебом-с! — заявляли "человеки" (так презрительно называли официантов. — С.Э.) …»[396] Наиболее проницательные современники прекрасно осознавали, что «продовольственный кризис — это в значительной мере кризис хозяйственных отношений между городом и деревней»[397]. Предпринятая властью попытка регулировать рыночные цены на хлеб незамедлительно привела к его исчезновению с рынка. «Как только были объявлены низкие постоянные цены, — подвоз хлеба прекратился. Крестьяне, явившиеся с нагруженными возами, заворачивали оглобли и с ругательствами уезжали с базара»[398]. Пусто стало не только на городских, но и на деревенских базарах. «Муки и хлеба нет, нет и мяса…»[399] Промышленность практически полностью работала на оборону страны. Об удовлетворении нужд деревни никто не заботился. Крестьяне, сдающие свой хлеб государству по твердым ценам, были вынуждены втридорога покупать в городе промышленные товары: на них твердые цены не были установлены. Возникли ножницы между ценами на хлеб и промышленные товары — и крестьяне предпочли вернуться к натуральному хозяйству в деревне. Как только началась Первая мировая война, в Российской империи был повсеместно введен «сухой закон»: полностью прекратились производство и продажа спиртных напитков. Государство лишилось значительной доли своих прежних доходов. В деревнях стало процветать самогоноварение. Тайные водочные заводы стали плодиться, как грибы. Производство самогона было делом исключительно рентабельным и позволяло крестьянам изыскивать деньги для приобретения постоянно дорожающих промышленных товаров. А в это время даже армии не хватало хлеба: в феврале 17-го войскам действующей армии был прекращен отпуск хлеба на приготовление кваса[400]. Вот почему крестьянин, укрывающий хлеб от государственных реквизиций и перегоняющий зерно через самогонный аппарат, вызывал нескрываемое раздражение как власти, так и горожан. Сформировался устойчивый антагонизм между городом и деревней. Сельские жители, готовые отдать последнюю голову скота для нужд действующей армии, считали «обидным для себя» кормить дешевым мясом городских жителей. По этому поводу выборные от схода поселян одного из донских хуторов подали форменную жалобу окружному атаману. «Мы сами, — говорится в жалобе, — не едим мяса. Полагаем, что и городские жители не помрут без него. Если последний скот съедят в городах, то пахать будет нечем, и мы можем остаться без хлеба…»[401] Вечером 23 февраля 1917 года в Петрограде обнаружились «первые признаки народного движения». Началась Февральская революция. Во время обсуждения продовольственного вопроса, переросшего в вопрос политический, на заседании Государственной думы выступил крестьянин К.Е. Городилов. Оратор утверждал: «Низкие цены на хлеб погубили страну, убили торговлю и всё земледельческое хозяйство… Крестьян снова закрепощают. Их заставляют засевать поля и отдавать хлеб по низким дешевым ценам»[402]. Оратор настаивал, чтобы твердые цены были распространены не только на хлеб, но и на все предметы, в которых нуждается деревня. Выступление Городилова неоднократно прерывалось возгласами: «Браво, браво!» И тогда слово взял депутат А.И. Шингарев. Он не отрицал ни рознь города и деревни, ни тяготы, выпавшие на долю крестьян. Однако депутат полагал, что государственная власть имеет право взять хлеб у крестьян за бесценок. «Хлеб должен быть доставлен армии, населению, рабочим, работающим на оборону, и городам. Мы со своей стороны должны сказать с этой высокой трибуны: хлеб надо подвезти, его надо сдать… Госдума должна сказать всем, кто имеет хлеб: дайте его!..»[403] Так столкнулись две правды. Добиться компромисса было нельзя.

Вопрос существования твердых закупочных цен на хлеб стал самой важной и системообразующей российской проблемой, вокруг которой группировались все остальные. Эта проблема подрывала единство нации и угрожала существованию государства. Февральская революция не только не смогла решить эту проблему, но даже не рискнула приступить к ее решению. Шла война, и Временное правительство не осмелилось оставить действующую армию без продовольствия и не отважилось отменить твердые закупочные цены на хлеб. 25 августа 1917 года в газете «Московский листок» был сделан неутешительный вывод: «Правительство не решается отменить твердые цены, так как это означало бы банкротство казны. Скачок цен на хлеб при отмене твердых цен явился бы непосильным для государственного казначейства, так как четверть мужского рабочего населения состоит на иждивении казны… Выхода в том направлении, в котором продовольственная политика ведется сейчас, — нет. И мы неудержимо катимся к продовольственной катастрофе»[404]. Продовольственная катастрофа породила агонию угольной промышленности в Донецком бассейне. Несмотря на то что в Екатеринославской губернии был собран богатый урожай, крестьяне отказались дать хлеб рабочим. Добыча угля неуклонно снижалась. Железные дороги, фабрики и заводы в любой момент могли остаться без топлива и были бы вынуждены прекратить свою работу. Продовольственная катастрофа породила развал всей хозяйственной жизни страны и угрожала неминуемым развалом государства.

И каким бы чудовищным ни казалось нам сейчас то, что произошло в октябре 17-го, население страны уже было психологически подготовлено к большевистскому экстремизму. Населению не нужно было объяснять ни что такое насильственное изъятие хлеба у крестьян, ни что такое экспроприация. За годы войны городские жители — от рабочего оборонного завода до чиновника, от работника городского хозяйства до учителя — все были приучены к тому, что государство берет на себя решение их насущных бытовых проблем. И как бы плохо оно это ни делало, именно на государственное вмешательство, а не на свободный рынок уповали изголодавшиеся горожане. Большевики лишь последовательно довели до логического конца ту экономическую политику, основные контуры которой были очерчены еще в годы Первой мировой войны, когда власть стала переводить экономику страны на мобилизационные рельсы.

То самое неприятие буржуазных ценностей и личной ответственности, которое в течение нескольких поколений демонстрировало русское образованное общество, привело к тому, что русский интеллигент легко воспринял идею всепроникающего вмешательства государства во все сферы жизни общества — от снабжения населения продовольствием и топливом до государственного диктата в сфере культуры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.