Бедные, бедные провокаторы

Судьбы секретных агентов Департамента полиции

В ночь с 19 на 20 июля 1906 года вспыхнуло восстание на крейсере «Память Азова». Революционно настроенная часть команды, вдохновляемая социалистами, арестовала офицеров, подняла красный флаг, направила корабль в сторону ревельского порта. Но уже к вечеру 20-го восстание было подавлено. Сохранившие верность присяге матросы под руководством нескольких унтеров окружили восставших, обезоружили, сорвали красное полотнище с мачты, освободили офицеров (те уже готовились разделить участь собратьев с «Потёмкина»). Зачинщики мятежа были преданы суду. С этих событий началась история секретной полицейской агентуры в среде балтийских матросов. Судьбы большинства агентов-провокаторов сложились нерадостно. Для кого-то нищета, для кого-то – тюрьма, эмиграция, а то и смертный приговор победившей революционной власти… И для всех – презрение. Причём, что самое обидное – презрение со стороны собственного начальства, тех, на кого работали.

Лавриненко: из кондукторов в управдомы

В 1917 году, вскоре после Февральской революции, в Ревеле (нынешнем Таллине) за «контрреволюцию», то есть за попытку урезонить разбуянившихся матросов, был арестован офицер боевого корабля «Пётр Великий» штабс-капитан флота Кирилл Лавриненко. Арестанта отправили в Питер, где потом благополучно отпустили на свободу во время июльских событий. При обыске в его каюте нашли записку-завещание. Этот документ чудом сохранился, не утонул в революционном море. К великому будущему горю его автора.

«Я, нижеподписавшийся, вполне и в полном рассудке и памяти пишу свои строки и обращаюсь с просьбой к правительству… Не забыть моего престарелого родителя… Мою больную жену Анну Ивановну Кочневу, от каковой я имею двух кровных дочерей Клавдию и Серафиму, а также сына (приёмного. – А. И.-Г.) Евгения, которого я вынянчил на руках…» И далее – главное: «Мне лейтенант Мякишев… сообщил, что на мою долю выпала задача организовать на учебных судах тайную полицию… Я охотно принимаю на себя эту трудную в это время задачу и надеюсь выполнить её перед царём и родиной, хотя бы это стоило мне жизни». Записка заканчивается и вовсе чувствительно: «…Не оставьте от меня происшедшее племя. Пусть послужит печатью сей моей просьбы выкатившаяся слеза из глаз моих во время сей моей просьбы… 28 апреля 1912 г., 1 час ночи».

Поручик, а потом штабс-капитан флота Лавриненко в течение пяти лет был тайным вербовщиком и руководителем секретной агентуры Департамента полиции на Балтийском флоте. Опасная работа: отсюда и потребность написать завещание. Как признавался впоследствии Лавриненко советскому следователю Льву Шейнину: «пятерых завербуешь, а шестой тебя ножом пырнёт – и за борт». Выбор начальства пал на скромного поручика не случайно.

Обстоятельство первое – пролетарское происхождение. В офицеры Лавриненко выслужился из матросов. Во время революции 1905 года служил на «Памяти Азова» артиллерийским кондуктором, потом – старшим кондуктором. Это – унтер-офицерская должность, на которую обычно назначали тех матросов, кто пообразованнее да потолковее, и с начальством умеет ладить. Впрочем, об осведомительской или тем более провокаторской деятельности Лавриненко до лета 1906 года нет сведений. А вот обстоятельство второе, решающее: 19–20 июля 1906 года он был одним из активных участников подавления мятежа на крейсере: уговаривал колеблющихся искупить вину арестом бунтовщиков, и сам, с риском для жизни, организовывал этот арест. Стало быть, пользовался доверием части команды, и был благонадёжен. Правоохранительная активность не прошла без внимания со стороны начальства: Лавриненко получил серебряную медаль «За храбрость» и был произведён в офицерский чин – подпоручик по адмиралтейству. С этого момента и началось его сотрудничество с тайной полицией.

С 1906 по 1912 годы он работал осведомителем, регулярно появлялся в известном доме на Фонтанке, 16, в здании Департамента полиции, где помещался и Особый отдел. В коридоры Департамента можно было попасть с парадного подъезда, через переход, соединяющий рабочие корпуса здания с казённой квартирой министра внутренних дел; а можно и через особый ход, со двора. Двор этот другими дворами сообщался с Пантелеймоновской улицей (ныне ул. Пестеля). Вошёл с Фонтанки, вышел в трёхстах саженях, за углом, на Пантелеймоновской. Очень удобно для секретных сотрудников. С 28 апреля 1912 года Лавриненко ходил этим путём уже в качестве небольшого начальника – резидента. Как видно из завещания, больших капиталов не нажил. Правда, чины шли. Впереди светила отставка и скромная пенсия. И вот – революция.

Послереволюционная судьба бывшего артиллерийского кондуктора – череда арестов, освобождений, попыток бегства за границу. Первый раз арестован в марте 1917-го, отпущен в июле. В начале 1918-го бежит на юг, на Дон, потом – в Астрахань. Почему не присоединился к белым? Потому же, почему в предреволюционные годы не был принят в офицерской компании: презираем за свое происхождение и за свою секретную работу (шила в мешке не утаишь!). Из одной среды выбился, к другой не прибился. Всем чужой. В 1919 году бежит в Киев; отступающие деникинцы не берут его с собой. В 1920 году пытается пробраться к Врангелю – неудачно. Возвращается в Петроград. Гражданская война закончилась. В оживающем потихоньку городе Лавриненко под чужой фамилией и по фальшивым документам устраивается на работу – не слишком романтическую, но вполне подходящую для бывшего резидента: он переквалифицируется в управдомы. Собирает квартплату, бранится по поводу лампочек в подъезде. А сам в это время готовит побег за границу. Задержан при попытке нелегально перебраться в Финляндию, приговорён к ссылке. Бежит из ссылки, снова меняет имя, пытается пробраться – прямо-таки Остап Бендер – через румынскую границу, и снова неудачно. При очередном аресте, в 1928 году, опознан. Следствие. По иронии судьбы, допросы подследственного Лавриненко проводились в том самом здании на Фонтанке, 16, и даже в том же самом кабинете, где когда-то резидент Лавриненко докладывал собранную агентурную информацию своим высоким начальникам Трусевичу и фон Коттену.

Орно, или злоключения эстонца

Понятно, что при советской власти бывшим царским агентам и провокаторам приходилось солоно; республика диктатуры пролетариата пользовалась услугами новых стукачей, а тех, старых, разыскивали, судили и вообще всячески отравляли им жизнь. Но и при «прежнем режиме» положение секретных сотрудников было аховым. В архивах сохранилось изрядное количество документов – прошений, писем, служебных записок – показывающих, как низко ценила власть своих тайных слуг. Некоторые сочинения – просто вопли гибнущих душ.

В феврале 1910 года в Петербурге совершил попытку самоубийства некто Эдуард Орно, по документам – крестьянин Эстляндской губернии, Ревельского уезда. В Обуховскую больницу для бедных он был доставлен с признаками отравления мышьяком. При неудачливом самоубийце была обнаружена записка на имя вице-директора Департамента полиции. Сохраняем особенности синтаксиса, орфографии и пунктуации оригинала:

«Простите, Ваше Превосходительство, что я ещё имею одну просьбу после моей смерти. Я приехал в С-Петербург ноябре месяце и начал искать к себе занятий но никакого занятий я не нашёл, и денег мне кончил, страшно я голодал и нуждал и остался тоже без квартиру и не мог никак вытерпеть больше такого тяжёлого положения. Кроме того меня окружает опасность из революционной организации по делу Стокгольма, и некому своему знакомому я не могу обратиться; и без места и без всяких помощь я не мог никак вытерпеть такого безвыходного положения. Я подал прошение к Вашему Превосходительству, но я никакого ответа я не получил и за этого я решил покончить с собою самоубийством, чтобы всё моё мучение было уже кончено, хотя бы и жалко умирать, но нет выхода никакого. Так как я единственный помощь к своему матери и несовершеннолетний брату и сестре, и теперь они остаются без помощи, поэтому имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не найдёте ли возможным выдать малейший помощь к моему матери. Эдуард Орно. Бывший секретный сотрудник».

Обратим внимание на упоминание о Стокгольме в этом душераздирающем документе. Дело-то серьёзное. Столица нейтральной Швеции после поражения первой русской революции стала прибежищем самых радикальных революционеров. В 1906 году здесь проходил IV («Объединительный») съезд РСДРП; в 1906–1907 годах боевая организация эсеров под руководством ещё не разоблачённого Азефа здесь же разрабатывала план убийства Николая II. По наведённым в Департаменте полиции справкам выяснилось, что секретный сотрудник Орно имел прямое отношение к предотвращению этого теракта. «Из отчёта о деятельности Орно в г. Стокгольме видно, – пишет чиновник Департамента в справке, составленной для товарища министра внутренних дел генерала Курлова, – что он не только был осведомлён о готовящемся покушении на жизнь Государя Императора… но и лишил революционеров возможности осуществить свой преступный замысел, заблаговременно сообщив об этом нашему посланнику в Стокгольме». Чиновник несколько преувеличивает: покушение не состоялось потому, что сам Азеф был агентом-двойником. Но свою роль Орно тоже сыграл. Не исключено, что Азеф использовал его как один из каналов, чтобы «слить» полиции информацию о готовящемся взрыве.

Так или иначе, незадачливый самоубийца выжил. В вознаграждение за все заслуги, муки и страдания товарищ министра назначил горячему эстонскому парню единовременное пособие в размере двухсот рублей (по тем временам – двухмесячная зарплата служащего средней руки). Малость очухавшись, в начале марта, по выходе из больницы, Орно пишет прошение: «Нахожусь в настоящее время в крайней нужде, не имею квартиру и страшно голодаю… поэтому имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не отказать мне выдать денежное помощий, чтобы я мог вырвнуть (так! – А. И.-Г.) с этого тяжкого положения и уехать в заграницу». Прочитав, Курлов, должно быть, прослезился и накинул к пособию ещё сотню. Как жил дальше ревельский крестьянин, смог ли он осуществить мечту и смыться от всех друзей и врагов «в заграницу» – этого мы не знаем.

Недооценённый Кулагин

Но что там – мелочь типа Орно! И более значительные работники бедствовали, в лучшем случае довольствуясь грошовыми подачками из «секретных сумм» Департамента полиции. В июне 1910 года начальник Петербургского охранного отделения полковник фон Коттен пишет директору Департамента полиции Зуеву о некоем агенте Владимире Кулагине, числящемся по документам в крестьянском сословии. По словам Коттена, Кулагин десять лет – с 1898 по 1907 год – состоял секретным сотрудником охранки, «причём в начале службы занимал положение организатора и члена Петербургского комитета местной организации РСДРП, а в 1905 г. перешёл в партию социалистов-революционеров, в которой был также организатором и членом Петербургского комитета… В 1904 г., по сведениям Кулагина, было произведено несколько удачных ликвидаций местной организации РСДРП, которые… сильно понизили преступную деятельность этой партии в столице. Начиная с 1905 г. Кулагин даёт Отделению ценные сведения о деятельности партии социалистов-революционеров». Далее следует длинный список «ликвидаций», осуществлённых по наводке Кулагина.

Во время одной из таких полицейских акций, в 1906 году, Кулагин был арестован вместе с группой эсеровских боевиков. За участие в следствии в качестве осведомителя тогдашний начальник питерской охранки полковник Герасимов обещал ему освобождение, новые документы на вымышленное имя и денежную награду в четыре тысячи рублей. Но, по обыкновению российских чиновников, обещание не сдержал. Кулагин был осуждён на каторгу, да и без денег остался. От каторги его спасло помилование, но в тюрьме бедняга подхватил чахотку и на свободу вышел инвалидом. Тогда и обратился за помощью в родное учреждение.

Два года бумаги Кулагина перебрасывали в здании на Фонтанке с одного стола на другой. На запрос вице-директора Департамента полиции статского советника Виссарионова Герасимов (теперь уже генерал) отписал, что «Кулагин был арестован с его согласия» и что «ходатайство о выдаче ему за оказанные услуги особой крупной суммы не заслуживает уважения, т. к. со дня его арестования и по день помилования Кулагину продолжало выдаваться жалование по 75 рублей в месяц, что в течение 1 года и 7 месяцев составляет 1425 рублей».

Коттен оказался сердобольнее Герасимова. Перед Зуевым он ходатайствовал о выплате ценному агенту всей обещанной суммы. К тому же Кулагин продолжал оказывать услуги полиции, дав, в частности, новые важные показания по делу эсеров-террористов Чернова, Прокофьева, Рутенберга и др. (напомню: всё это – серьёзные люди, соратники Гершуни и Савинкова, организаторы и участники многих революционных терактов); с ними он вполне доверительно общался уже в тюремной камере и на этапе. Зуев не посмел самостоятельно решить вопрос о награждении самоотверженного доносчика. О деле было доложено товарищу министра П. Г. Курлову. Слава богу, тот оборвал бесконечную цепь полицейских проволочек и приказал выдать Кулагину тысячу рублей. Не то пришлось бы докладывать самому министру Столыпину. А может быть, и государя императора беспокоить.

Окладский: между страхом и надеждой

Подобных примеров бедственного положения, в котором оказывались сотрудники царских спецслужб, и полного пренебрежения к ним со стороны высокопоставленных начальников – можно привести множество. Неизбежен вопрос: а чего ради эти несчастные вступали на мрачную стезю провокаторской деятельности? Не из идейных соображений: идейные борцы не просят подачек, да и были ли когда-нибудь у российского государственного строя самоотверженные защитники? Ради денег и чинов? Но, как видим, никто из них карьеры не сделал и не разбогател (кроме разве что Азефа, но об этом демоне провокации разговор особый). Конечно, условия вербовки бывают самые разные. Но, по-видимому, самым распространённым мотивом поступления на секретную службу был обыкновенный страх. Страх ареста, страх смерти, страх… Неизвестно чего. И верная подруга страха – надежда.

Одна из первых в истории Департамента полиции операций по вербовке секретного сотрудника оказалась и одной из самых удачных. Осенью 1880 года с полицией начал сотрудничать Иван Окладский. Когда много лет спустя П. А. Столыпин ходатайствовал перед государем о даровании Окладскому (в то время носившему вымышленную фамилию Петровский) прав потомственного почётного гражданина, он мотивировал это «исключительными заслугами» нашего героя «в деле политического сыска». Ценность его как сексота заключалась прежде всего в том, что он был одним из основоположников революционного террора в России.

Как известно, систематический революционный террор начался с образованием «Народной воли» в 1879 году. Окладский принадлежал к узкому кругу творцов этой смертоносной организации. Его «послужной список революционера» выглядел в глазах товарищей безупречно. Уже в 1874 году, в девятнадцать лет, участник подпольного Южнорусского рабочего союза, он знакомится с вдохновенным апостолом революционной борьбы Андреем Желябовым, становится его ближайшим соратником. Радикальные «землевольцы» решают образовать боевую организацию – Окладский среди них. Во время подготовки первого покушения на Александра II на железной дороге под Александровском он – незаменимый и самоотверженный исполнитель – возится с опаснейшей взрывчаткой, лично закладывает бомбы под рельсы. Попытка закончилась неудачей; в 1880 году Окладский был арестован вместе с Квятковским, Пресняковым, Ширяевым и ещё дюжиной товарищей. На судебном процессе в октябре того же года произносит пламенные речи: «Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи. Напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление». В числе опаснейших злодеев был приговорён к смертной казни через повешение.

Вот тут-то и попался. За несколько дней до предполагаемого дня казни в камеру Окладского явился искуситель – жандармский офицер Комаров. О состоявшемся между ними разговоре мы можем судить по донесениям последнего. Комаров осторожно дал понять осуждённому, что для него возможно помилование. Цена – сотрудничество с полицией. Дни и ночи ожидания смерти в одиночной камере сделали своё дело. Как всё произошло – в деталях мы не знаем. Сразу или постепенно, но Окладский решился. Через несколько дней он уже давал первые показания: о содержании междукамерных «бесед»-перестукиваний. Потом был использован для опознания арестованных народовольцев (все они, дабы запутать следствие, скрывали свои настоящие имена). Он же поучаствовал в аресте и опознании Желябова: вывел полицию на конспиративную квартиру на Невском, 66 (угол Фонтанки), где вождь «Народной воли» и был арестован. Словом, поработал усердно.

С этого момента Окладский стал заложником собственной жажды жизни и игрушкой в руках спецслужб. Скрываясь от бывших товарищей, он несколько раз менял имя, фамилию и место жительства. Действовал в Тифлисе под фамилией Александров. В 1888 году, уже как Иван Петровский, был возвращён в Петербург и внедрён в революционно-террористический кружок Истоминой; его стараниями все «истоминцы» были вычислены и арестованы. В последующие годы агентурная деятельность «Техника» (полицейская кличка Окладского) носила эпизодический характер.

Надо признать: даже ему, ценнейшему, незаменимому агенту, о котором министр внутренних дел докладывал самому государю, Департамент полиции платил мало. К сорока годам Окладский-Петровский едва-едва смог накопить денег на покупку скромного домика на окраине Петербурга, где и зажил тихой семейной жизнью. Революция отняла у него это скромное достояние. Окладский обнищал, что и стало причиной его погибели. Он имел неосторожность обратиться к советской власти за пенсией – как ветеран революционного движения. «Органы» заинтересовались бойким старичком (Окладскому было уже под семьдесят), выяснили его настоящее имя и роль в судьбе революционных организаций. В январе 1925 года состоялся суд; председательствовал старый большевик-подпольщик А. А. Сольц, обвинителем выступал Н. В. Крыленко (оба они будут расстреляны через десятилетие). Бедного провокатора приговорили к смертной казни. Дежавю: как и сорок пять лет назад, приговор не был приведён в исполнение; Верховный суд заменил казнь десятью годами заключения со строгой изоляцией. Юридически это – то же самое, что в тридцатые стало называться «10 лет без права переписки».