Глава 6 Голод. Смерть

Глава 6

Голод. Смерть

Директор Ленинского райпищеторга 25 июня 1941 г. направил секретарю райкома ВКП(б) информационную сводку на 19 часов 30 минут указанного дня:

«Торговля сыпучими товарами продолжает оставаться оживленной. Спрос на сахар, керосин сократился. Спрос на мясо резко упал, особенно на свинину. Торговля по сравнению с предыдущими днями принимает более спокойный характер. Особых очередей не наблюдается»[471].

На следующий день тот же директор направил новую сводку. На 22 часа 26 июня «по торговой сети Райпищеторга реализация сахара, соли спичек, крупы макаронных изделий все же идет несколько выше обычной-повседневной.

Заметно ослаб спрос на спички, сахар и керосин по сравнению с предыдущими днями.

Большой спрос на картофель»[472].

В сводке также сообщалось, что в течение 25 июня с баз поставщиков райпищеторгом было вывезено 42 т продуктов, а именно: сахар, кондитерские и макаронные изделия, «рыба-сельди», сметана, творог, картофель, соль, молоко, мясо и сало. С 27 июня «будут торговать водкой и водочными изделиями все магазины, за исключением магазинов 2/44 и 39, как расположенных при вокзалах». «Отрицательных примеров в политико-моральном состоянии среди работников прилавка не наблюдалось»[473].

Первого июля 1941 г. председатель Ленинского райисполкома письмом заместителю председателя городского исполкома испросил разрешения на передачу столовой № 5, находящейся на пр. Газа, 43/45, «воинской части НКВД. Закрытие этой столовой не принесет ущерба обслуживанию населения района…» [474].

6 июля, когда Ленинград уже две недели находился на военном положении, Исполком принял следующее решение: «Об утверждении санитарных правил торговли пищевыми продуктами, напитками и мороженым на улицах, торговли пищевыми полуфабрикатами и готовыми кулинарными изделиями и правил перевозки пищевых продуктов». Решением не допускалась установка торговых точек на расстоянии меньше 50 м от общественных уборных, 100 м от складов утиля и 300 м от свалок. Оговаривалась торговля продуктов в мармитках (горячие жареные котлеты, пирожки, сардельки и сосиски). «Лари и павильоны должны быть окрашены изнутри светлой масляной краской». «Запрещается ставить ручные корзины на тротуары»[475].

18 июля 1941 г. – вслед за Москвой – Исполком ввел в городе карточную систему распределения продовольственных и промышленных товаров.

В последующие дни в Ленинском районе «организована некоммерческая торговля товарами» в пяти магазинах. Мясопродуктами – в магазине на пр. Газа, 23 и рыбой – в магазине дома № 9 по Нарвскому проспекту[476].

В архивном деле переписки Ленинского райкома ВКП(б) есть один документ. Дата: «Июль 1941 г…», день не указан. Нет машинописной расшифровки подписи и самой подписи (2-й экземпляр).

Секретарь райкома ВКП(б) – начальнику станции Товарная-Балтийская: «Ленинский РК ВКП(б) просит предоставить товарный вагон для отправления продуктов на ст. Старый Петергоф»[477].

Так как тема продовольствия в Ленинграде в первые месяцы войны не является темой моего исследования, то не буду строить предположения, выполнил ли начальник станции указание секретаря райкома или нет. Кому предназначалось продовольствие? Был ли доставлен вагон в Старый Петергоф? А если да, то успели ли вывезти продовольствие обратно в Ленинград до захвата немецкими войсками Петродворца и т. д.

26 июля 1941 г. последовало решение Исполкома «О выдаче продовольственных карточек на август месяц 1941 г…» с приложением правил выдачи продовольственных и промтоварных карточек и тремя инструкциями[478]. По правилам, карточки пенсионерам, инвалидам, домашним работницам, кустарям одиночкам, членам промысловых артелей, работающим на дому, выдавали домохозяйства.

«В августе-сентябре <…> начинал сказываться недостаток продуктов.

Экономная бабушка, для которой эта война была уже четвертой (Первая мировая, гражданская, финская), уже давно сушила сухари и складывала их в самую большую наволочку. Две тети отправились на поля какого-то колхоза, где капуста была, конечно, собрана, а кочерыжки и шикарные, как лопухи, темно-зеленые листья остались.

Они смогли притащить их целый матрас. Матрас – это чехол от мягкого матраса, мешок размером приблизительно два метра на один. На первом этаже нашего дома в мирное время был рыбный магазин. <…>

В военное время магазин был заброшен. Дед поднял на третий этаж огромную бочку из-под селедки, вместе с бабушкой они накипятили на печке воды и отмыли ее до полного исчезновения селедочного духа. Кочерыжки и листья были мелко изрублены и засолены. У нас получилось три четверти бочки „хряпы“. Это позволило в самые страшные дни иметь всем по тарелке „щей“»[479].

Н.Г. и Е.М. Мойкины с внуком Юрой Давыдовым. Фото 1938 г. Публикуется впервые

24 августа 1941 г. Исполком своим решением «О часах торговли и времени закрытия торговых предприятий и предприятий общественного питания» установил, что хлебобулочные и продовольственные магазины, павильоны, ларьки и палатки начинают работу в 7 утра и закрываются в 21 час. Специализированные винные магазины работают с 9 часов до 20 часов. Торговля продовольственными товарами на колхозных ранках осуществляется с 7 утра до 18 часов, пивные и «американки» принимают посетителей с 7 часов утра до 20 часов, промтоварные магазины – с 11 утра до 20 часов. Уличная торговая сеть по торговле табачными изделиям и квасом разрешалась с 7 утра до 21 часа. Приложением к решению утверждался список дежурных продовольственных магазинов. Среди них самый ближайший к площади Стачек – на Турбинной улице, 6 и на Обводном канале, 142[480].

В Кировском районе по решению райисполкома «открылась чайная. В чайной была организована продажа горячего чая, конфект и хлеба. Однако в этом числе имели место большие недостатки: не хватало кипятка, чайная закрывалась раньше установленного времени» (из отчетного документа, 1941 г.)[481].

«Через месяц-полтора[482] наше настроение изменилось. С полок магазинов исчезли продукты. Моя мать работала в керосиновой лавке и сумела в продовольственном магазине достать полпуда муки. А бабушка как раз приехала из-под Луги, где она, как и многие ленинградцы, рыла траншеи и где их основательно разбомбили немцы. Бабушка, а ей было чуть больше 50 лет, не побежала, как все, по полю, а пересидела в траншее. Она видела, как на поле убило корову. Пересидев налет, бабушка вышла на дорогу и остановила случайный грузовик, направлявшийся в Ленинград. Она уговорила водителя забрать убитую корову с собой. В Ленинграде ввели карточную систему, но голода еще не было. Бабушка привезла довольно много мяса. По радио передавали, чтобы люди не паниковали, что продуктов в городе запасено на несколько лет. А кто будет создавать запасы, искусственно создавая дефицит, тот будет караться по всей строгости военного времени. Вечером пришел с работы отец и приказал немедленно использовать мясо и муку, он не хочет иметь дело с органами. Что делать? Мать напекла пирогов с мясом и натушила много мяса. Объедались не только мы, но и соседи. А кошки, обожравшись мяса, рычали. Вскоре резко упали нормы выдачи по карточкам. Мать кляла отца. Но настоящего голода мы еще не ощущали»[483].

«Но самое страшное – разбомбили Бадаевские склады. Они долго горели, сгорела мука, сахар, крупы. Мы с папой ездили на пожарище, копали землю, кипятили и пили сладкую воду. Мы жили на углу проспекта Газа и Нарвского проспекта»[484].

«Живой легендой нашей семьи был старший и единственный сын моего деда Мойкин Борис Николаевич. <…> В тридцать восьмом „Кировский завод“, где он работал <…> выдал ему двухкомнатную квартиру, на проспекте Стачек, как раз напротив памятника Кирову[485]. В 1940 году он был назначен директором завода подъемно-транспортного оборудования им. Кирова (ПТО им. Кирова)[486].

И когда в августе [1941 г.] из Смольного пришло распоряжение передать перечень всех пищевых продуктов, имеющихся на заводе, Б.Н. вызвал к себе директора столовой, зам. директора по АХЧ и начальника охраны. Первый получил распоряжение: передать список продуктов в Смольный; второй – собрать из кладовых всех цехов обойную муку (в те времена обои клеились мукой) и олифу (масляные краски растворялись переваренным оливковым маслом) в одной кладовой, запереть на два замка и опечатать; третий должен [был] выставить у дверей круглосуточный пост с обязательной передачей его под расписку»[487].

С 15 октября 1941 г. часы работы магазинов вновь изменились. В список дежурных хлебобулочных магазинов (с 6 часов 30 минут до 21 часа) был внесен магазин в доме № 4/2 по проспекту Стачек[488]. Керосиновые лавки и пивные работали с 8 до 20 часов.

«Были случаи, что из рук вырывали сумки. Один раз я шла из магазина домой, взяла хлеб на два дня вперед, иду радостная, что мне удалось принести домой много хлеба, то есть столько долевой буханки хлеба, сколько не помещается в мой хлебный мешочек, который сшила мне мама под хлеб. Прижав к груди хлеб, я шла домой по Курляндской улице. У дома 19 вышла чумазая девчонка лет 10, подошла сзади и стала отнимать хлеб. Но я крепко держала сумку. Кусок, который не помещался в мешочке, она отломила и побежала в парадную, я побежала за ней, кричала и плакала, кричала ей: „Отдай хлеб“. По лестнице шли мужчина и женщина, которые спросили:,Чего орешь? Сейчас и этот отнимем“»[489].

«Люди старались где-то поймать собаку, но собаки были очень умными и не давались. Я несколько раз наблюдала такую историю»[490].

«Началось тяжелое время голодовки, – вспоминал в 1944 г. первый секретарь Ленинского райкома ВКП(б). – Мы проводили большую разъяснительную работу среди трудящихся и ставили их в известность о положении вещей. Как-то на „Красном Треугольнике“ я начал рассказывать о положении Ленинграда и на фронте, о положении дела с Финляндией, которая начала переживать острый продовольственный кризис. И вот одна женщина из угла бросает реплику: „Чего вы о Финляндии нам рассказываете, мы сами голодаем“. Ее сразу обрезали со всех сторон. <…>

В Райкоме работники тоже стали ощущать тяжелое положение, хотя были в несколько более привилегированном положении. На бюро Райкома было принесено 11 кило хлеба в качестве экспоната. Пока он с одного конца стола шел до другого, от него ничего не осталось.

Из состава аппарата Райкома, пленума Райкома и из секретарей первичных организаций никто не умер»[491].

«В это время я, как и тысячи ленинградцев, умирал от голода. В центре кухни буржуйка. На ней готовятся щи из хряпы на воде, кипятится жидкий чай из сосновой хвои – средство от цинги. <…>

Как-то дядя Боря пришел к нам, принес бутылку олифы и кулек с обойной мукой. Какое это было счастье – жарить „хлеб“ на олифе. Дело в том, что к тому времени хлеб состоял на восемьдесят процентов из добавок и иногда даже не совсем пищевых. Туда добавляли горох, чечевицу, жмыхи, солод, соевую и овсяную муку. Наконец вспомнили о гидролизной целлюлозе. Ее производство было налажено на шести предприятиях города.

В результате хлеб был похож на кусок черной глины. Но если его обжарить на олифе, он становился божественно вкусным»[492].

Документ, гриф «Строго секретно»: «Ознакомить председателей исполкомов районных Советов депутатов трудящихся с постановлением Исполкома Ленгорсовета и бюро горкома ВКП(б) от 6 декабря 1941 года „О размещении билетов денежно-вещевой лотереи“».

Исполком горсовета и бюро горкома обязали райкомы и райисполкомы «размещение билетов денежно-вещевой лотереи среди трудящихся г. Ленинграда закончить не позднее 15 декабря с. г…», «выделить на предприятиях, учреждениях, организациях и домохозяйствах из числа актива, лучших производственников, уполномоченных по размещению билетов лотереи». Райкомам партии, горкому ВЛКСМ, «ЦК и ОК профессиональных организаций» – «провести широкую разъяснительную работу среди населения о значении денежно-вещевой лотереи»[493].

Работница комбината «Советская Звезда» вспоминала о конце осени 1941 г.:

«Сократилось питание. <…>Вечером дома напихаешь в кастрюлю снега, натаешь, похлебаешь кипяточку горячего, укутаешься потеплее и до утра. <…> По талонам получали мыло, конфеты. И водкой отоваривали. Я брала ее на обмен. Даже на табак записалась, чтобы менять на хлеб, а на базаре глаз востро держи: обманут в два счета. Помню, выменяла кусок масла. Дома стала резать – не режется. Оказывается кусок мыла маслом обмазали» [494].

«А по распоряжению городского руководства к 7 ноября вдруг шоколад и битое яйцо»[495].

«Голод утоляли горячим кипятком и конфетами из дуранды (это жмых для корма лошадей), которые нам давали по карточкам. Помню, я, разрезав конфету на маленькие кусочки, выпивала два бокала кипятка, наполняла желудок водой и как будто была сыта»[496].

Председатель Ленинского райисполкома – директору фабрики «Гознак», 12 декабря 1941 г.: «Имеющееся у Вас в наличии, негодное для употребление в пищу, масло в количестве 1 тонны (одной тонны) отпустите Райпищеторгу Ленинского района»[497].

«Горчица предварительно сутки вымачивалась, затем выпаривалась, чтобы пропала крепость, и только после этого варилась крахмальная баланда. Не вкусно, но делать нечего, приходилось радоваться и такой еде. Люди варили столярный клей, мы не решались, несколько плиток мать продала»[498].

Председатель Ленинского райисполкома Н.В. Антонов – и. о. заведующего райздравотделом Ковалеву, 13 декабря 1941 г:

«При проверке детских учреждений секретарем исполкома т. Гольдштейн обнаружено, что в детсаду № 20[499]питаются руководящие работники ЖКЗ з[аво]да РТИ, что категорически воспрещается по существующему положению.

Исходя из этого, предлагаю Вам проверить все дошкольные детские учреждения с точки зрения правильности распределения питания в соответствии с действующим положением»[500].

«Утром мама ушла, и ее долго не было. Принесла стакан риса, но в ушах ее уже не было серег. Какое было счастье, когда в доме появилась плиточка столярного клея! Мы размачивали ее, кипятили, а потом жидкость разливали в тарелку – это был холодец. А какое вкусное мясо у кошки, но их было очень мало, и очень скоро они исчезли»[501].

«Мама ходила пешком в Никольский собор. Получив извещение, что брат пропал без вести, мама тяжело заболела. От переживаний потеряла аппетит. Свой паек, 125 г хлеба, отдавала папе. Врач сказал, что маме необходим был белый хлеб, который выдавался по отдельным карточкам. Я с подругой (у нее тоже болела мама) попросили одну знакомую получить в булочной на талоны наших карточек за 2 дня белый хлеб. Прождав немного времен и, мы, конечно, ничего не получили, – она просто скрылась. Это была настоящая трагедия. Помогла тетя Лена: у нее были хорошие хромовые сапоги от мужа, она обменяла их у военных на хлеб. Таким образом, мы вышли из нашего тяжелейшего положения» [502].

По воспоминаниям, к декабрю 1941 г. «на ленинградских рынках за деньги почти ничего нельзя было купить. <…> За единицу валюты принималось 100 граммов хлеба». «Вещи на рынке почти не имели никакой ценности»[503].

Каков был размер блокадной пенсии? Например, у Александры Федоровны Савицкой (1861 г. р.), одинокой (муж умер), проживавшей в доме № 37 по проспекту Газа, пенсия на декабрь 1941 г. составляла 45 руб. 50 коп.[504].

9 декабря 1941 г. Исполком своим решением установил временные цены (от 19 до 21 руб. 50 коп.) на девять сортов сыра: голландский, бакктейн, степной, волжский, рокфор и московский[505].

«Съели сыромятные ремни и шубу спалили, а шкуру сгрызли»[506].

«Это я запомнил на всю жизнь. Декабрь 1941-го. Вся семья на кухне. Сейчас не понять, почему все оказались дома. Стук в дверь: нет электричества, звонок не работает. В темную, холодную кухню входит лейтенант. Тети помнят его по мирному времени. Он получил два дня отпуска в Ленинград. Квартиру нашел пустой, где его родственники и что с ними – неизвестно. Начал обходить ближайших соседей. Одна из них варила студень из столярного клея. <…>

Лейтенант вспомнил, что у одних из его знакомых до войны был мальчик-первоклашка. Он пришел в нашу квартиру. Мы посидели, поговорили.

– Я не могу есть здесь, в Ленинграде, – произнес он. Из кармана шинели лейтенант достал свой сухой паек на два дня»[507].

Документ. «Особым опросом бюро горкома» ВКП(б), протокол № 49 от 6 декабря 1941 г., заголовок: «О нормах естественной убыли при реализации продовольственных товаров». Содержание: «Обязать исполком Ленинградского городского Совета депутатов трудящихся в трехдневный срок пересмотреть в сторону снижения нормы естественной убыли при реализации продуктовых товаров – крупы, масла животного, сахара и кондитерских изделий, мяса, масла растительного»[508].

Ю.Е. Давыдов вспоминает, что в декабре 1941 г. у него от слабости только один раз хватило сил спуститься со своего этажа на улицу. «Я постоял у дома. За двадцать, тридцать минут мимо дома провезли десять-пятнадцать детских саночек с зашитыми в простыни покойниками. Самое удивительное – их везли в разные стороны. <…>

Как-то в декабре 1941-го мы увидели незнакомого мужчину, который поднялся к квартире напротив нас, попытался позвонить в электрический звонок (напоминаю – электричества в домах уже не было месяца три) и тихо сполз на пол. Утром, когда кто-то из наших соседей напротив попытался открыть дверь, лежащий на пороге труп не позволил ему это сделать. Пришлось навалиться на дверь всем жильцам и таким образом приоткрыть щель на полметра. Дня четыре они с трудом протискивались в дверь, пока умершего не подобрали дружинницы, в обязанности которых входило обходить дома и собирать трупы»[509].

Бюро горкома ВКП(б) 4 декабря 1941 г. постановило: «Учитывая возросшие задачи в деле обслуживания трудящихся общественным питанием, предложить райкомам ВКП(б) ввести в первичных парторганизациях районных трестов общественного питания штатную должность секретаря партбюро»[510].

Из воспоминаний Г.Г. Ветлова:

«25 декабря объявили о прибавке хлеба, она носила скорее символический характер – рабочим 100 г, остальным – 75 г. Руководство пошло на это только из расчета ожидаемого увеличения подвоза по ледовой дороге.

Все подумали, ну вот, теперь все наладится, но следующие девятнадцать дней были самыми страшными: кроме хлеба на карточки, ничего не выдавали»[511].

«Мальчик хватает кусок хлеба с весов и сразу начинает его жадно есть. Его, лежачего, бьют ногами, ведь не хватит другим, но он, превозмогая боль, продолжает есть.

«Таким я был в 1941 году».Г.Г Ветлов. Публикуется впервые

Голод оказался сильнее боли.

В этом месте, где Бумажная улица делает поворот, стоят 2 дома, они соединяются углами под 90 градусов[512], прячась от холодного ветра, сидел на корточках обледеневший мертвый мальчик.

Две девушки из нашего дома, Аня и Вера, пошли во двор посмотреть, как летают снаряды. Один из снарядов попал в угол дома, слева, на уровне второго этажа, а осколками подружкам оторвало головы.

Лежит умершая женщина в постели, а ее лицо шевелится, как живое, оказалось, что это шевелятся вши, покрывающие ее лицо.

Военных кормили лучше, чем гражданских, одного из военных стошнило на улице, многие бросились собирать и есть рвотные массы. Голод был слишком силен, люди двигались как тени, а некоторые замертво падали» [513].

«Бабушка дала мне на дорогу горбушку хлеба. Проделав обратный путь, я, не поднимаясь к себе, зашел к Аркадию, он жил с сестрой и матерью. Я, естественно, поздоровался и дипломатично разложил на столе три шоколадки, одну дал в руки Аркадию. Он лежал на диване, вид у него был очень не здоровый. Я обратил внимание на его руки, они сильно распухли. У меня от голода тоже часто распухали ноги и лицо, но опухшие руки говорили о том, что жить ему осталось не долго. Он много употреблял соли и отравил почки. Я грустно попрощался с ним и ушел»[514].

По решению Исполкома Ленгорсовета от 29 декабря 1941 г. с начала января следующего года стали создавать пункты («лечебно-питательные») – стационары, круглосуточные или только ночные. Ослабевшие от голода люди могли находиться в стационарах до десяти дней. В столовых стационаров взамен сданных продовольственных карточек жители города могли получить трехразовое питание.

Стационар на 50 человек в феврале 1942 г. создали на комбинате «Советская Звезда»[515]. В нем, по воспоминаниям ветерана предприятия Р. Прейса, работники получали три раза в день суп, кашу, половину яйца, по 50 мл красного вина. Питанием от стационара обеспечивались также дети, находившиеся в детском саду, расположенном в бомбоубежище[516]. Сверх обычной нормы выдавалось 100 г хлеба, а также стакан настоя из сосновых лапок.

В начале 1942 г. в здании яслей по улице Калинина открыли стационар для инженерно-технического персонала фабрики «Равенство». Заведующей яслями «с большим трудом» удалось поместить в стационар на лечение бухгалтера фабрики, ушедшую в мае 1942 г. на фронт О.А. Гурецкую – «ведь стационар предназначался только для мужчин – ответственных работников фабрики». Автор воспоминаний подчеркнула, что стационар в яслях открыл «Кировский райком партии»[517].

Тот же 1942 г., февраль, тот же Кировский район. Находящееся не так далеко от «Равенства» крупное промышленное предприятие. В связи с простоем мастерских учащихся ремесленных училищ, проходивших на этом заводе практику, решили отпустить с рабочих мест, поместив их в общежитие, которое располагалось на территории предприятия. Прошло несколько дней.

По воспоминаниям, в общежитие «решили заглянуть» девушки из комсомольского бытового отряда завода:

«Подростки лежали на койках, не двигаясь, в верхней одежде, натянув на головы одеяла. Лежали уже третий день. Комната не отапливалась, последние дрова сожгли три дня назад. Свои хлебные карточки ребята „отоварили“ на десять дней вперед и давно все съели. Прожить же целых десять дней, когда можно будет снова получить хлеб, они не надеялись. Поэтому решили лечь сразу на свои койки и умереть»[518].

В субботу 24 января 1942 г. объявили о прибавке нормы выдачи хлеба. Отныне рабочие и инженерно-технические работники могли получать по 400, служащие – по 300, иждивенцы и дети – по 250 г хлеба в сутки.

«Я пошел в булочную на 7-й Красноармейской. Народ стоял в очереди, когда еще булочная была закрыта. Мы сказали, что сегодня будет прибавка хлеба. Восторг был неописуемым. Все говорили – спасибо нашим руководителям. Это был целый праздник», – вспоминал первый секретарь Ленинского райкома партии[519].

По Ленинграду же в первой половине февраля 1942 г. растеклись «махровые слухи»: «Сталин ничего не знал, Попков скрывает от него, теперь Сталин все узнал от иностранных корреспондентов, Попков расстрелян, а с ним еще 27 человек, а сюда приехал Каганович наводить порядок» (из блокадного дневника архитектора Э.Г. Левиной за 14 февраля 1942 г.) [520].

Как видим, авторитет Исполкома у части горожан был достаточно высок.

«В ноябре 1941 года к нам пришел жить мамин брат Михаил Андреевич Стогов. <…> Дядя Миша работал на Центральном телеграфе и ходил туда пешком от Нарвских ворот до Главпочтампта. Около 20 января 1942 года он ушел на смену и не вернулся, вероятно, замерз где-то по дороге. Ведь все были очень истощены, а мужчины умирали обычно первыми.

Нина искала его, ходила, спрашивала его на рабочем месте, но ей ответили, что он в свою смену не вышел и уже неделю не приходил на работу. Так и пропал без вести»[521].

Активист домохозяйства № 2 Кировского района (пр. Стачек, 4/2) Калинин вспоминал в июле 1942 г.:

«Сам я красногвардеец. Пережил 2 революции. Непосредственно участвовал в этих революциях. В 1917 году потерял ногу во время социалистической революции. Потом все время работал на ответственной работе. Сейчас не работаю. <…>

Был в нашем доме такой случай.

Одна женщина полтора месяца держала у себя на квартире трех покойников. <…> Эта женщина не имела дров и под этим предлогом не ночевала дома, уходила к брату мужа на Нарвский проспект ночевать. Потом выяснилось, что она там и жила. Умер у нее муж, потом двое детей, и она держала их на квартире полтора месяца. <…>

Двери нам эта женщина не открывает. Тогда я прошу управхоза пойти за милиционером. Управхоз побежал. Через полчаса женщина открыла дверь. <…>

Посмотрел в стол – ничего нет. На оттоманке лежит страшное грязное белье. Я не стал раскрывать и смотреть. <…>

В это время приходят милиционер и управхоз. Я предложил открыть оттоманку. Открыли. Смотрим – лежит человек. Затем открыли буфет – там один ребенок головою в одну сторону лежит, другой – в обратную. Милиционер сразу забрал эту женщину, арестовали ее, вместе с ней была арестована и ее дочка»[522].

Как видно из документов, если у умерших не находилось лиц, наследующих их имущество, то оно объявлялось «вымороченым» и подлежало реализации. Этим занимался Ленскупторг. Но на начало мая 1942 г. от этой организация на два района города выделили только… одного оценщика. О степени «эффективности» его работы свидетельствует факт, что Ленинский райисполком вынужден был «довести до сведения» Исполкома городского, что имущество «после умерших» «находится под угрозой расхищения»².

Прошло более полугода, и, судя по решениям Ленинского райисполкома от 9 января и 2 февраля 1943 г., положение с сохранностью имущества не претерпело никаких кардинальных изменений. «До сих пор не закончено составление описей на имущество мобилизованных», «периодическая проверка фактического наличия имущества по району не проводится», некоторые работники домохозяйств «произвольно заселяют» бронированную жилплощадь, сами пользуются имуществом мобилизованных или временно предоставляют это имущество «родственникам и населению»[523].

«В ряде домов управхозы не обеспечили даже закрытия свободных квартир, которые во многих случаях остаются открытыми, представляя тем самым возможность для проникновения в них посторонних лиц. Особенно много открытых квартир в домах № 156 по Обводному» и № 6 по Бумажной улице (22 апреля 1943 г.)[524].

«Я посещал квартиру управдома, я приходил к ее сыну <…> Их квартира была, как музей: картины в дорогих рамах, бронза и т. п. К тому же эта квартира из коммунальной стала отдельной за счет умерших соседей»[525].

«Где-то в феврале [1942 г.] разнесся слух, что будут отоваривать крупу. С вечера у магазина выстроилась длинная очередь. Я и мать по очереди менялись через час-полтора. В 8 утра я пошел заменить мать, обычно мы шли к магазину наискосок через небольшое поле. Тут как раз из соседнего подъезда выскочила девушка лет 1617, одетая в красивую дубленку, отороченную белым мехом, и пошла вдоль домов. Я увязался за ней, считая, что за ее спиной будет не так холодно, но просчитался. Она бежала довольно быстро, а у меня суставы в коленях скрипели, как дверные петли, и было больно бежать. Девушка скрылась за соседним 2-этажным домом. В это время за домом ударил артиллерийский снаряд, над крышей дома взлетели красные стрелы. Я уже знал, что в одно и то же место снаряд не попадет, и продолжал путь. Я подошел к лежащей на снегу девушке, она лежала на спине, правая ее нога была отброшена на 90 градусов, по снегу расплывалось темное пятно. Я побежал дальше и рассказал все матери, но она сказала, что девушку не спасти, и пошла обычной дорогой домой. Через полтора часа меня сменила мать, и я пошел тем же путем обратно. Уже рассветало. Я издалека увидел ее труп, но когда я подошел вплотную, волосы на моей голове подняли шапку от ужаса и страха. Девушка уже лежала на животе, шубка ее была забрана выше головы, а вместо ягодиц торчали бело-розовые суставы, с ягодиц и оставшейся ноги было срезано все мясо. Я понял, почему детям запрещается в темное время выходить на улицу»[526].

«Разве можно забыть, как утром пробирались сквозь снежные заносы, чтобы получить в булочной свой кусочек хлебушка. Ты встречал жуткую картину: улице на саночках везли мертвых, кому-то не повезло дойти, и он сидел замерзший на снегу, мертвый»[527].

По документу, 8 января 1942 г. в магазине № 53 Ленинского райпищеторга (Лифляндская ул., 18), был «разграблен хлебный отдел и похищен хлеб»[528]. Ошибка в нумерации дома: продовольственный магазин № 53 располагался на первом этаже нынешнего дома № 156/1 по набережной Обводного канала. Указанный корпус частью выходит на Лифляндскую улицу.

Угол набережной Обводного канала и Лифляндской улицы. Фото автора, 2015 г.

Этот магазин упоминается в воспоминаниях З.Н. Кузнецовой.

Февраль 1942 г. «Ходила на угол Обводного канала в булочную, где давали дня за три вперед. Иду, а вокруг трупы лежат во всех видах. Убитые снарядами и бомбами, умершие, зашитые и незашитые. У сада 1-го Мая, ныне 30-летия Комсомола. Трамвайное кольцо, и застывшие трамваи стоят, сидят там люди застывшие, мертвые. Идешь обратно, а некоторые трупы уже обрезаны. Всюду трупы. Везут на санях и фанерах»[529].

В феврале 2015 г. я спросил Зинаиду Николаевну по поводу этого отрывка из ее воспоминаний, что означает «обрезаны», ведь в нескольких опубликованных воспоминаниях жителей блокадного Ленинграда приводятся факты, что некоторые прохожие, видя, что человек на улице уже умирает, старались снять с него обувь и верхнюю одежду; если же труп уже закостенел на морозе и снять, например, валенки не удавалось, отрубали у трупа нижние конечности. «Нет, отрезали мягкие части тела», – ответила она.

«Когда я простаивала у магазина в ожидании того, что выдадут продукты, часто ночью, чтобы не пропустить выдачу, со мной часто стояла женщина. Она меня уговаривала пойти к ней. <…> После, в конце войны, эту женщину арестовали. Она ела детей.

Рядом с нами жили соседи. Большая семья. Три дочери, сын ремесленник, двое сыновей 9-10 лет, отец и мать. Так вот они часто приходили к нам и сидели в разных углах, а глаза так и горят. Они смотрели на бабушку, когда она была жива. Бабушка была крупная и невыболевшая. А ночью у них что-то шипело, жарилось. Часто что-то грохало. Я думала, они дрова откуда-то приносят, а они покойников приносили и варили. Бабушка стучала им в стену, кричала: Что вы делаете, люди воюют, а вы едите людей“. Они съели своего младшего сына, а старшего заморили, съедая его паек. Их арестовали в конце войны, кто-то из них проговорился»[530].

«До сих пор отчетливо помню: подвода, всегда одна и та же, везет по улице Калинина трупы. С нее, нагруженной, свесился до пояса труп женщины, руки раскинуты, и волосы – длинные, длинные, черные как смоль – тянутся по снегу мостовой…

Соседские ребята собирали за этой лошадью ее помет, сушили его, потом их мать все нам предлагала: „Попробуйте, это как сухари. У-кусно, у-кусно“. Они ели, мы отказывались» (З.П. Кузнецова, 2015 г.).

«Папа работал на фабрике Белы Куна[531] <…>. Однажды после ночной смены он не пришел домой. Мама заволновалась, послала сестру узнать, что случилось. Зима в том году была очень холодной. Папа шел домой, у него не было сил, он упал в снег и уже замерзал. Сестра с помощью мужчины привела его домой[532]. На следующий день, 1 декабря, его не стало. Последними словами его были: „Мать, я умираю. Выкупи на мою карточку хлеб, накорми дочек“.

Маме во всем помогала сестренка Наташа 14 лет. Она вставала в 4 часа ночи, чтобы занять очередь за хлебом, дежурила на крыше <…>.

27 февраля 1942 года Наташа пошла за водой. Принесла немного воды, заплакала и сказала: „Мама, я больше не могу, у меня нет сил“. Она прилегла на кровать и спокойным голосом сказала: „Прощайте, милые, родные, яумираю“. Я не поверила. Через час я подошла к кровати, Наташа уже скончалась.

5 марта 1942 года умерла мама.

Днем я подошла к ее кровати, думала, что она уснула. Я дотронулась до нее, она была холодной.

Я осталась одна. Выходила только за хлебом. В очередной раз, идя в булочную, я не могла открыть входную дверь. Наш 1-й этаж был очень низкий. Я вылезла через форточку, вошла в парадную. Там, под дверью, лежал труп соседки со второго этажа. В комнату опять пришлось лезть в форточку. Выкупив хлеб, я его тут же съедала и ложилась, накинув на себя два ватных одеяла. Ходила я еле-еле»[533].

«В феврале хлеба уже 150 грамм. Ко дню Красной Армии сушеный картофель и сухой лук»[534].

«Отец воевал на Ленинградском фронте, и это спасло нас от голодной смерти, казармы его воинской части находились где-то в пределах городской черты. <…> В комнате, где мы жили, стоял большой стол. Мы с сестрой головенками не доставали до столешницы, на которой находилась спиртовка, а на ней в маленькой кастрюльке мама подогревала содержимое кулечка, что получала в казарме от отца. „Мама, давай, мы хотим есть…“ – канючили мы и дергали ее за подол платья. Ела ли она сама? Не помню. Мама долго болела, пережила эвакуацию, окончание войны в 1945 году, дождалась возвращения отца с фронта и умерла в 1947 году в возрасте 34 лет. Ощущение и боязнь голода я пронесла через всю мою жизнь»[535].

К середине февраля 1942 г. за деньги «с рук» иногда можно было купить хлеб – 40–50 руб. за 100 г. Рыночные же цены были таковы: килограмм ржаной муки – 600 руб., сливочного или топленого масла – 2000 руб., какой-либо крупы – 600–700 руб., валенки – 700 руб., одно полено дров – 2–3 руб., бутылка керосина («шоферская смесь») – 70 руб., плитка шоколада (100 г) – 250 руб.[536]. В том же месяце в булочных, по дневниковой записи, «хлеб без примесей и проперченный, отпускается по цене за кг 1 руб. 25 коп., ржаной и по 1 руб. 70 коп. из простой пшеничной муки…»[537].

«Когда давали 100 грамм мяса, то съедали его сырым, потому что – что же тут варить-то»[538].

«Выживали еще и те, кто жил „кланами“, с семьей, родственниками. А каково было выживать одиноким? Помню, в школе зашел разговор с приятелями, делились, что у кого в доме. И один рассказал. В их коммунальной квартире жила женщина с двухлетним ребенком, более никого. Видно, случилось, потеряла карточки. Или иная была причина. Не выдержала голода, убила и сварила свою дочь. Кто проходил в коридоре, слышал ее крики: „Кто-нибудь, принесите соли! Не могу есть без соли!“» (Ю.Е. Давыдов).

Из дневниковых записей И.В. Назимова, 26 января – 1 марта 1942 г.:

«Продолжается подбрасывание трупов с вырезанными ягодицами. Этих фактов множество, их не перечислишь. Все они свидетельствуют о борьбе за существование, но самыми дикими, безумными способами».

«Пришел к себе в берлогу[539] в 7 часов вечера. Темно… Отсутствие света парализует все. <…> Становится все тяжелей и тяжелей. Не хватает хлеба в булочных. Очереди по 1000–1500 человек».

«27 января хлеба не было ни в одной из булочных. На следующий день мама стояла с пяти часов утра до двенадцати ночи и не достала. 29 января встал в пять часов утра и пошел за хлебом. В одиннадцать меня сменила мама, в полдень она получила хлеб. Что будет дальше, не знаю, дрова кончаются, на улице мороз до 32 градусов. В комнате холодно, даже будильник мерзнет. Воды нет. Света нет».

«На Петергофской улице найден труп. Голова отсечена, рук и ног нет. Грудная и брюшная полости вскрыты. Явные признаки людоедства. На рынках уже несколько раз обнаруживали продажу человеческого мяса в вареном виде. Чаще обменивают на хлеб».

«В разных местах города и района находят все больше и больше трупов. В одном блиндаже, на Промышленном переулке, случайно обнаружено около ста трупов <…> Вывозить – нет транспорта. Есть много целиком вымерших семей»[540].

22 января 1942 г. Исполком разрешил Ленинскому райисполкому «для захоронения умерших использовать территорию Митрофаньевского кладбища в существующих границах, путем траншейного захоронения»[541].

«Мы жили на углу проспекта Газа и Нарвского проспекта. <…>

26 января 1942 года умерла моя маленькая сестренка

2,5 лет, 28 февраля умер папа – он не мог говорить, он смотрел на нас, детей, и плакал. 12 апреля умер братишка, две недели он ничего не ел, потом съел свои 125 грамм хлеба, начал пить чай и умер за столом. 7 июня 1942 года умерла от истощения сестренка в больнице им. Пастера.

И вот в 18 лет я осталась одна. Я перестала ходить домой, спала в котельной на котле. До апреля месяца было самое страшное время»[542].

«26 марта [1942 г.] у папы закончился больничный лист, он лишился рабочей карточки. Администрация „Кировского завода“ предложила ему лечь в стационар при поликлинике. Март месяц, как я помню, был холодный: морозы были до 20 градусов и ниже. В тот день, когда папа уходил в стационар, была метель и мороз 22 градуса. Папа пошел пешком[543] до „Кировского завода“, простудился, получил воспаление легких. Он умер 31 марта 1942 года. Ему было тогда 54 года. Остались мы трое: мама, я и тетя Лена. Похоронить нам папу не удалось. На заводе сказали, что похоронен он в братской могиле от „Кировского завода“, но в какой, нам неизвестно. Так я и не знаю, где похоронен мой папа…»[544].

«Задачей политорганизаторов было сохранение морального духа населения, укрепления его, мобилизация населения на преодоление этих трудностей, показ, что они носят временный характер.

Е.В. Балашова. 1940-е гг. Публикуется впервые

Агитация развертывалась уже не в бомбоубежищах, потому что там было холодно, часть из них была затоплена водой, а в квартирах, даже по комнатам, даже по кухням, где сосредоточивались жители вокруг очага, где было тепло. Здесь решался ряд практических вопросов: как похоронить, где похоронить умершего человека, как разрешить те или иные наболевшие вопросы» (из выступления заведующего отделом пропаганды и агитации Кировского райкома ВКП(б), июль 1942 г.)[545].

«Я, Ловинецкая Галина Александровна, все 900 дней блокады жила вместе с городом, суровым, гордым, молчаливым, героическим городом. 5-й корпус, Обводный канал, дом № 156, комната 527, 3-й этаж.

По этому адресу здесь жила я, девятилетняя девочка, мой брат двух лет, моя мама, работавшая на „Кировском заводе“. Отец ушел добровольцем на фронт. В соседних комнатах жили тоже женщины со своими детьми, пока холод и голод не начали забирать их к себе. Дети умирали вперед своих родителей, и, наоборот, после смерти дистрофичных матерей, умирали от голода дети.

Дом № 156, корпус 5 по набережной Обводного канала (соврем. адрес: Бумажная ул., 20). Фото автора, 2015 г.

Я хорошо помню, как один за другим умирали дети, их было трое. Три трупа сложили в комнату 512 напротив нашей комнаты, затем двое детей из другой семьи умерли, и их трупы тоже отправили в ту же комнату. Это повторялось почти каждый день. Мне стало страшно выходить из своей комнаты за снегом и водой и смотреть на эту дверь. Но комнат на нашем этаже было много, и люди, еще жившие там, продолжали умирать… Комната наполнялась трупами. <…>

В городе стали работать санитарные отряды, и из комнаты 512 – этого стихийного кладбища – стали выносить трупы. Комнату очистили, и со временем там снова стали жить люди. И хотя там не висит памятная доска и нет венков, мы всех их помним, мы, оставшиеся в живых среди множества мертвых героев Ленинграда!»[546]

В «Книге памяти» умершими в период с декабря 1941 по июнь 1942 г. по дому № 6 по Лифляндской улице (более 20 квартир) перечислены 10 человек, по дому № 6/8 (более 45 квартир и общежитие) – 72 человека, в жилых домах двухэтажном деревянном (№ 2/4) – 14 человек, в трехэтажном кирпичном (№ 4) – 6 человек.

Г.А. Ловинецкая и Т.И. Тарасюк (Давыдова). Фото 1950 г. Публикуется впервые

Места захоронения умерших из всех этих домов указаны только у десяти человек. У остальных – неизвестны.

Двадцатипятилетний Петр Александрович Тюленев, сводный брат Веры Александровны Сутугиной (о которой говорилось в первой главе), отправил ей, по-прежнему пребывающей в ссылке, письмо от 24 июня 1942 г. из Пятигорска, куда был эвакуирован из Ленинграда.

Почти все его письмо (написанное больной рукой) – повествование о блокадном городе. Приведу отрывок.

«Смерть мамы была не мучительной, как ты думаешь. Она заболела 15 января приступом грыжи, свалилась в постель, и пролежала 10 дней, и 25-го в 18 часов умерла на руках у меня и своей сестры <…> вне сознания. <…> Время это было ужасное, на бумаге не написать всего. Лучше всего порасспроси приезжих ленинградцев[547]. А ужаснее всего сознание полной беспомощности. И ужас еще в том, что совсем атрофировались те чувства, которые были в прежнее сытое время. Только сейчас, когда я <нрзб> и отъелся, я приобрел прежние человеческие стороны души. А тогда я, да и все ленинградцы проявляли больше всего скотские стороны души. Правда, одни в большей, другие в меньшей мере. Мама умерла 25-го, а 29-го января мне предложили выехать из Л-да в город Ижевск, я, конечно, отказался. 1 февраля мы хоронили маму и тетю Маню. Хоронили в Л-де на Серафимовском кладбище, ни гробов, ни могил не полагалось. У нас во всех кладбищах срублены все кресты. Маму завернули в одеяло, положили на двое детских санок и вдвоем повезли на Серафимовское через Крестовский, Каменный. На кладбище огромные траншеи – братские могилы рыл экскаватор. Маму положили в ряд с другими жертвами. По просьбе и за дополнительную плату при мне засыпали ее землей, а остальных складывали прямо штабелями друг на друга. Как грузят барки дровами. <…> Похоронив маму, я сам свалился от голодного поноса и пролежал до 18-го февраля, думали, что последую вслед за мамой. Спасла меня выдача мяса – сварили мясной бульон, и я встал, а был при смерти. Прихожу к моей тете Лелеки, о которой ты, наверное, много слыхала хорошего, и узнаю, что они тайком от всех уехали обокрав мою сестру, малыша Колю и ряд своих знакомых. Они т. е. моя тетя и двоюродная сестра, этой кражей свели в могилу ряд хороших людей»[548].

30 марта 1942 г., всего через четыре дня после отбытия П.А. Тюленева в эвакуацию, в больнице на Удельной умерла его родная сестра, Анна Александровна[549]. В следующем месяце скончалась младшая родная сестра Веры Александровны Сутугиной, Ирина Александровна, в замужестве Фитингоф.

С опозданием минимум на полгода, 20 апреля 1942 г., вышел приказ (за № 1) заведующего районным коммунальным отделом Ленинского района: в недельный срок «согласно директивных указаний создать при Конторе Коммунального обслуживания РКО сектор по захоронению умерших, укомплектовать штат из Зав. секторов, инспектора и статистика»[550]. Этим же приказом директором морга назначался руководитель районной транспортной конторы.

Обратим внимание на одну из вводимых в штат должностей – статистика. Так и не смог пока выяснить, кто занимался статистикой умерших в предыдущие несколько месяцев.

«Тело отца мне пришлось хоронить через 20 дней после его смерти. Все это время он лежал в соседней комнате и так вымерз, что я легко его поднял, спустил вниз и привязал к детским саночкам. Меня поразило Обуховское кладбище, куда я его привез. Слева от дороги находились длинные штабеля трупов, вшитых в тряпки. Так хоронили близких людей. А справа безобразная куча тел в самых неожиданных позах, все в белых рубахах и кальсонах – это были умершие в госпиталях солдаты. Их, видимо, сбрасывали с грузовиков как придется. У дороги был поставлен труп молодого человека в исподнем белье с кровавым пятном на животе. Молодой человек стоял на одном колене, вторая нога как бы собиралась подняться, правая рука была поднята в приветствии, а левая завернута за спину. Лицо этого парня было удивительной красоты, открытые ярко-голубые глаза смотрели вперед, как живые, на губах улыбка Моны Лизы, прекрасное лицо дополняли светлые кудри, которые развевались на ледяном ветру. Я прошел вперед вдоль штабеля покойников высотой около 2 метров, нашел, где пониже, и уложил так же своего отца. Возвращаясь, я остановился у красавца-трупа, такой внешней красоты я еще не видел, и удивлялся, как его ухитрились так поставить»[551].

Павел Егорович Кузнецов. Умер 7 января 1942 г. Публикуется впервые

«Папа наш совсем ослабел… <…> Когда мы пришли в следующий раз к нему[552], то из двери кого-то выносили. Мы глянули на его кровать, она была пуста. Его вынесли в столярную мастерскую. Он лежал с открытыми глазами и руками стиснул свои плечи, без обуви[553].

Когда мы принесли ему одежду, то уже не могли ничего одеть на него, он закостенел совсем. Отдали паек хлеба за 3 дня, чтобы дали женщин в помощь отвезти на Волковское кладбище. Ему сколотили гроб. Женщины, как только съели хлеб, так и бросили маму одну. <…> Она (мама. – В. Х) рассказала, как ей прошлось добираться до кладбища. Она шла с санками, куда другие шли. Потом все больше выбивалась из сил. Везли целые сани, нагруженные мертвецами, извозчик разрешил маме прицепить наши сани с папиным гробом. Мама отстала, но все же пришла на кладбище. Оформила похоронные документы и пошла искать, куда увезли отца. Она увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра. Как дошла она обратно, почти не помнит. Помнит, что по пути ее подхватила женщина и помогла ей добраться до Нарвских ворот…»[554].

Б.П. Кудояров. Волковское кладбище. 1942 г.

4 июля 1942 г. госсанинспектор Ленинграда В.И. Мирочницкая и инспектор Московского района Лобова «провели осмотр Волковского кладбища.

При осмотре установлено:

1. Обваловка траншей мест массового захоронения проводится, но очень медленно. Никакой планировки нет.

2. По рытью траншей работает экскаватор.

3. Захоронение производится в готовую траншею, заполненную водой, от которой идет трупный запах. Запасная траншея также заполнена водой.

4. Работники по захоронению трупов и обваловке траншей в количестве 22 человек дезраствором для мытья рук не обеспечены; спецодеждой все рабочие обеспечены».

Среди предложений заведующему кладбищу:

«3. Прекратить захоронение трупов непосредственно в воду, отправляя [их] на 1-ый кирпичный з-д для кремации. Срок – немедленно»[555].

Из «Сведений о наличии запасных траншей на кладбищах гор. Ленинграда» на 15 октября 1942 г. Из 12 мест захоронений:

«1. Волково кладбище – 6 траншей, общая их длина – 196 метров, глубина – 3 метра, ширина – 4,5 метра, вместимость – 7190 трупов»[556].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.