Глава 5 Из повседневного. Часть первая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Из повседневного. Часть первая

В ряде воспоминаний жителей разных районов город а первые две недели войны отмечены изменением привычных им часов работы учреждений сферы обслуживания и мест отдыха.

Уже с 28 июня приказом начальника городского гарнизона садам и паркам предписывалось заканчивать свою работу не позднее 22 часов 45 минут.

Решением городского Исполкома от 4 июля 1941 г. с фасадов снимались вывески с названиями предприятий и объединений, из обращения горожан изымались, в том числе, путеводители по городу и фотоальбомы о Ленинграде независимо от года издания.

Баню на Бумажной улице уже к середине июля переоборудовали под санитарно-обработочный пункт (СОП) с целью «санобработки пострадавших». По «сведениям о силах и средствах МСС[341] МПВО Ленинграда, используемых для целей МПВО», «емкость» СОПа на Бумажной улице составляла 14 рожков. Пропускная способность из расчета 30 минут на «кол-во единиц» «обработанных» равнялась восьмидесяти четырем[342].

Конечно, в парке не проводилось запланированных на лето «народных гуляний». Но часть персонала продолжала работать. Ленинский райисполком отдельным вопросом рассмотрел «Об утверждении плана по труду и зарплате на август месяц 1941 по Парку 1 Мая» и утвердил сумму в размере 7506 руб.[343].

«Война чувствуется на каждом шагу. На стадионе Кировского завода[344] проводят учения по гражданской обороне, учат, как надо тушить зажигательные бомбы. <…>

На площади Стачек [и] у памятника Кирову появились „Окна ТАСС“ Телеграфного Агентства Советского Союза[345]. Чаще всего там помещают карикатуры типа: летит фашистский парашютист, а внизу красноармеец держит винтовку штыком вверх и текст – „Ты на советском рубеже искал посадочной площадки, лети-лети, тебе уже готово место для посадки“.

Иногда бывали мероприятия более серьезные. На той же площади устроили выставку трофейной техники, три или четыре образца[346]. Память сохранила только два: танкетку, которую бросил экипаж, и сбитый Ю-88. <…>

С самого начала войны газетные киоски были заполнены книжечками со стихами типа: „Задают ему вопрос: для чего фашисту нос? Чтоб пройти в любую стену, чтоб вынюхивать измену, чтоб строчить на всех донос – вот зачем фашисту нос“, и концовка – „Рада мама, счастлив папа: фрица приняли в гестапо“. Запомнилась: „Гитлер был укушен за ногу бульдогом, во дворце ужасный был переполох. Гитлер эту ногу почесал немного, а бульдог взбесился и тот час же сдох“. Такого можно навспоминать на целую книгу»[347].

Пункт второй постановления ГКО «О мерах по усилению политического контроля почтово-телеграфной корреспонденции» от 6 июля 1941 г. обязывал НКГБ СССР организовать «стопроцентный просмотр писем и телеграмм», для чего «увеличить штат политконтролеров»[348]. Этим же документом в областях, объявленных на военном положении, вводилась военная цензура на все входящие и исходящие почтово-телеграфные отправления. Запрещалось сообщать в письмах и телеграммах сведения военного, экономического и политического (с точки зрения ГКО и органов НКГБ) характера, не разрешались прием и посылка почтовых открыток с видами или наклеенными фотографиями.

«В то время существовала военная цензура, которая вымарывала из писем все, что, по их мнению, не следовало сообщать другим. Но народ всегда находил выход из положения. Так, один супруг, уходя на фронт, договорился с женой, если он в письме напишет, что у него болели ноги, значит, их бомбили, и т. п. И вот в письме появляется фраза: „На последнем переходе у меня сильно болели ноги“.

Иногда придумывали фразы-экспромты. Вы помните, я писал об Ольге Николаевне, которая жила на первом этаже и потом погибла от немецкого снаряда, когда стояла за водой[349]. И вот в открытке из Саратова тетя[350] сообщает: „Вчера у нас была в гостях Ольга Николаевна, устроила скандал и даже побила стекла и чуть не сломала дверь“. Мы, конечно, поняли, что Саратов бомбили»[351].

«Началась ломка сложившихся годами отношений, жизненный уклад, а главное, характеры людей, менялись с быстротой пролетевшей кометы. <…>

Уклонистов прибирали к рукам спецорганы. Мы менялись, как хамелеоны, в зависимости от происходящих событий и места нашего нахождения. Никто уже никому не доверял.

Страх распускал свои длинные щупальца по телу, сознанию, по каждой клеточке наших недозревших молодых душ. Мы начали бояться всего: быть убитым при артобстреле, бомбежке, погибнуть от холода, пожара, быть арестованным по доносу. <…>

Болтунов вылавливали и строго наказывали. Конфисковали все радиоприемники. Стало понятно: не болтай, не говори, что видел.

Все стало секретным. Страх зажал нам рты покрепче любого замка» (из воспоминаний А.А. Шмидта)[352].

4 августа 1941 г. первый секретарь Кировского райкома ВКП(б) направил письмо начальнику районного отдела НКВД письмо. Оно состоит из двух абзацев. В первом секретарь райкома сообщал, что им получены документы от конкретных должностных лиц. На этом бы и остановиться. Но нет: секретарь райкома счел должным добавить второй абзац:

«Быв[ший] управделами судов Кировского района Зимлинг в начале июля арестован органами НКВД, в связи с этим обращаем внимание на покровительство и доверие ему со стороны уполномоченного НКЮ по г. Ленинграду РЫХЛОВА И.А. …». И после фамилии (чтобы облегчить поисковую работу органам госбезопасности) добавил район и адрес проживания уполномоченного Наркомата юстиции[353].

Чтобы понять (хотя бы приблизительно), почему этот человек поступил в августе 1941-го так, надо перенестись немного назад, в 1937–1938 гг.

Именно тогда, «под лозунгом борьбы с „врагами народа“ откровенно воплощались намерения доверенных лиц Сталина в Ленинграде – Жданова, Заковского, Щербакова и других – убрать не только „кировцев“ и „зиновьевцев“, но и обюрократившихся чиновников <…>.

Партийно-советское и хозяйственное чиновничье, и особенно его криминальная часть уже давно были готовы к подобным ударам системы, их породившей. В ситуации, когда эта „замороженная“ система вдруг отказала им в теплоте прежних компромиссных взаимопониманий, многие аппаратчики включили запасные варианты выживания, проявив недюжинные способности в добровольном стукачестве на своих коллег и подчиненных, а также негласном выполнении функций агентов и осведомителей органов милиции и госбезопасности»[354].

В начале 1939 г. личные рабочие дела агентов и осведомителей – работников партийных, советских и хозяйственных организаций были уничтожены. Но, как видно, привычка или опыт никуда не делись…

Кстати, этот же первый секретарь райкома через полтора года произнесет с трибуны перед участниками партактива: «Суровые дни выпали <…> и на славную Ленинградскую партийную организацию, руководимую нашим любимым тов. ЖДАНОВЫМ, безотлучно находящимся здесь в Ленинграде. Он вместе с нами переносит все наши невзгоды, тяжелые дни, руководит нами и поддерживает нас, когда нам было особенно трудно, своими советами»[355].

С начала июля 1941 г. усилилась работа подразделений милиции по выявлению граждан, нарушающих правила светомаскировки.

«Затемняли окна плотной, вощеной бумагой темно-синего цвета. Бумагу выдавали в домохозяйствах, по местам работы. Каждый вечер управхоз обходил дом. Увидев щелку света в окне, свистел в свисток, приказывал закрыть. Ослушался – приходила сразу милиция с дворником» (Т.И. Давыдова).

Из рапорта уполномоченного 13-го отделения милиции (ул. Курляндская, 37) начальнику отделения:

«Сообщаю, что 8/VIII 41 г. в 22 часа 10 м. Шерементьева А.Н. проживающая] пр. Газа д. 42 кв. 64 открыла электросвет у себя в пом[ещении], в котором 2 окна выходят на пр. Газа и замаскированы совершенно ничем небыли. На месте был составлен прилагаемый к сему акт и немедленно [акт] был доставлен в штаб МПВО квартала…»[356].

Еще до войны решением городского исполкома в районах были созданы административные комиссии (председатель, секретарь, начальники райотделов милиции и 5–6 человек от избирательных округов). Они рассматривали эти акты (рапорта) о нарушениях, содеянных гражданами, и выносили приговор. Приговор вступал в силу, и граждане – кто платил денежный штраф (от 50 руб. и выше), кто отправлялся под стражу.

Решение административных комиссий можно было опротестовать в прокуратуре. Протест районного прокурора рассматривался на заседаниях райисполкомов. Судя по материалам заседаний Ленинского райисполкома июля-августа 1941 г., нарушения граждан были в основном трех категорий: нарушение светомаскировки, отказ (уклонение) от трудовой повинности и нарушение «правил поведения» после объявления сигнала «воздушная тревога» (скажем, минут на десять позднее человек спустился в бомбоубежище).

А он, на самом деле, перед тем, как покинуть квартиру, тушил кухонную плиту.

Решения Ленинского райисполкома на проекты прокурора были разные: «оставить в силе», «решение Адмкомиссии за его мягкостью отменить» и вернуть «решение» административной комиссии для нового его рассмотрения[357].

Вышеприведенный пример «со светящимся окном» мог оказаться куда более драматичным. 14 сентября 1941 г. начальник Управления милиции города Ленинграда Е.С. Грушко своим приказом № 102 категорически запретил работниками милиции и военным патрулям применять оружие по демаскирующим окнам квартир [358].

Ранее пленум Верховного Суда СССР 26 июня 1941 г. признал злостным нарушением правил светомаскировки в местностях, объявленных на военном положении, такое, когда гражданин умышленно и сознательно игнорировал требования светомаскировки или делал это из хулиганских побуждений.

В списке из десяти домов Ленинского района, поврежденных частично или полностью после артобстрелов и бомбардировок в период с 1 января по 1 мая 1942 г., указывался дом № 42 по проспекту Газа[359] (где в свое время жил И.И. Газа).

Из стенографического отчета собрания актива МПВО Кировского района от 17 октября 1941 г.:

«Бывший комендант общежития Резвоостровской ф-ки[360] Михайлов – за систематические нарушения светомаскировки и игнорирование приказа начальника МПВО привлечен к ответственности и лишен свободы на 2 месяца.

Гражданин дома № 19/21 пришел домой, зажег свет и лег спать, оставив свет. Привлечен к ответственности».

Всего по Кировскому району (в период до середины октября 1941 г.) ответственными «за нарушение правил поведения МПВО и светомаскировки» стали 1250 человек. «Большинство из них сделало нарушения из-за беспечности и благодушия. Часть этих людей сознательно предает наши интересы», – делался вывод на собрании актива МПВО[361].

Интересно, в «большинство» или в «часть» попал летом 1941 г. один из жителей проспекта Газа, инвалид 3-й группы, имевший на своем иждивении жену – инвалида 2-й группы и двух детей в возрасте пяти и семи лет, которому административная комиссия за нарушение правил светомаскировки впаяла шесть месяцев тюрьмы?

Члены этой комиссии, верно, со стороны видели себя одетыми в кожанки членов «троек» революционного трибунала времен Гражданской и 1937 г. А ведь свои же, депутаты…

Ленинский райисполком 13 августа 1941 г. рассмотрел протест районного прокурора по этому делу. И вынес решение: заменить наказание в шесть месяцев «отбытым сроком лишения свободы»[362].

Случаи нарушений правил светомаскировки (как и факты привлечения за это к ответственности) имели место и в последующие годы. Причем, нарушения вменялись как жильцам, так и управляющим хозяйствами (оставляли включенным свет на лестничных площадках)[363].

«Учитывая, что свет в квартире был зажжен лишь на несколько минут, на время затемнения окна, и что окно выходит на стену», решение административной комиссии о наложении штрафа в 200 руб. Ленинский райисполком 27 февраля 1943 г. отменил[364].

«Учитывая, что гр. НИЩЕНСКАЯ Е.А. является женой военнослужащего, зарабатывает всего лишь в месяц 250 рублей и что наложенный Административной комиссией на нее штраф в размере 200 рублей чрезмерно велик», решение Административной комиссии «изменить, снизив штраф до 50 рублей»[365].

Согласно «Положению» от 24 апреля 1941 г.[366], адмкомиссии, утверждавшиеся сроком на два года, должны были состоять из председателя (члена райисполкома), его заместителя (из числа начальников райотделов милиции), секретаря и членов комиссии (6 человек из числа районных депутатов). И при рассмотрении дел работать, во-первых, во внерабочее время, во-вторых, не обязательно в полном составе, а только – председатель, секретарь и один член комиссии.

Комиссиям предписывалось рассматривать дела в пятидневный срок со дня поступления протокола о нарушении либо жалобы на постановление начальника отделения милиции. Вызов нарушителей на заседания (по «Положению») являлся обязательным, свидетелей – только в случаях, «когда письменные их объяснения недостаточны или неясны». Неявка на заседание комиссии нарушителя (получившего повестку своевременно) «не приостанавливает рассмотрение дела». Заседания комиссий декларировались открытыми, но (подчеркивалось) «протокол заседания комиссией не ведется».

Мер взысканий, которые могли накладывать комиссии, по «Положению» было только три: «предупреждение», штраф не свыше 100 руб. и исправительно-трудовые работы на срок до 30 дней. Последнее могло применяться при неуплате штрафа нарушителем, но не могло быть применено к инвалидам 1-й и 2-й групп, беременным женщинам и некоторым другим категориям граждан.

Взыскание также не могло быть наложено на лиц моложе 16 лет и в случаях, «если с момента нарушения прошло большое одного месяца».

Штраф, наложенный комиссией, должен был быть внесен нарушителем в одно из отделений банка в 15-дневный срок со дня вручения ему постановления комиссии. Квитанция об уплате штрафа предъявлялась в адмкомиссию «для отметки».

Насколько комиссии следовали «Положению» о них в предвоенное время, можно судить по выдержкам из решения городского исполкома, рассмотревшего 24 апреля 1941 г. деятельность районных комиссий в предыдущий календарный год. «Имеют место случаи» (констатировалось горисполкомом) «незаконного привлечения граждан к административной ответственности», протоколы о нарушениях, направляемые органами милиции в комиссии, составляются «небрежно и неграмотно», да и еще и «по истечении значительного срока их составления»[367].

В условиях военного времени подобные «случаи» еще и усугубились.

И в следующие годы факты отмены приговоров административной комиссии райисполком стали нередки. Инвалид войны 1939–1940 гг. за нарушение «санитарных правил» был приговорен… к лишению свободы на 3 месяца. Райисполком: решение адмкомиссии «как незаконное» отменить, «принять срочные меры к освобождению гр. Тимофеева из под стражи»[368].

А в «Крестах» (в январе 1942 г.) умирали от голода, «не дождавшись ни суда, ни следствия»[369].

По «Положению» комиссии не вправе были рассматривать дела об административных взысканиях, налагаемых «органами милиции и другими органами на основании специальных постановлений». В частности, за нарушения паспортного режима. Однако примерно с конца 1942 г. доминантой в решениях адмкомиссий становится именно «нарушение паспортного режима».

Дочь, «имеющая постоянную прописку в г. Ленинграде», ночевала у своего отца – выставлен штраф в 35 руб. «за нарушение паспортного режима». Женщина «допустила» переночевать у себя свою сестру – аналогичное решение[370].

«Учитывая, что ночлег гр. ПЕТРОВА в квартире гр. ФЕДОРОВОЙ был случайным, что не является нарушением паспортного режима», решение адмкомиссии от 1 декабря 1942 г. о наложении штрафа в суме 50 руб. на гражданку М.Е. Федорову было решено «отменить и дело производством прекратить»[371].

Отмены решений адмкомиссии следовали, если представителю прокуратуры удавалось доказать, что ночлег «был вызван продолжительной воздушной тревогой».

Или такой случай. Адмкомиссия приняла решение: наложить штраф в 150 руб. на человека, получавшего 125 руб. в месяц. Райисполком счел наложение штрафа правомерным, но проявил гуманность: снизил его до 25 руб.[372].

А если не платить штраф? Так и делали (судя по статистике – почти половина), стремясь оттянуть платеж, чтобы наступила исковая давность.

Примерно один раз в год райисполком рассматривал вопрос о работе административной комиссии. И каждый раз указывал в своих решениях, что акты составляются небрежно.

Рассмотрел он этот вопрос и 16 марта 1944 г. И что же? По-прежнему (то есть на протяжении нескольких лет существования) в работе адмкомиссии еще «не изжиты существенные недочеты»[373].

И первым среди «недочетов» был назван тот, который позволяет реконструировать, как «закручивались» административные дела. Комиссия рассматривала дела заочно. Практика выездов (выходов) членов комиссии в домохозяйства для разбирательств (с установлением личностей, опросов свидетелей и т. д.) к началу 1944 г. прекратилась. То есть: не «понравился» главе домохозяйства (или соседям) новый жилец – достаточно сообщить устно любому члену комиссии, что в комнате гражданина N ночевало неизвестное лицо. И комиссия штамповала решения, не вдаваясь в такие «подробности», является ли гражданин N инвалидом или нет, сколько человек у него на иждивении, каков размер его заработной платы и т. д.

Для сравнения. Соседний, Кировский, райисполком утвердил «комиссию по наложению административных взысканий» 3 июля 1941 г. В нее вошли: председатель (член исполкома), заместители (начальники обоих районных отделений милиции), секретарь и 11 членов – депутаты разных округов[374].

9 июля 1942 г. райисполком в первый (и судя по всему, последний) раз обсудил вопрос «О практике работы административной комиссии»[375].

Отмечено, с одной стороны, что «дела решаются оперативно, как правило, в течение 24-х часов с момента поступления адм. протоколов или актов». С другой – «в практике работы Административной Комиссии имеются существенные недостатки». Как и в Ленинском районе, ряд решений «небрежно оформлены». Но, в отличие от своих коллег, кировцы, констатировав, что к ответственности привлечено «значительное количество граждан» за нарушение паспортного режима (проживание без прописки), «хотя прав на привлечение к адм. ответственности граждан за подобного рода нарушения Административной Комиссии не предоставлено», подобную практику запретили.

Из «Списка командиров, политработников и бойцов Комсомольского Полка по охране революционного порядка в городе Ленинграде, проявивших образцы в работе милиции», составленного командиром полка младшим лейтенантом милиции М. Сорокиным и комиссаром полка Чирковым в декабре 1941 г.:

«ФЕДОРОВА Анна Михайловна, 1923 г. рождения, член ВЛКСМ, боец 13-го отделения милиции Ленинского района». Раздел «Краткая характеристика»: «Работает в подразделении с 8/IX-41 г. По ее инициативе ряд нарушителей светомаскировки привлечен к ответственности. Активно помогает соблюдать паспортный режим. Обнаружила 3-х нарушителей, проживающих 10 дней без прописки. Во время бомбардировки 14/IX-41 г. в очаге поражения (уг. пр. Газа и Курляндской ул.) проявила самоотверженность, спасая раненых»[376].

В одном архивном деле сохранилась докладная записка от 12 августа 1941 г.[377] по обследованию пяти домов по четной стороне проспекта Газа. И опять – «прославился» дом «Ивана Ивановича Газа».

Констатировалось, что у ворот дома № 42 установлено до 19 часов дежурство групп самозащиты, а с полуночи до утра там же дежурит дворник. На чердаке круглосуточно дежурят два человека. В бомбоубежище имеются печи, вода, «санитарные узлы», шанцевый инструмент, ломы, лопаты. «Помимо бомбоубежища, имеются во дворе щели, но нужно отметить, что население, живущее в доме, во время воздушной тревоги мало укрывается в бомбоубежище, а в щелях совершенно не укрываются. Пропусков на вход в убежище нет. <…> Обучаются только одни домохозяйки», «политорганизатора нет», «нет в доме санитарной команды». В других же домах, по итогам проверки, не оказалось постов на чердаках в ночное время и «массово-политической работы не проводится»[378].

«…В городе часто устраивали учебные тревоги. Меня однажды застала такая тревога в трамвае, всех выгнали из трамвая и затолкали в подворотню какого-то двора. Эти тревоги нам уже поднадоели. <…>

Однажды во время воздушной тревоги всех загнали в бомбоубежище, а мне удалось выскочить, и я наблюдал воздушный бой между немецкими и нашими истребителями»[379].

«Нужно было воспитывать в народе веру в победе нашего дело, чувство бесстрашия, чтобы народ не боялся.

Потом получилось обратное явление, что народ во время обстрелов и бомбежек было не загнать в укрытия. Стали разъяснять, что не нужно быть трусами, но все же нужно беречь себя» (из воспоминаний первого секретаря Ленинского райкома партии, конец 1944 г.)[380].

«Мама после первых бомбежек должна была разгребать бомбоубежища, засыпанные обрушившимися домами. После первого случая мама пришла домой вся седая, измученная, с черным лицом и сказала: „Никто из нас никогда в бомбоубежище не пойдет!“» [381].

«Несмотря на бомбежку, обстрелы и то, что меня загоняли в бомбоубежище, я очень часто убегала домой. В нашем доме мы жили на пятом этаже, а когда начиналась бомбежка, то есть воздушная тревога, мы спускались в подвал, но мама не могла ходить и поэтому оставалась дома. Однажды во время бомбежки мы сидели в подвале, и вдруг сильно зашатался дом, мы думали, что бомба попала в наш дом. Один из мужчин вышел из подвала, потом вернулся и сказал: „Не волнуйтесь, бомба попала в соседний дом“»[382].

«Вместе со взрослыми строили мы баррикады от дома к дому. Бегали за Красненькое кладбище[383] ловить немецких летчиков со сбитых самолетов, но это безуспешно. Ловили шпионов, особенно если он был в шляпе. Всем миром тащим его в милицию, хоть отчаянно сопротивлялся. Потом приходилось просить прощения и вместе с ним смеяться, но бдительность не усыпляли. <…> Ведь трудно отличить порядочного человека от предателя. А ракеты очень часто вылетали из подвалов и чердаков.

Мы жили у самой передовой, и всякой нечисти хватало. Помогали дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама…»[384].

«На стекла домов наклеивают крест на крест полоски бумаги. Приехавший в командировку москвич [385] посмеивается:

– Да воздушной волной высаживает стекла вместе с рамами! – Москву уже бомбят, и у них есть опыт»[386].

Первый массированный налет на Москву произошел 21 июля 1941 г. В налете участвовало 250 бомбардировщиков. Пострадало более 800 человек. Второй налет последовал следующей ночью, к столице устремились 180 самолетов противника. Всего Москва пережила 122 налета[387].

«Иногда стекла вылетали чуть ли не по всему фасаду <…> Что же касается официальных распоряжений, то они пестрели своими противоречиями. Сначала предлагалось при воздушной тревоге держать плотно закрытыми окна и двери, не показываясь самим. Затем было отдано распоряжение держать их открытыми. Сперва предлагалось зимние рамы снять с петель и убрать в запас, чтобы предохранить хоть часть стекол, а затем издано указание о заделке на зиму щелей. Рекомендовались оконные сплошные деревянные щиты или ставни. Витрины магазинов нижних этажей защищались слоем земли, заключенной между дощатыми двойными заграждениями.

Опыт показал, что окна и двери взрывной волной даже от сравнительно далекого места взрыва выворачивались или перекашивались вместе с рамами…» (Д.И. Каргин, в 1941 г. – профессор ЛИИЖТа)[388].

Середина августа 1941 г. Документ. Типографский бланк Ленинского райкома ВКП(б). Заранее отпечатанный машинописный текст удостоверения. Вписана женская фамилия с инициалами. «В том, что ему поручается Ленинским РК ВКП(б) провести проверку и сжигание дел партийных организаций». Место для вписывания названий организаций. Подпись заведующего особым отделом райкома[389].

Из письма секретаря парткома одного из научно-исследовательских институтов секретарю Ленинского райкома ВКП(б) А.М. Григорьеву:

«Считаю нужным обратить Ваше внимание на следующий факт: 8-го сентября 1941 года в 22 час. 50 мин. (во время ВТ[390]) от Московского вокзала я шел пешком до Института, где работаю[391] <…>. У подъездов ряда домов по несколько человек стояли милиционеры вместе с группами гражданского населения и, несмотря на воздушную тревогу, никакого не обращали внимания на проходивших по улице людей. <…> У меня лично никто не потребовал предъявления документа, дающего права ходить во время ВТ, а также после 22 часов»[392].

0 том, как в повседневной жизни ленинградцы относились к сигналам воздушной тревоги, как они вели себя во время артиллерийских обстрелов и бомбежек, как менялось это отношение в разные периоды блокады, включая восприятие ограничений комендантского часа, в мемуарной литературе имеется достаточно много материала. И всегда закономерно возникает вопрос: почему отношение было таким, а не иным?

В этой связи хотел бы обратить внимание на статью доктора исторических наук профессора В.А. Иванова[393].

По его мнению, «правовое положение различных категорий населения, оказавшихся в осажденном городе, на законодательно-нормативном уровне не было закреплено. Многие ограничения, закономерно вызванные военной обстановкой, не содержали сколько-нибудь доступной для большинства жителей Ленинграда правовой аргументации»[394]. Периодически публиковала отдельные решения военных органов и городских властей «Ленинградская правда», издавался бюллетень Ленгорсовета. Но содержание части документов и комментарии к ним носили, считает В.А. Иванов, исключительно агитационный характер и реального положения дел не отражали. Отсюда и относительная «вольница» в круглосуточных передвижениях по городу, и уклонение от повинностей. «Крайне запущенная в довоенный период общеправовая работа с населением в осадной обстановке приобрела еще более несистемный характер. <…> О существовании многочисленных постановлений военных властей большинство блокадников узнавало в интерпретации работников домоуправлений, дворников, более информированных соседей по квартире, в очередях и др. Запреты и ограничения, перечисленные в этих решениях, в большинстве своем абсолютно не совпадали с житейскими потребностями граждан. и они же практически создавали все предпосылки для их невыполнения…»[395].

Как известно, подавляющее большинство ленинградцев сдало свои радиоприемники к середине июля 1941 г. (а в конце года – и радиоантенны). Осенью 1942 г. Исполком Ленгорсовета пригрозил управдомам и комендантам зданий судом военного трибунала за неснятие антенн с домов. Дефицит жизненно важной для горожан информации от властей (на протяжении всей блокады) порождал догадки, домыслы, слухи. Лица, их распространявшие, часто осуждались судебно-следственными органами «за контрреволюционную пропаганду и распространение пораженческих слухов» (что в конце июня 1941 г. секретной директивой Наркомата госбезопасности СССР было отнесено к государственным преступлениям).

11 и 25 августа 1941 г., в рамках общего замысла подавления распространителей слухов и борьбы с авторами анонимных писем и листовок в городе, в недрах ленинградского «Большого дома» родились два документа с объяснением причин усиления работы против анонимщиков. Предлагалось незамедлительно приступить к сбору почерков, анализируя корреспонденцию, приходившую в отдел писем «Ленинградской правды», в радиоцентр и др. Сбор почерков всех разрабатываемых в городе органам НКВД «контрреволюционеров» предполагалось завершить к 1 сентября 1941 г.[396]

В начале войны главы домохозяйств потребовали у жильцов сдать свой «домашний инструмент: молотки, пилы, топоры» «для общественной надобности с условием возврата после войны».

«Сдача радиоприемников нас не коснулась. Они имелись, как мы их называли, у „зажиточных“. До войны ведь жильцы все друг про друга знали. В том числе и о том, у кого эти приемники могли быть» (Т.И. Давыдова).

По городу был объявлен сбор пустых бутылок для противотанковой зажигательной смеси и цветного металлолома. В ларьки «Утильсырья» ленинградцы сдавали изделия из бронзы, латуни, меди: канделябры, подсвечники, статуэтки, кастрюли, тазы для варки варенья, чайники.

До войны на Бумажном рынке находился ларь «Утильсырье» и в доме № 16 по Нарвскому проспекту – скупочный пункт. Летом 1941 г. определили иные пункты приема цветного и черного лома. Приносили лом в дома № 6 по Промышленному переулку и № 28 по улице Калинина. В первом на 9 августа собрали 2 т черного лома, во втором – 100 кг цветного[397].

Решением райисполкома от 2 октября 1941 г. на директора парка имени 1 Мая И.П. Симановского возлагалась еще одна обязанность: организация приемки лыж от населения, государственных, кооперативных, торговых, физкультурных, профсоюзных «и других общественных организаций» для Действующей армии. В течение одних суток Илье Павловичу надлежало «подобрать соответствующее помещение» и организовать в нем приемку, «широко оповестив население района» об этом. Ремонт сданных лыж поручался фабрике «Интурист»[398].

Еще 5 июля 1941 г. Исполком принял решение «О развертывании санитарно-оборонной работы в домохозяйствах г. Ленинграда». Через шесть дней – «О всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне». Решением было рекомендовано формирование групп самозащиты в жилых домах производить из расчета: одна группа – на 200–500 жителей. В крупных домохозяйствах, «в зависимости от местных условий», допускалось изменение расчета численности населения на одну группу самозащиты[399].

Через три недели Исполком (по результатам проверки выполнения своего решения) дополнил его грозным предупреждением: за отказ от участия в группах самозащиты или от дежурства и т. д. – то есть при уклонении «от участия в проводимых по дому мероприятиях ПВО» – виновные «привлекаются к ответственности по законам военного времени»[400].

Из решения Ленинского райисполкома, 15 июля 1941 г.: «Представить гр-ну МИХАЙЛОВУ М.Г. комнату 16 кв. м. по Сутугиной ул. д. 9, кв. 35 „так как его комната пошла под оборонные мероприятия“»[401].

В начале июля при домохозяйствах появляются два новых официальных лица – «политорганизатор» (оно нам встречалось и далее неоднократно встретится) и комиссар. Они назначались райкомами ВКП(б) как из лиц данного домохозяйства, так и иных. «Назначили политорганизатором нашего дома, и теперь я мучусь с тупым и диким животным под названием „жилец“ и с не менее тупым управдомом и начгруппы самозащиты Фоминым», – записала в своем дневнике за 28 июля 1941 г. Ольга Берггольц[402].

О том, чем занимались политорганизаторы в июле 1941 г., поведал заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского райкома через год. Речь шла о первых военных неделях, когда жители красили деревянные конструкции чердачных помещений специальным составом с целью предотвращения (так считалось) от загорания.

«И нужно, к чести нашего населения, сказать, что мы были подготовлены к защите неплохо и заслуга наших политорганизаторов в этом велика. Они, правда, как может показаться на первый взгляд, больше занимались хозяйственными делами, ругались порой с населением, чтобы дрова закапывали в землю, чтобы суперфосфатом красили чердаки. В отдельных случаях немножко травили население этим суперфосфатом. Такой случай был в 43 домохозяйстве, когда мальчишки вместо суперфосфата захватили хлорную известь и некоторые в обморок упали. Это была трудная и трудоемкая работа, которая встречала известное сопротивление населения»[403].

Политорганизатор одного из домохозяйств по проспекту Стачек рассказывал:

«Домохозяйство мое было паршивенькое. Все больше были деревянные дома, только один каменный большой дом <…>.

Наших щелей[-убежищ] оказалось недостаточно, к тому же неудачно было выбрано место для них техником, щели залило водой и там плавали лягушки, людей укрыть было нельзя, несмотря на то что мы старались откачать воду. Налево от нас был большой жилмассив, где были хорошие бомбоубежища. Но здесь мы столкнулись с отвратительным явлением, когда наше население не пускали в эти бомбоубежища только потому, что это были ведомственные дома и там в бомбоубежища переселились женщины с мужьями, с кроватями и буквально жили там. <…>

Сигнал воздушной тревоги. Бомбежка, бомбоубежище <…> укрыто до 1 000 человек народу. Приходят какие-то люди и говорят: «Немцы в Ленинграде». Народ, конечно заволновался, началась было паника, люди полезли из всех каморок. Тут уже пришлось не только агитировать, но крепко кое-кого тряхнуть, стукнуть, чтобы не клеветали и не наводили паники среди населения. <…>

Во время обстрела, несмотря на то, что дома у нас деревянные, на чердаках стояли люди, некоторые из них погибли. <…>

Районный Комитет партии руководил нами неплохо в отношении всех мероприятий, которые проводились на участке. Но было бы лучше, если бы нас заранее предупредили в отношении тактики поведения во время обстрела, тогда было бы меньше жертв»[404].

Некто Орлов 16 июля 1941 г. получил «документ» в Кировском райкоме ВКП(б), «что я являюсь политорганизатором в том домохозяйстве, где я живу». И вспоминал спустя год:

«В августе месяце среди населения получили широкое распространение антисемитские настроения, причем распускались они, как затем выяснилось, членом партии некой Родионовой, которая уехала и мы не успели привлечь ее к ответственности. <…> У нас был один паренек еврей, мать его домохозяйка очень активная, так его побили ребята. „Все евреи трусы и он трус“. А мальчишке 14 лет и храбрый мальчик не боялся во время тревог дежурить на крыше.

Пришлось мне созывать домохозяек и население домохозяйства и доказать, что это есть вылазка вражеских агентов, чтобы расстроить наши ряды. После таких явлений не было. <…>

Следующее странное явление. Буквально все кружки для писем были наводнены записками, церковниками распространяемыми, какие то письма из Иерусалима, которые соответствующим образом действовали на народ, ибо там говорилось, что тот, кто прочитает такую записку, должен написать 9 записок и раздать другим лицам, а если ты этого не сделаешь, то погибнешь, как было с одним человеком. Этому поддавались прежде всего старухи и дети.

Пришлось рассказать кому это нужно, на что это рассчитано, чтобы люди занимались [не] писанием таких глупых записок, а не укрепляли оборону Ленинграда. <…>

Рвутся снаряды, обстрел еще не прекратился, а люди наши [группы самозащиты] уже оказывают помощь раненым. Так было во время обстрела, когда снаряд попал у трамвайной остановки в народ и были убиты 5 человек. Здесь нашелся и мародер, который, как затем выяснилось, был обходчиком трамвайных путей, мужчина 45 лет, который, воспользовавшись тем, что народ побежал, стал собирать деньги убитых людей <…> я побежал, догнал этого человека и сильно тряхнул его. Он собрал деньги и бросился наутек. Я отобрал у него документы и, когда кончился обстрел и была оказана помощь раненым, вызвал уполномоченного из 14 отделения милиции и отправил его туда»[405].

О деятельности в первые месяцы войны назначенных комиссаров при домохозяйствах нашел пока только два факта.

Так как «домохозяйки по спискам должны были являться» по сигналу «Воздушная тревога» «обязательно на свой участок», комиссары отпускали их «только сходить в булочную, посмотреть за детьми». В период, когда у деревянных жилых домов выкапывали ямы «для тушения бомб», определенной ширины и глубины, комиссары периодически отчитывались о том перед райкомом ВКП(б) [406].

«Агитаторы [райкома ВКП(б)] шли в укрытия во время бомбежек. Они подсаживались и слушали, о чем говорит народ. Потом подставали[407] в беседе и начинали рассказывать. Эта форма себя оправдала» (по мнению секретаря Ленинского райкома партии)[408].

Не все управляющие хозяйствами довоенного времени остались в своих должностях с началом войны. По документу 1942 г., некоторых смещали, заменяли политорганизаторами. Аргументация при этом была следующей: да, человек он был знающий, умелый, но уже старый, и не мог работать «в новых условиях»[409].

Было и так: «Уменя в домохозяйстве нет партработника, а поэтому тяжело работать»[410].

Из списка домохозяйств и управхозов Ленинского района. Дата на документе не стоит, но по датировке соседних листов архивного дела – август 1941 г.:

«№ 131 – Бумажная улица, д. 1-20 – Волков А.Т.

№ 132 – Березовый остров – Шутова.

№ 168 – Лифляндская улица, д. 2, 4, 6, 8 – Медведева.

№ 170 – Молвинская улица, д. 13, 15 – Кондрашин И.И.

№ 171 – Нарвский проспект, д. 4 – Кошкарев М.Г.

№ 172 – Нарвский проспект, д. 11, 13 – Дьяченко Г.И.

№ 173 – Нарвский проспект, д. 15, 17, 19 – Пашковский И.М.

№ 174 – Нарвский проспект, д. 23/2, 25–27 – Фиш Я.М.

№ 177 – Нарвский проспект, д. 8, 10, 12, 16, 18 – Пашковский[411].

№ 178 – Нарвский проспект, д. 24/2 – Назаркин П.Т.

№ 216 – улица Сутугина, д. 1, 3, 5, 7 – Иванов Н.И.

№ 218 – улица Сутугина, д. 9 – Ярыгина»[412].

Согласно «Положению об управляющем домом» от 24 апреля 1941 г., управляющие назначались начальниками районных жилищных управлений и утверждались, с присвоением определенной категории, районными исполкомами (с предварительным согласованием кандидатур с начальниками отделений милиции).

Через несколько месяцев почти все перечисленные фамилии управхозов в документах уже не встречаются.

По разным причинам. Домохозяйство № 170, за разборкой домов на дрова, существование свое прекратило. Фамилия Пашковский (однофамилец или родственник) всплыла в качестве управхоза в феврале 1942 г. – в связи с решением райисполкома о снятии Пашковского с работы и привлечении его к судебной ответственности[413].

В июне того же года «за бездеятельность, проявленную в учете свободной жилой площади и за непринятие мер по составлению описей на имущество военнослужащих и эвакуированных граждан», та же участь постигла управхоза Иванова с улицы Сутугиной[414].

Говоря о заменах глав домохозяйств летом – в начале осени 1941 г., подчеркну, что эта мера не была абсолютно нерациональной или несвоевременной. «Новые», военные, условия объективно должны были внести коррективы в практику управления домохозяйствами. Однако, как показывает стенограмма совещания с главами домохозяйств Ленинского района 11 октября 1941 г.[415], в деятельности ряда управхозов по-прежнему преобладала «мирная практика», а также черты, характерные для советских управленцев и работников жилищно-коммунальной сферы.

На совещании присутствовали главы 76 домохозяйств района. Из перечисленных выше домохозяйств собрание посетили новые главы домохозяйств № 172, 173 и 216. Из «августовских» присутствовала М.Я. Фиш. Более никого не было (причины отсутствия в документе не указаны).

Основные вопросы: подготовка домохозяйств к зиме и подвалов домов под бомбоубежища, сбор лыж и средств «в фонд обороны страны». Выступили председатель, секретарь и юрисконсульт райисполкома и начальник РЖУ. Приводить объемные цитаты из их выступлений необходимости не вижу, достаточно нескольких выдержек.

Готовясь к зиме, некоторые управляющие уже приобрели войлок – «они не ждут, когда им выделят фонды». «На мертвой точке остается забивка окон. Многие управхозы пользуются случаем, что некоторые квартиры закрыты» – одни эвакуированы, другие переехали, «и не забивают окна, ссылаясь на то, что туда не попасть». «У нас есть даже случаи, когда из соседнего подвала идет вода в другой подвал только потому, что техник или управхоз не может сменить кусок трубы, которая попортилась…». Надо приспособить по району еще около 80 подвалов, которые ранее «были признаны непригодными под бомбоубежища», – «некоторые управхозы даже к этому делу не приступили»: «Мы. привыкли ждать когда нам подадут машину, найдут плотника, столяра, – не чувствуем мы за это дело ответственности». Срок по сдаче лыж был установлен 10 октября, «но, по всем данным на сегодняшний день, население не полностью оповещено об этом». Несколько управхозов денежные средства «в фонд обороны страны» собрали, но сдать их в райсовет «забыли»[416]. И так далее.

Так же отметим, что в годы блокады не все штатные должности управляющих домохозяйствами оказывались заполненными.

Во второй половине августа 1941 г. работники районной санэпидемслужбы и жилищного управления, в рамках реализации решения исполкома «О мероприятиях по борьбе с желудочно-кишечными заболеваниями» [417]проводили «разъяснительную работу среди населения об обязательном сжигании сухого мусора в печах, плитах квартир и топках прачечных».

«В связи с особым значением мероприятий по борьбе с грызунами в военное время» Исполком 30 августа того же года принял соответствующее решение: «Оплачивать дератизаторам сверх того за выловленных крыс 20 коп. за живую и 10 коп. за мертвую»[418].

В начале войны в судебно-следственной практике появилось новое определение – «враги порядка». К ним были отнесены: убийцы, грабители, воры, хулиганы и иные злостные преступники[419]. «Несомненно, что к их числу принадлежали и спекулянты, отношение к которым у некоторых сотрудников (милиции. – В. Х.) было, мягко выражаясь, не служебное», – считает В.А. Иванов, приводя достаточное количество примеров увольнений, арестов, судов и приговоров военного трибунала над сотрудниками ленинградской милиции (включая незаконное улучшение своих жилищных условий, организацию преступных групп и личное участие в краже государственной собственности и преступных группах)[420].

«Поведение на рынках некоторых агентов милиции было двусмысленным. Наряду с исключительно щепетильным их отношением к спекуляции и спекулянтам, мне приходилось наблюдать и обратное, а именно то, что они сами занимались покупкой на рынке вещей и даже продовольствия» [421].

В августе 1943 г. Ленинградским управлением милиции утверждена «Памятка личного и служебного поведения работника милиции». Среди запретов для офицеров милиции был следующий: «Приходить (без служебной необходимости) в форме на рынки, базары, стоять в очереди за спиртными напитками»[422].

С началом блокады в химической лаборатории «Гознака» наладили круглосуточное производство свечей. Сохранились архивные документы – копии писем от организаций на имя директора Ленхимзавода с просьбами отпустить килограммы свечей «за наличный расчет»[423].

Один эпизод из жизни, по архивному документу[424].

В одной из артелей Ленинского района работал техническим руководителем рабочий К.А. Лебедев. Осенью 1941 г., в связи с прекращением деятельности или по иным причинам, ряд организаций и учреждений передавали в другие действующие предприятия или организации свой инвентарь («материальные ценности») на временное хранение. Артели привезли пианино из Ленметизпромсоюза. Так как площадь, на которой работали члены артели, не позволяла разместить еще и музыкальный инструмент, его перевезли на квартиру Лебедева. 6 ноября 1941 г. секретарь парторганизации артели, он же завхоз, доставил с завода имени Степана Разина три бочонка пива (вполне официально, «к празднику», санкционировал сам секретарь райкома). Разлили его порциям между рабочими, бойцами отряда МПВО, другими «товарищами». Но кому-то показалось, что в деле разлива была допущена несправедливость, или на рабочего Лебедева кто-то давно имел «зуб», но повода расправиться все не находил. Написали письмо-донос, что К.А. Лебедев присвоил себе казенное пианино. Дело рассмотрело бюро райкома ВКП(б) и наложило «партвзыскание» «за присвоение пианино, принадлежащее артели». Заступились за своего коллегу артельщики, да не помогло. Тем временем Лебедеву предъявили новое обвинение – «в распитии пива, предназначенного отряду» МПВО. В ноябре 1941 г. рабочего Лебедева уволили «за расхлябанность и разложение трудовой дисциплины в артели».

Быть уволенным – значило не иметь продовольственные карточки по категории «рабочий» или не иметь их более вообще. Поступить на другую работу с наличием партийного взыскания бюро райкома и вышеприведенной формулировкой причины увольнения – попробуйте…

И еще. Рассчитывать, что партколлегия при обкоме и горкоме ВКП(б) после подачи апелляции снимет взыскание, было сложно. В ноябре-декабре 1941 г. партколлегия в большей степени подтверждала решения райкомов об исключении из партии. За что? В основном за «отрыв от парторганизации», «утерю партийного билета и отрыв от партии», неуплату партвзносов, «проявленную трусость, выразившуюся в сожжении партбилета», а также за «дезертирство из Ленинграда». Были формулировки: за «отказ от партмобилизации в ряды РККА», «оставление партбилета на территории врага», «скрытие от парторганизации своего участия в оппозиции», «как осужденного за распространение ложных слухов о Красной Армии», «как арестованной органами НКВД»[425].

Судьба рабочего К.А. Лебедева неизвестна.

Упоминая или ссылаясь на райкомы ВКП(б) в годы войны, надо иметь в виду следующее.

Следует разделять, кто принимал решения, имевшие силу решения коллегиального органа, и кто входил в состав районных комитетов ВКП(б) (и исполкомов) по штатному расписанию.

Заместитель председателя Ленгорисполкома в блокадные годы уже после войны писал: «Для обеспечения оперативности в партийных и советских организациях состав коллективных органов руководства был численно ограничен „тройками“ и „четверками“, которым поручалось решение срочных и важных дел. <…> В райкомах действовали „тройки“, в которые входили два секретаря райкома и председатель райисполкома, а на предприятиях – директор, секретарь парторганизации и председатель местного комитета»[426]. Именно они, на своих совещаниях, заседаниях или путем опроса (вносили правку, редактировали и ставили подписи на заранее подготовленных текстах проектов) и принимали решения. Хотя были и пленумы райкомов, и конференции, и совещания с активом.

Но когда именно «тройки-четверки» свернули свою деятельность, ответить сложно. Один из первых секретарей райкомов ВКП(б) ответил на вопрос так: «В начале войны начали создавать тройки, а потом вернулись к демократии»[427].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.