Иллюзия, любовь и смерть. Шарлотта Корде

Иллюзия, любовь и смерть. Шарлотта Корде

История Шарлотты Корде по праву может считаться одной из самых романтичных любовных историй времени Великой французской революции, ведь в ней слились воедино жизнь, смерть и страсть, причем платоническая и безнадежная. В эту девушку, дерзнувшую поднять руку на тирана, влюбился молодой человек по имени Адам Люкс. Правда, Шарлотта так никогда об этом и не узнала, поскольку эта любовь вспыхнула как раз в тот момент, когда девушку везли на телеге к эшафоту, и она, естественно, не могла ни увидеть, ни перемолвиться словом с молодым человеком. Она и догадаться не могла, что станет в последние минуты жизни не только предметом поклонения, но и причиной еще одной трагической смерти.

В любви порой происходят удивительные метаморфозы, а в эпоху сокрушительных революционных перемен, когда все кругом овеяно духом безумства и самопожертвования, человек чувствует и воспринимает все гораздо острее, чем обычно. Скорее всего причиной безумной любви Адама Люкса стала именно безвременная смерть Шарлотты, а полюбив, он больше уже не мог жить. Смерть обоих этих героев была в общем-то бессмысленной, однако только подобная бессмысленность и может порой придать человеческому существованию ту особую, ни с чем не сравнимую красоту и величественность. И Шарлотта, и Адам с восторгом принесли себя в жертву, только девушка отдала свою жизнь во имя высоких идеалов, а Адам добровольно, с каким-то восторженным мученичеством пролил свою кровь на алтаре любви.

Мари Шарлотта Корде д’Арман родилась в Нормандии. Ее род был очень древним, но давно пришел в упадок. Отец Шарлотты, ввиду своего бедственного состояния, естественно, был недоволен существовавшим до революции законом о майорате, который предусматривал право первородства и по причине которого он настолько обеднел. Надо сказать, что подобным положением дел были недовольны многие французские дворяне, и существует даже предположение, что именно закон о майорате – по существу закон о неравенстве – стал причиной столь страшных для страны разрушительных потрясений. В результате именно из таких недовольных людей пришли в революцию многие новообращенные, тоже ратовавшие за идею конституции, которая смогла бы защитить народ, а заодно и прочих обездоленных.

Как и ее отец, Шарлотта, воспитывавшаяся в иезуитском монастыре, тоже прониклась вольными идеями о новом, более разумном и справедливом правительстве. Как и многие другие, девушка решила, что монархия во Франции пришла в упадок, превратившись в своего рода паразита, как и его непрочная опора – аристократическое, изнеженное и легкомысленное дворянство.

Известие о том, что монархия рухнула окончательно, Шарлотта приняла с полным восторгом. Конечно, до нее доходили слухи о бессмысленных жестокостях и зверствах патриотов, но девушка была склонна воспринимать их как издержки нормального, здорового процесса возрождения нации. Она была уверена, что беспредел быстро закончится, а на его место заступит мудрое, справедливое правительство. Да и как же могло быть иначе, если депутатов, самых бескорыстных, искренних, верящих в высокие идеалы, избирал сам народ? Ведь большинство этих людей, входящих в партию жирондистов, принадлежат к тому же классу, что и Шарлотта и ее отец, все они прекрасно воспитаны, больше всего на свете они любят родину. Разве могут они подвести? По мнению Шарлотты, это было бы просто немыслимо.

Тем не менее наивная девушка, неопытная в вопросах политики, не могла принять в расчет то обстоятельство, что в новых условиях при возникновении одной партии непременно возникнет и другая. Такая партия существовала и в Национальном собрании, более непримиримая и агрессивная, нежели жирондисты, – партия якобинцев, возглавлял которую устрашающий триумвират, положивший начало тотальному террору, – Робеспьер, Марат и Дантон. Они были настолько же безжалостны, как ангел из Апокалипсиса, который придет судить всех живых и ни для кого не найдет оправдания. Они не знали значения слова «компромисс». И если Жиронда хотела видеть свою страну свободной республикой, то действия якобинцев были направлены на то, чтобы снискать популярность у люмпенов, и, следовательно, политическая программа патриотов, если ее вообще можно было так назвать, все больше и больше напоминала безумную анархию. Естественно, что относительное равновесие в Национальном собрании носило временный характер: партии начали воевать друг с другом. Жирондисты, в большинстве своем люди действительно честные, не могли долго молчать, видя перегибы в деятельности ярых патриотов, тем более что те все менее напоминали временные и превращались на глазах в тотальный террор. Лидеры Жиронды прямо объявили Марата виновником сентябрьской резни. «Друг народа» при поддержке якобинцев и чумазых дам из предместий был оправдан поистине триумфально, и это оправдание стало началом краха Жиронды. Очень скоро около 30 депутатов были изгнаны из Парижа в провинцию. Жирондисты все еще надеялись спасти страну, поднять на защиту рушащихся идеалов революции армию и с этой целью отправились в Кан.

Большинство из этих людей были красноречивыми агитаторами и несравненными литераторами, а потому они с успехом распространяли среди населения памфлеты, произносили зажигательные речи, имевшие колоссальное влияние. Они находились буквально в двух шагах от успеха – всенародного восстания против безумных упырей-узурпаторов, захвативших во Франции власть, если бы…

Если бы против них не выступал в Париже оратор, не менее красноречивый, да к тому же еще и более коварный – Жан Поль Марат, который, как никто другой, замечательно разбирался в психологии люмпенов. Ни один человек не умел так искусно разжечь самые низменные инстинкты толпы, как Марат, этот бывший врач, получивший великолепное образование в Шотландском университете Святого Андрея. Будучи, помимо прочего, профессором литературы, Марат умел великолепно излагать свои мысли, что и делал, составляя памфлеты, столь любимые парижской чернью. В годы революции Марат стал издателем и редактором газеты «Друг народа», по названию которой получил и свое прозвище. И вот из-за этого «друга народа», этого адского порождения, воплощения лживости теперь пропадали все благородные усилия жирондистов, мечтавших только о чистой республике. Многие из них были уверены: если бы не было Марата, можно было бы повернуть ход истории по-другому.

Конечно, опасными противниками Жиронды являлись также Робеспьер и Дантон, но Марат был куда опаснее, этот паук, который плел свои сети и расставлял ядовитые ловушки, чтобы задушить дух свободы. Больной и злобный, он как будто яд выплескивал на парижские улицы из своих комнат, больше напоминающих логово. Именно этот человек, как предполагали жирондисты, был самым страшным для них, в нем заключался корень зла: ведь с таким трудом свергнутую тиранию он замещал гораздо более ужасной – тиранией террора. Именно он способствовал извращению великой веры в светлое будущее революции. По крайней мере, так считала Шарлотта Корде, всегда склонная к религиозному экстазу и одержимая идеей самопожертвования во имя высоких идеалов.

В Кане, где находились опальные жирондисты и Шарлотта, девушка стала свидетельницей того, как потерпели полный крах усилия жирондистов поднять народ на восстание против упырей-якобинцев. Услышав же, что душителем свободы стало чудовище по имени Марат, она сделала следующий вывод, который впоследствии был обнаружен в одном из ее писем: «Пока жив Марат, никогда не будут чувствовать себя в безопасности те, кто жаждет свободы и справедливости». Вероятно, постепенно у Шарлотты созрел план, как помочь своим друзьям, а заодно принести себя в жертву во имя великой идеи. Все это время она выглядела на удивление спокойной и уравновешенной. Казалось, мысль принять смерть во имя свободы наполнила высоким смыслом ее жизнь. Каждый поступок девушки выглядел трезвым и прекрасно обдуманным.

Своими планами Шарлотта не делилась ни с кем, даже с родными. Она тайно собрала небольшой багаж (девушка знала, что много вещей ей уже не понадобится) и отправилась в Париж в почтовой карете. Таким образом, однажды утром родственники не обнаружили ее дома. Позже они получили письмо, написанное ее рукой: «Мой дорогой отец, я решилась уехать в Англию, поскольку потеряла надежду на то, что когда-нибудь во Франции жизнь снова станет мирной и спокойной. Прощание было бы слишком тяжелым для меня, поэтому это письмо я решилась отправить, уже будучи в дороге. Увы, Господь против того, чтобы мы, как и прежде, жили вместе. Впрочем, мы смирились со многим, переживем и утрату этой радости – видеться ежедневно.

Вероятно, это все же – не самое страшное из того, что может случиться в жизни. Отец, прощайте и помните, что я люблю вас. Я прошу вас обнять от моего имени мою дорогую сестру. Прошу вас: не забывайте меня».

Бедная девушка нарочно придумала мифический отъезд в Англию: ей так не хотелось, чтобы ее любимый отец страдал из-за нее. Она очень надеялась, что сможет покончить с Маратом, оставаясь при этом инкогнито. Воображая себе предстоящую встречу с тираном, Шарлотта думала, что встретит это чудовище прямо в Конвенте и там уже убьет его, даже не дав ему возможности подняться с кресла. Она хотела бы, чтобы остальные депутаты увидели это, осознали, насколько глубоко развратил их «друг народа», а заодно поняли, что карающий меч рано или поздно настигнет точно так же любого другого тирана, мечтающего занять место только что ушедшего.

Думала ли 25-летняя девушка, какой будет после убийства одного из членов адского триумвирата ее собственная судьба? Она предполагала, что погибнет, так никем и не узнанная: Шарлотта, зная нрав революционно настроенных парижан, была уверена, что там же, на месте, ее и растерзают. Она была уверена, что никто, в том числе и ее любимый отец, не узнает, кем была безвестная убийца Марата. Так было даже лучше: пусть она станет просто воплощением судьбы, карающей преступника, где бы они ни находился.

Так размышляла юная Шарлотта, расположившись в дилижансе, следующем в Париж, в июле 1793 года. Она ничем не выделялась среди прочих пассажиров: обыкновенное коричневое скромное платьице с кружевной косынкой и шляпка на густых каштановых волосах. Говорят, ее кожа была восхитительно белой и прозрачной, как драгоценный мрамор Каррары, и такими же прозрачными и чистыми были серые миндалевидные глаза.

Если и был в ее лице какой-то изъян, то это несколько тяжеловатый подбородок с очаровательной, однако, ямочкой. Что же касается ее настроения, то на всем протяжении пути она сохраняла невозмутимое спокойствие, неторопливо и немного задумчиво переводя взгляд с дороги на предметы, расположенные рядом с нею, на скучающих попутчиков. Этого неизменного спокойствия не могло нарушить ничто, даже идея смертоносной миссии и убежденность в дальнейшей расплате, которая легкой не будет, это ясно. Эта девушка никогда не отличалась истеричным складом характера, а потому не чувствовала ничего, что, казалось бы, должен испытывать любой человек в подобной ситуации: возбуждение, горячечную дрожь. Нет, она была холодна, как древняя богиня, поскольку была уверена: ее цель (освобождение страны от жестокого «упыря») высока, а плата за ее осуществление (жизнь) естественна. Между прочим, обезумевший от любви к Шарлотте Адам Люкс постоянно сравнивал ее с Жанной д’Арк. Конечно, эта французская героиня тоже была девственницей и она мечтала об освобождении страны от рабства, однако различие все же было огромным. Ведь Жанну д’Арк на ее трудном подъеме к вершине славы поддерживал весь угнетенный народ, она шла напролом, через битвы, встречая повсюду ликование и восторг.

Что же касается Шарлотты, то ее путь был тихим и скромным с самого начала. Она спокойно сидела в духоте дилижанса и думала о том, что каждый день для нее, каждый рассвет и закат происходят в последний раз. Попутчикам милая девушка нравилась, что неудивительно, ведь она была так естественна и непринужденна. За ней ухаживали, и один из господ постоянно докучал ей признаниями в нежной страсти, а под конец путешествия (кажется, это произошло при въезде на парижский мост Нейи) даже решился предложить ей руку и сердце. Тем не менее Шарлотта мягко отклонила предложение любезного господина.

По прибытии в Париж Шарлотта устроилась в гостинице «Провиданс», где сняла скромную комнатку на первом этаже, а затем сразу же отправилась разыскивать депутата Дюперре. Дело в том, что она заранее позаботилась о том, чтобы один из известных жирондистов, Барбару, сосланный в Кан, дал ей рекомендательное письмо к этому депутату. В этом письме содержалась просьба устроить встречу Шарлотты Корде с министром внутренних дел. И Шарлотта действительно занялась поисками министра, приготовив легенду о том, что желает поговорить с ним по просьбе некой бывшей монастырской подруги. Она на самом деле сделала бы это, но лишь для того, чтобы лучше понять, где именно ей предстоит убить Марата и каким образом успешно выполнить свою миссию.

Тем не менее, общаясь с людьми, Шарлотта выяснила, что «упырь», ради которого она приехала в Париж, – Марат – уже давно и тяжело болен, вероятно, доживает последние дни, а потому практически не покидает собственного дома («логова», как думала Шарлотта, «ядовитого паучьего логова, из которого он раскидывает свои липкие тенета по всей стране, сея в головах людей неразбериху и желание убивать). Но что же делать дальше? Теперь уже стало совершенно ясно, что публичной казни злодея не получится никаким образом, хотя так хотелось всадить нож в это порождение ада в самом Конвенте, до отказа заполненном народом!

Шарлотта принялась размышлять, как же ей поступить в этом случае. Требовалось менять тактику – это несомненно; сам же план не подвергался обсуждению. На следующий день, в пятницу, Шарлотта ходила по делам своей монастырской подруги, а в субботу она встала с рассветом, когда кругом еще царила приятная утренняя прохлада, и отправилась в зеленые прекрасные сады Пале-Рояля, где окончательно решила, каким образом приведет в исполнение поручение, которое она считала главным делом своей жизни.

Часы пробили восемь, когда Париж стал, по обыкновению, оживленным: повсюду суетились торговцы, лавочники открыли ставни своих нехитрых заведений, приглашая покупателей, и Шарлотта зашла в первую же попавшуюся на ее пути скобяную лавку. Здесь она выбрала обычный кухонный нож в шагреневых ножнах и расплатилась с хозяином. Покупка обошлась ей в 2 франка.

Далее девушка вернулась в отель, поскольку наступило время завтрака, а потом вышла на улицу, где села в наемный фиакр. Она назвала ненавистный адрес: «Улица Медицинской школы» – и направилась к дому Марата. Жилище «чудовища» выглядело удивительно убогим, под стать ему самому, однако, когда Шарлотта попросила разрешения войти, прислуга, а заодно и любовница одного из первых лиц государства, Симона Эврар, решительно отказала ей в этом, сославшись на то, что гражданин Марат серьезно болен, а потому отказывается принимать каких бы то ни было посетителей.

Шарлотта не решилась более настаивать. Она вернулась в гостиницу и написала Марату письмо: «Париж, 13 июля, 2-й год республики. Гражданин Марат, я прибыла из Кама по неотложному делу. Я знаю, насколько ты верен революции и как любишь страну, которой отдал всю свою жизнь, а потому я уверена: ты выслушаешь меня, поскольку регион, из которого я прибыла, крайне неспокоен, и происходящие там события требуют незамедлительного решения. Эта часть Республики неспокойна, ибо там зреет заговор, угрожающий революции. Я надеюсь, что ты примешь меня до часу дня пополудни. Я верю, что ты примешь меня, тем более что я не требую долгой аудиенции. Мне нужна всего лишь одна минута, но за эту минуту ты сможешь оказать Франции ни с чем не сравнимую услугу». Она подписалась «Мари Корде», отправила письмо и принялась ждать, но все было тщетно. Наступил вечер, стемнело, а ответа так и не было. Шарлотта поняла, что ее не примут, и почувствовала, как отчаяние нарастает в душе.

Девушка подумала, что, возможно, первое ее письмо было по тону достаточно безапелляционным. Быть может, это не понравилось «чудовищу» и нужно стать немного скромнее, выглядеть просительницей? И Шарлотта немедленно уселась за стол сочинять следующую записку: «Гражданин Марат, получили ли вы записку, которую я писала вам сегодня утром? Прошу вас, уделите мне немного вашего времени для очень короткой аудиенции. Меня привело к вам из провинции дело исключительной важности. Поверьте, я очень несчастна и нуждаюсь в вашей защите».

Теперь она уже не стала надеяться на кого-то и решила сама отнести письмо этому «чудовищу». Девушка переоделась в серое платье в полоску, а на груди завязала муслиновую косынку, в складках которой спрятала нож. Взяв письмо, она вновь пошла на улицу Медицинской школы.

«Друг народа» в это время лежал в ванне, поскольку страдал накожными болезнями, и болячки постоянно причиняли ему нестерпимый зуд, словно все его грехи вышли таким образом наружу и уже здесь, на земле, заставляли испытывать адские страдания. Комната, в которой находился Марат, была совсем низенькой и совсем необставленной. В ней на кирпичном полу стояла всего лишь ванна, и больше ничего.

Наверное, во всей Франции трудно было бы сыскать человека более нечистоплотного, чем Марат. Этот триумвир нисколько не нуждался даже в элементарной чистоте. Наверное, он был бы просто счастлив забыть, что такое ванна, но мучительный и поистине омерзительный недуг принуждал его едва ли не непрерывно совершать ненавидимые им водные процедуры. Эти страшные боли не только терзали тело «друга народа», они мешали неутомимой работе его ума, который ежесекундно требовал деятельности, постоянной деятельности, и ничего, кроме этого.

Интеллект Марат ставил превыше всего на свете, но если уж работе ума мешали непрерывные телесные муки, то их следовало непременно заглушать. Этот человек действительно не обращал внимания ни на что: в каком состоянии находятся его руки или ноги, все тело и органы, работающие для его поддержания. Естественно, что при подобном обращении тело начало стремительно разрушаться.

Марату не требовались удобства, он не желал есть регулярно и удобоваримую пищу: это не имело для него значения, и ему действительно было все равно. Он считал: раз это ненужное, неважное не имеет к умственной деятельности никакого отношения, то и прислушиваться к состоянию здоровья не стоит. Если бы он был современным человеком, то, возможно, придумал бы себе слоган: «Только интеллект, а остальное достойно презрения».

Марат глубоко заблуждался на этот счет. Он действительно являлся весьма разносторонне одаренным, успешно пробовал себя в качестве естествоиспытателя, был известен как отличный психолог, однако в последние годы жизни присущее ему и ранее интеллектуальное одиночество превратилось для него в некое подобие тюрьмы. И эта тюрьма не тяготила его, как не тяготила и неизменная ванна, заполненная лекарственными настойками, поскольку притупляла мешавшую основной работе боль: главное, чтобы никто не отвлекал его от умственного труда, не мешал снова и снова загружать работой мозг, ибо только в этом и была сосредоточена вся жизнь Марата.

Быть может, он впрямь был своего рода чудовищем: человек-мозг. Он не задумывался о том, что ни одной частью тела нельзя пренебрегать так цинично. И теперь тело мстило за оказанное ему пренебрежение, явно демонстрируя, кто на самом деле хозяин в этой реальной жизни и как оно способно воздействовать на мозг, ибо организм един, и ни одна его часть не может существовать изолированно от другой. Даже близкие друзья Марата порой были шокированы невероятными изменениями, происходившими в его характере. Он был бесконечно жесток, невероятно циничен, холоден, как убивающая машина. В нем не существовало ни привязанностей, ни эмоций, ни проблесков того удивительного света, что принято называть душой.

И в то же время, как и все маньяки, этот человек, по вине которого погибли сотни ни в чем не повинных людей, отличался болезненной, почти патологической чувствительностью. И вот конец этой уродливой отрыжке природы все же пришел в этот теплый июльский вечер 1793 года. Как обычно, Марат сидел в своей лекарственной ванне по пояс в воде, причем на его костлявую спину был наброшен старый жилет, а голову увенчивал грязный тюрбан.

Ему было не так уж много лет – всего лишь 50, однако он уже успел к этому времени приобрести целый букет болезней, начиная от чахотки и кончая этими отвратительными кожными наростами. Быть может, если бы Шарлотте было известно подобное обстоятельство, то она бы уже не так сильно горела желанием убить этого монстра, и без того приближавшегося к логическому концу своей жизни. При первом же взгляде на Марата можно было бы увидеть на его лбу печать смерти, а мерзкий запах в комнате заставлял подумать о неизлечимой болезни.

«Друг народа» соорудил подобие письменного стола, роль которого играла доска, положенная поперек на края ванны. Возле ванны на высоком пустом деревянном ящике стоял пузырек с чернилами, а рядом с ним лежали перья и листы бумаги. Здесь же находились разные экземпляры «Друга народа». Вокруг царила мертвая тишина: Марат терпеть не мог ни малейшего шума – от него он взрывался мгновенно. Можно было слышать только, как гусиное перо тихонько шуршит по бумаге. «Друг народа» был занят очередным выпуском своей ядовитой газеты.

Внезапно Марат поднял голову: из комнаты, расположенной по соседству с ванной, раздавались негромкие голоса. Они нарушили покой «друга народа»: ведь он только что сосредоточился, а теперь непременно потеряет мысль! Марат не сразу среагировал на постороннее присутствие: пелена погруженности в свое Я все еще окутывала его. Однако голоса продолжали звучать, и через минуту «друг народа» поймал себя на мысли, что поневоле прислушивается к звукам из соседней комнаты, и гневно заревел: «Да что там, черт возьми, происходит?!».

В тот же момент дверь отворилась, и в комнату вошла любовница Марата Симона. Эта молодая женщина была младше «друга народа» на 20 лет. Когда-то она, наверное, считалась привлекательной, и черты ее лица все еще можно было назвать миловидными, но непрерывная черная работа по дому и атмосфера постоянной неряшливости изменили ее и сделали старой и некрасивой. «К вам пришла некая молодая женщина, приезжая из Кана, – сказала Симона. – Она утверждает, будто у нее к вам дело государственной важности, и очень настойчиво требует пятиминутной аудиенции». Едва Симона произнесла слово «Кан», как вечно тусклый и безжизненный взгляд Марата загорелся злобным зеленоватым огоньком, и даже его темно-серое от болезни лицо порозовело при мысли об оставшихся в Кане жирондистах. Так, значит, они не дремлют и все еще думают о подстрекательстве населения к восстанию против республиканской власти!

Симона тем временем, не заметив перемен, столь разительно произошедших в лице Марата, продолжала говорить: «Эта женщина утверждает, что утром уже отправляла вам записку, а вот теперь хочет передать еще одну, вторую. Я пыталась говорить ей, что вы никого не принимаете, но она просто ничего не хочет слушать!». – «Заткнись, – сказал Марат, – и немедленно дай мне эту записку».

Он бросил гусиное перо и буквально выхватил послание из рук любовницы. Он пробежал по листу бумаги быстрым взглядом, и его глаза превратились в узкие щелки, а белые, совершенно бескровные губы хищно поджались. «Впусти ее, пусть войдет!» – резко бросил он Симоне.

Любовница удалилась, и сразу после этого в комнату вошла Шарлотта. Теперь они были один на один: зверь, пожирающий страну своими злобными памфлетами и указами, и орудие судьбы, призванное покарать этого выходца из ада, вернуть его туда, откуда он пришел. Минута прошла в полном молчании.

Девушка и страшный старик в зловонной ванне приглядывались друг к другу. Нет, Марата нисколько не интересовал облик посетительницы. Да, она, безусловно, хороша собой и одета элегантно, но Марата уже давно не волновала красота; подобный соблазн был ему глубоко чужд, как и все, что не касалось его дела, стремления переустроить страну таким образом, как ему казалось правильным. Что же касается Шарлотты, то отталкивающий вид жертвы, грязной, опустившейся, больше напоминающей ядовитую гадину, только укрепил ее в правильности выбранного ею пути. Да, он должен быть стерт с лица земли, как мерзкая опухоль. Его вид буквально кричал о низости его ума.

Поскольку Шарлотта, несколько потрясенная увиденным отталкивающим действом, продолжала стоять как бы в оцепенении, Марат первым решил нарушить молчание, грозившее затянуться.

– Так ты говоришь, дитя мое, что приехала из Кана? – произнес он скрипучим голосом. – Что же там могло случиться, в этом самом Кане, если ты так встревожена и так настаиваешь на встрече со мной?

При этих словах Шарлотта решилась подойти немного ближе.

– Гражданин Марат, мне известно, что в Кане зреет бунт.

– Бунт, говоришь? – Марат хрипло рассмеялся, и Шарлотте почудилось в этом звуке карканье вороны. Он даже потер руки от предвкушаемого удовольствия. – Бунт! Я знал это! Это все бывшие депутаты, которые нашли там убежище… Так назови же мне скорее их имена! Скорей же, скорей, дитя мое, я хочу услышать их имена!

Марат быстро схватил перо и погрузил его в чернила. Он весь дрожал от нетерпения, застыв над чистым листом бумаги. Шарлотта, уже совершенно овладевшая собой, прямая и спокойная, подошла к нему совсем близко и встала сзади него, за его горбатой спиной. Ровным, ничего не выражающим голосом девушка начала перечислять имена своих друзей, наблюдая, как на бумаге царапающий почерком Марат выводит имена жирондистов. Он словно боялся не успеть и строчил с бешеной скоростью.

– Хорошо, хорошо, – бормотал он себе под нос. – Гильотина будет довольна: она не останется без работы.

Он был настолько упоен предстоящим зрелищем многочисленных казней, что совершенно перестал обращать внимания на Шарлотту, а та, услышав слова урода, мечтающего только о гибели еще многих десятков невинных людей, молниеносным движением выхватила нож из-под косынки, и Марат, наверное, даже не успел подумать о том, что в жизни существуют такие понятия, как рок, судьба, неотвратимость…

На него обрушился мощный удар длинного острого лезвия, направленного молодой и крепкой рукой. Нож вошел в грудь Марата по самую рукоятку. Он не понял ничего: только медленно осел назад и посмотрел на Шарлотту глазами, в которых не было ничего, кроме безграничного изумления. Однако же он еще успел закричать, как будто ни к кому не обращаясь: «На помощь! Друг, помоги!». Это были последние слова Марата. Его уродливое тело бессильно сползло на край ванны, а голова в грязном тюрбане упала на правое плечо. Только спустившаяся до самого пола длинная и тощая рука все еще продолжала судорожно сжимать перо, минуту назад готовое вынести смертный приговор. Из глубокой раны кровь хлестала потоком, и вода в ванне постепенно приобретала темно-бурый цвет. Кровь запятнала последний номер «Друга народа», залила едва ли не весь кирпичный пол.

Услышав дикие вопли любовника, в комнату вбежала Симона и немедленно поняла, что произошло убийство. Она закричала, как раненая тигрица, и бросилась на Шарлотту, вцепившись ей в волосы. При этом она непрерывно призывала на помощь. Через несколько секунд из задней комнаты вбежали старая кухарка Марата, еще одна женщина из прислуги и фальцовщик «Друга народа» Лоран Басе.

Таким образом молодая девушка оказалась одна против четырех рассвирепевших людей. От них можно было ожидать чего угодно, но, впрочем, Шарлотта, уже была морально подготовлена к подобному исходу: она ждала смерти. Вероятно, если бы не вмешательство жандармов, быстро прибывших на место происшествия вместе с полицейским комиссаром округа, эти люди забили бы ее до смерти. Во всяком случае Лоран успел ударить ее несколько раз со всего размаху стулом по голове.

Через полчаса уже весь Париж знал, что «друг народа» мертв, а вокруг его дома происходило самое настоящее столпотворение. Патриоты выкрикивали гневные лозунги, тогда как состояние большинства парижского населения можно было охарактеризовать как страх и смятение.

Эту ночь, как и следующие два дня, Шарлотта Корде провела в заключении, в тюрьме аббатства. Все это время она со стоическим спокойствием переносила унижения, являвшиеся непременной приметой подобных мест в революционный период, в какую бы эпоху и в какой бы стране он ни происходил. Девушка испытывала огромное удовлетворение от сознания выполненного долга. Она тешила себя иллюзией, что избавила Францию от душителя свободы. Цель была достигнута, а дальнейшее Шарлотту не интересовало. Что же касается жизни… Если рассматривать приоритеты, то подвиг ради свободы, безусловно, всегда ставишь выше жизни.

У Шарлотты было время написать несколько писем своим друзьям, в которых она рассказала подробно о своем поступке и о причинах, толкнувших ее на эти действия, о собственных чувствах и размышлениях после убийства Марата. Наиболее подробным было письмо к жирондисту Барбару, очень спокойное по тону и едва ли не благодушное. Во всяком случае, дни пребывания в тюрьме Шарлотта назвала «днями приготовления к покою».

Было и еще одно письмо Шарлотты Корде, адресованное Комитету народной безопасности, в котором она просила позволить прислать к ней художника, способного быстро сделать с нее миниатюру. Девушка хотела, чтобы ее последний портрет остался друзьям на память о ней. И только в этом ее жесте проявился намек на то, что Шарлотта не хотела на самом деле считать саму себя просто орудием в руках судьбы.

На третий день Революционный трибунал занялся выяснением обстоятельств дела Шарлотты Корде по убийству Марата. Девушка вошла в зал в своем прежнем сером полосатом платье из канифаса, внешне сохраняя неизменное спокойствие. По регламенту требовалось сначала допросить свидетелей происшествия, однако Шарлотта нетерпеливо прервала обычную судейскую процедуру, едва увидев вызванного для допроса торговца, продавшего ей нож.

«Вам не стоит тратить на меня столько времени. Скажу сразу, что Марата убила я, и подробности тут ни к чему». При этих ее словах по залу суда прошелестел угрожающий ропот. Судья Монтанэ, заметно смущенный и сбитый с толку, решил отпустить свидетелей, после чего приступил к допросу Шарлотты.

«Прошу вас сообщить о цели вашего визита в Париж», – сказал он. «Моей единственной целью было убийство Марата», – отвечала Шарлотта. «Объясни, что послужило причиной такого страшного злодейства». – «Я полагаю, он являлся для Франции ужасным преступником и должен был понести наказания за свои неисчислимые преступления». – «О каких именно преступлениях идет речь?» – «Именно Марат явился одним из провокаторов сентябрьской резни в Париже; он подстрекал французский народ к гражданской войне; наконец, Марат пошел против революционной конституции, когда в Конвенте произошел раскол, а он потребовал ареста части депутатов – всем известных сторонников идеалов нашей революции». – «Однако, чтобы обвинять человека по всем этим пунктам, необходимо иметь веские доказательства», – заметил судья. «Вы получите их в будущем, эти доказательства, и в предостаточном количестве. Я точно знаю, что Марат был чудовищем, скрывавшим свои истинные намерения душителя свободы под маской показного патриотизма. Он был волком в овечьей шкуре».

Продолжать далее разговор в таком тоне не имело смысла, а потому Монтанэ счел за лучшее сменить тему. «Кто был твоим соучастником?» Шарлотта слегка улыбнулась: «Я приняла решение и действовала совершенно самостоятельно». Монтанэ не поверил и с сомнением усмехнулся: «Такого просто не может быть. Ты слишком молода, чтобы самостоятельно решиться на такое зверское преступление, как убийство.

Никто не поверит в то, будто у тебя не существовало подстрекателей! Я воспринимаю твой ответ как отказ называть соучастников убийства!». Шарлотта только покачала головой: «Вы не знаете вообще человеческую природу, господин судья, и женщин в частности. Убийство совершается, когда собственное сердце горит от ненависти к угнетателю, а кто-то посторонний с его собственной ненавистью тут совершенно ни при чем».

Она на секунду замолчала, а потом ее голос зазвенел так, что его услышали и на самых дальних рядах зала суда: «Да, я совершенно самостоятельно решила убить одного негодяя, который уже уничтожил тысячи невинных людей и уничтожил бы их еще больше. Франция сейчас, как никогда, нуждается в покое, но этот человек, больше похожий на зверя, никогда не даст ей столь желанного умиротворения. Я всегда стояла за идеалы революции; мною двигала только жажда справедливости».

После этих слов Шарлотты было решено прекратить допрос, ибо в этом больше не было никакого смысла. Свою вину она признала сразу и без принуждения. Тем более она обладала невероятным самообладанием, которому мог бы позавидовать любой мужчина. Монтанэ умолк, но зато вмешался обвинитель Фукье-Тенвиль, имевший опыт в подобных судебных разбирательствах. Отвратительный и хитрый, чем-то неуловимо напоминающий хорька, быть может, своими узкими, нехорошо поблескивавшими глазами, судья решил, как это часто проделывал ранее, попытаться вывести девушку из состояния безмятежного равновесия. Как и всякий хорек, он любил грязь и пытался разыскать ее в любом деле.

Его скрипучий голос, сопровождаемый злобным смехом, показался Шарлотте невероятно отвратительным и глумливым. «Сколько детей ты имеешь?» – спросил он ядовито, заметив, что бледные щеки девушки сразу порозовели от стыда, однако ее голос оставался по-прежнему спокойным и почти безразличным. «Я не замужем», – презрительно откликнулась она. Тенвилю ничего не оставалось, как отойти ни с чем на свое место.

Последним выступал адвокат Шарлотты Корде Шово де ля Гард. К этому времени он уже успел получить от присяжных сразу две записки, в одной из которых ему прямо предлагали побольше молчать, «чтобы прожить подольше», а во второй говорилось о том, что для него будет лучшим выходом настоять на психическом заболевании подзащитной. Тем не менее Шово не принял во внимание как первую, так и вторую записку. Его речь прозвучала кратко, но ярко. Он нисколько не унизил ни Шарлотту, ни себя самого, объективно и с большим уважением говоря о девушке, решившейся на убийство тирана.

«Вы видите, господа, что моя подзащитная спокойно признается в совершенном ею преступлении. Она со всей ответственностью заявила, что ее решение являлось глубоко продуманным и взвешенным. Вы не можете не признать, что гражданка Шарлотта Корде далека от того, чтобы искать самооправдания. В связи с этим, господа присяжные заседатели, нет и надобности в специальной защите, ибо в словах гражданки Корде и находится ее оправдание. На ее лице ясно читается печать самоотреченности и полнейшего спокойствия, хотя она прекрасно знает о близкой смерти.

Поскольку вы знаете, что желание жить является главнейшим для любого человеческого существа, то можно признать: факт убийства в данном случае представляется следствием политического фанатизма, ибо только истинные фанатики способны столь же хладнокровно брать в руки оружие, и истории известно много подобных примеров. Таким образом, вам, господа присяжные, придется сейчас решать вопрос исключительно морального свойства. Вопрос лишь в том, что имеет больший вес для правосудия – мораль или характер преступления».

Естественно, что суд присяжных признал гражданку Корде виновной в убийстве, а Фукье-Тенвиль с чувством удовлетворения огласил смертный приговор.

Осужденную перевели в тюрьму Консьержери, где обычно содержались люди, приговоренные к смерти на гильотине. Ей даже были предложены услуги священника, но, учтиво поблагодарив тюремщиков, Шарлотта сказала, что не испытывает нужды молиться и в священнике не нуждается. То немногое время, оставшееся ей, она предпочла провести в компании художника Оэра, написавшего ее портрет. Сеанс рисования продолжался всего полчаса. Шарлотта, казалось, совершенно не думала о близкой смерти и спокойно, с явным удовольствием беседовала с живописцем.

Когда же дверь в камеру отворилась, а в проеме появился палач Сансон, Шарлотта всего лишь высказала легкое удивление: неужели время пролетело так незаметно? Она нисколько не испугалась, увидев в руках палача красное платье (в такое обычно одевали приговоренных к казни убийц). Шарлотта сняла с головы чепец, чтобы Сансон смог срезать ее длинные роскошные волосы, но перед этим сама взяла в руки ножницы, отрезала одну из прядей и подарила на память художнику.

Сансон взял веревку, чтобы связать ей руки за спиной. При этом Шарлотта попросила позволения надеть перчатки, сказав, что ее запястья изуродованы многочисленными ссадинами, сделанными веревкой, которой ей скручивала руки прислуга Марата. Сансон, однако, заметил, что в перчатках нет никакой необходимости, ибо, имея долгий опыт работы палачом, он умеет связывать руки таким образом, чтобы не причинять осужденным ни малейшей боли.

Тогда Шарлотта не стала настаивать на перчатках, доверчиво протянув ему ладони, и с улыбкой сказала Сансону: «Пусть ваши руки кажутся грубыми, но я благодарна вам за все, потому что именно вы приближаете момент моего бессмертия».

В сопровождении Сансона девушка вышла на тюремный двор, где ее уже ожидала повозка. Палач помог ей взойти на повозку и любезно предложил стул, однако Шарлотта предпочла проделать весь путь стоя. Она хотела лишний раз показать, что не боится угроз толпы, ибо осознает, что совершила по-настоящему патриотический поступок.

Ярость людей действительно буквально переполняла парижские улицы. Повозка осужденной с трудом пробивалась сквозь толпу, из самой гущи которой раздавались злобные возгласы и оскорбления. До места, где возвышалась гильотина, – площади Республики – удалось добраться лишь спустя два часа.

В это время разразилась сильнейшая гроза, и на Париж хлынул ливень. Грязные потоки текли по улице Сент-Оноре, отгоняя собравшихся посмотреть на казнь. Шарлотта совершенно промокла, и красное платье облепило ее стройную фигуру. Красный цвет платья смертницы отбрасывал розовые отблески на ее лицо, отчего оно казалось образцом идеальной, почти античной красоты, недоступной и спокойной.

Именно в этот момент ее увидел и полюбил безнадежно, с первого взгляда никому до сих пор не известный молодой человек по имени Адам Люкс. Он был молод и красив, но совершенно не приспособлен к жизни. Обладая большими способностями к медицине, Адам получил в городе Майнце степень доктора философии и медицины, однако основной своей специальностью заниматься так и не стал, поскольку не мог преодолеть отвращение к анатомическим исследованиям. Пожалуй, чувствительность его можно было назвать чрезмерной, а революционные события и настроение всеобщего психоза лишь усилили ее. Люкс рано женился, но, разумеется, неудачно; он разочаровался в своем идеале и решил жить с женой раздельно. Подобное разочарование часто испытывают тонкие натуры.

Адам Люкс стоял в толпе народа, выкрикивавшего угрозы в адрес убийцы Марата, однако его привело сюда не праздное любопытство: едва узнав о девушке, решившейся поднять руку на тирана, он захотел увидеть ее собственными глазами, поскольку проникся к ней невольной симпатией. И вот он наконец увидел ее, спокойную и величественную. На ее губах мелькала улыбка, а сама она казалась воплощением небесной красоты.

Адам Люкс при виде подобного зрелища буквально оцепенел. Долго он не мог произнести ни слова; словно завороженный, он снял шляпу и взмахнул ею, как бы выражая этим глубокое почтение к подвигу юной красавицы. Он нисколько не думал о том, что подобный жест может стать для него роковым, но никто в толпе не заметил его, как, впрочем, не заметила, да и не могла заметить, сама Шарлотта. Но Люкс нисколько не рассчитывал, что неотзывчивая (по определению) святая способна заметить обычного человека из толпы, сраженного внезапной страстью.

Люкс шел вслед за медленно ползущей телегой, он, казалось, не замечал ничего, кроме этой удивительной девушки. Продираясь сквозь толпу, он думал только об одном: только бы ни на минуту не упустить ее из виду – ведь времени так мало!

Времени действительно уже почти не оставалось. Адаму удалось пробраться почти к самому эшафоту, и он видел, как пала в корзину голова прекрасной Шарлотты. До самого конца он так и не заметил ни малейшего признака волнения на ее лице, и, потрясенный, Люкс воскликнул: «Эта девушка гораздо более велика, нежели Брут!». Его голос, казалось, даже заглушил ужасный свист падающего ножа гильотины и удовлетворенный рев толпы.

Некоторые услышали его слова и обернулись на молодого человека в крайнем изумлении. Заметив направленные на него взгляды, Люкс добавил: «Единственное, чего я хотел бы, – это умереть вместе с нею. Это было бы для меня высшим счастьем. Жаль, что это невозможно».

Тем не менее никто не кинулся на него. До Адама Люкса никому не было дела. Толпа заинтересованно следила за тем, как палач поднял за волосы отрубленную голову Шарлотты и, как того требовала традиция, дал ей пощечину.

Дело в том, что в этом случае мертвое лицо обычно заливалось краской, и надо сказать, многих ученых до сих пор интересует природа подобного феномена: они находят в этом неопровержимое доказательство того, что сознание не сразу покидает человека, казненного посредством отсечения головы.

Этой же ночью едва ли не все дома Парижа были оклеены листовками, в которых прославлялся подвиг Шарлотты Корде. В них она представлялась мученицей за революционные идеалы и сравнивалась с народной героиней Франции Жанной д’Арк. Естественно, все это сделал не кто иной, как Адам Люкс, который и сам не делал секрета из своего поступка.

Как уже говорилось, этот человек был по натуре мечтателем, а образ Шарлотты так захватил его воображение, что больше он не мог думать ни о чем другом. Он непрерывно говорил, как полюбил Шарлотту в последние минуты ее жизни, и не стеснялся быть при этом невероятно эмоциональным.

Уже через два дня после казни Шарлотты Адам Люкс создал настоящий манифест, восхваляя отважный поступок молодой девушки, по-прежнему сравнивая ее с героями Античности – Брутом и Катоном. Наконец, в этом же манифесте открыто было напечатано крамольное слово «тираноубийство». Адам Люкс совершенно не хотел остаться анонимным автором и подписался под этим манифестом, хотя прекрасно понимал, что ценой подобного безрассудного поступка станет его собственная жизнь. Но ведь он жаждал смерти всей душой.

Прошла неделя после казни Шарлотты, и Люкса арестовали. У него, впрочем, было множество друзей, которые хлопотали о нем; и существовали реальные способы избежать смертной казни: для этого Адаму следовало всего лишь публично отказаться от написанного им манифеста.

Тем не менее ответом Люкса на подобное предложение явилась лишь презрительная усмешка. Он немедленно отверг помощь друзей, заявив, что хочет только одного: как можно скорее последовать за девушкой, которая зажгла в его душе такую страстную и неистребимую любовь. Весь мир, окружавший Люкса, сделался для него поистине невыносимым.

И все же друзья продолжали бороться за жизнь Адама, считая, что его излишняя чувствительность ставит несчастного молодого человека на грань сумасшествия. Они приложили все усилия к тому, чтобы суд над Люксом был отложен; они обратились за помощью к доктору Веткэну, достаточно известному психиатру, чтобы тот засвидетельствовал невменяемость Адама и вообще придумал бы что угодно: например, хотя бы то, что Шарлотта Корде обладала способностью сводить с ума, и ее взгляд, упавший на Люкса, привел его к плачевному состоянию безумия.

Веткэн согласился и написал пространную бумагу о том, что его коллега, молодой врач, действительно безумен, а сумасшедших казнить просто немилосердно. Их следует лечить в специальном госпитале, а если суд полагает, что это невозможно, то ведь существует еще и Америка, куда обыкновенно принято отправлять всех неугодных нынешнему правительству Франции…

Узнав об утверждениях доктора Веткэна, Люкс, заключенный в Ля Форс, пришел в неописуемую ярость. Он написал очередную декларацию, с которой обратился в газету, выпускаемую монтаньярами. В этом письме говорилось, что обвиняемый считает себя совершенно нормальным, поскольку жить в такой безумной стране, в которой царит полнейший беспредел и становится порой непонятно, где на самом деле находится верх, а где низ, для него просто невыносимо. В данной ситуации, утверждал Адам Люкс, не может идти и речи о естественном для человека чувстве самосохранения, а потому стремление к смерти – единственный удел разумного существа. Желать жить в такое время, по Люксу, – вернейшее доказательство сумасшествия. Быть может, в чем-то он отчасти был прав.

В Ля Форсе Адама Люкса продержали три месяца, после чего суд все-таки состоялся. Присутствующим осужденный казался светящимся от радости и возбужденным. Он говорил, что с радостью ждет избавления от ужасов своего времени, что не боится гильотины, которая раньше представлялась ему позорным орудием казни. Теперь же, говорил молодой человек, об этом не может быть и речи, ибо, если гильотина и была когда-то позорной, то кровь мученицы во имя торжества идеи свободы смыла с нее прежнее бесчестье. Люкс был приговорен к смерти и встретил это известие восторженно. Он благодарил судей за подобное решение со слезами счастья на глазах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.