Глава 18 Великая провокация
Глава 18
Великая провокация
Совсем необычайно попасть после буйного митинга в течение пяти месяцев в тишину монастырских стен Главного управления Генерального штаба. Только старший писарь, тупой большевик, смотрит на меня исподлобья, делая вид, что серьезно мной недоволен. Но едва проходит несколько дней, как получаю телеграмму с фронта от начальника Дикой дивизии князя Д. П. Багратиона: «Уходит Гатовский. Не хочешь ли занять должность».
Гатовский – начальник Штаба. Вернуться в дивизию, к своим, с кем так много пережито, с ними встретить неизбежную катастрофу – это ли не идеал каждого…
Отвечаю: «С восторгом». Половцов говорит: «Оставь, еще успеешь. У меня для тебя другие планы».
Не получая дальнейших извещений, начинаю беспокоиться.
В начале августа ко мне является бывший сослуживец, способный, лучший, незаменимый секретный сотрудник Петроградской контрразведки Я-н, тот самый, который ходил на Суменсон, а вообще получал самые трудные задания и их распутывал[120]. Он просит его перевести в Главное управление Генерального штаба. Я категорически отказываюсь, так как не могу себе представить, как может без него обойтись контрразведка.
После ухода следователя В. ее начальником был назначен Миронов, доверенный Керенского, чем осуществилось заветное желание Керенского, о котором мне много раз говорил, смеясь, Балабин[121].
Я-н сильно нервничает. Выслушав мой отказ, он говорит, что в таком случае просто оставит этого рода деятельность, которой в новой обстановке заниматься не может[122].
– Так я вам скажу, и вы сами увидите, в какую историю я сейчас влечу. Вчера Миронов приказал мне познакомиться с Милюковым и Родзянко и взять их во «внутреннюю обработку».
Да, действительно, в этой истории, куда он собирается «лететь», бесконечно далеко от преследования шпионов и борьбы с большевиками. Можно не соглашаться с политическими убеждениями этих двух людей, но тратить на них и без того небольшие силы, лучшие силы, направленные против большевиков, значит – не отдавать себе отчета в том, что происходит кругом. Захватив организацию, созданную кое-как, с большим трудом, принялись ее разрушать и переделывать в орган борьбы с контрреволюцией, который за полгода не сумели построить, несмотря на все старания Совета.
Пусть так, но кто же займется немцами и большевиками? На Московском Государственном совещании 13 августа, как ни высчитывалось заранее и большинство, и меньшинство, Россия все же многое узнала из того, что происходит на петроградском плацдарме. Узнала многое, хотя далеко не все; а замкнутый круг лиц, взявших на себя ответственность перед страной, ясно увидел, правда, еще издалека, волну возмущения, которая не преминет его смыть, когда докатится. Но у страха глаза велики. Угроза показалась многим гораздо ближе, чем была на самом деле. По опыту июльских дней они вернулись к методу арестов вправо, наудачу.
22 августа утром открываю газету и не могу опамятоваться: Главнокомандующий арестовал Великого Князя Михаила Александровича[123].
Спешу в Штаб округа, к Главнокомандующему.
– Вашим именем арестован Великий Князь. Да ведь он рыцарь, выше всех подозрений! Как допустили вы подобную несправедливость?!
– Вот так, – прерывает меня Васильковский, – как вы, именно вы, могли подумать, что я замешан в эту историю?! Ведь вы же хорошо знаете, что такие аресты происходят без моего ведома. Я сам узнал об этом сейчас, из газет, и возмущен не меньше вашего. Здесь решительно все идет мимо меня.
– Но как же вы можете мириться, что вашим именем проделываются такие вещи? Уйдите!
– Именно сегодня я и решил уйти.
В Штабе округа старые сослуживцы обступили меня – перебивая друг друга, они спешат поделиться своими маленькими, иногда характерными впечатлениями.
Начальник строевого отделения не может успокоиться, прежде чем не расскажет о новом, неприятном для него происшествии с Нахамкесом.
– Как, опять Нахамкес! Все он же. Но ведь это так старо! Никуда от него не денешься!
– Да вы послушайте. Мы выдаем пропуска на выезд в Финляндию. Очередь, как всегда, занимает всю лестницу и кончается на тротуаре. Является Нахамкес, не желает ждать, требует выдать пропуск ему первому. Публика возмущается, волнуется. Я его – в очередь, а Нахамкес – обратно. Я опять, а он – назад, и так несколько раз, пока я не сказал, что он такой же, как и все другие. Нахамкес грозит начальником Штаба, уходит и действительно приводит Багратуни, который приказывает выдать разрешение на выезд немедленно. Ну, думаю, хорошо, я ж тебе устрою пропуск! Выписываем ему фамилию Нахамкеса. Он вскипел, кричит: «Не Нахамкес, а Стеклов!» Я кричу: «Не Стеклов, а Нахамкес! Никакого Стеклова не знаю, а следую точным указаниям документов!» Он опять к Багратуни, снова его приводит, после чего получает свой билет под псевдонимом.
По-видимому, Багратуни еще разбирается… В наше время Нахамкес попал в Штаб всего один раз и не гулял так свободно по комнатам…
Ординарец начальника Штаба – штабс-ротмистр Гончаров, наш старый офицер – сильно взволнован. Он говорит, что всю ночь дежурил при Багратуни и сам хотел, как раз сегодня утром, прийти посоветоваться со мной, что ему делать. Всю ночь при нем обсуждался план новых репрессий. Решено, что Савинков и Миронов едут сегодня в Ставку арестовать Лигу офицеров[124]. Вот это очень серьезный шаг, который может вызвать оглушительные на всем фронте последствия. В порядке растерянности, обвиняя офицеров в контрреволюции, они могут одним махом порвать последние связи офицера с солдатом…
В своих воспоминаниях, на странице 19, Савинков пишет, что по поручению Керенского должен был просить Корнилова только о переводе правления Лиги офицеров из Ставки[125]. Но дальше, на странице 21, у него самого вырывается вдруг такая фраза: «Просьбу эту ген. Корнилов уважил без возражений, прибавив, что если в Ставке есть заговорщики, то он арестует их своею властью». Слова самого Верховного Главнокомандующего, что он арестует «своею властью», наводят на мысль, что в разговоре с ним Савинкова шла речь об аресте и по инициативе какой-то другой власти. Но для меня эта фраза не представляет загадки, так как более точное сообщение Гончарова, как увидим ниже, подтвердилось тогда же совсем иным и случайным путем.
– Но как же, – спрашиваю я Гончарова, – они могут это проделать в Ставке? Какими силами?
– Вопрос уже обсуждался, – через могилевский Совет солдатских и рабочих депутатов.
Только этого не хватало! Разводить из Петрограда междоусобие в Ставке!
Решение мое принято немедленно: еду в Могилев, предупрежу Лигу, буду просить Корнилова заявить протест Армии на арест Великого Князя. Наконец, узнаю, где же мой Штаб
Кавказской Туземной конной дивизии. Только надо очень торопиться, чтобы поспеть вовремя.
Как раз накануне Половцов просил меня устроить ему на сегодня два места в поезде: он едет в Ставку выяснить вопрос о своем назначении.
Звоню Половцову:
– Уступи мне одно место.
– С удовольствием.
В Генеральном штабе беру отпуск на три дня; оттуда спешу к себе в гостиницу «Астория». Спускаюсь с саквояжем и в вестибюле как раз попадаю на генерала Васильковского.
– Давайте подвезу, – любезно останавливает он меня.
– Вот спасибо.
Садимся в автомобиль.
Васильковский: Куда ехать?
Я: На Царскосельский вокзал.
Васильковский поворачивается вполоборота. Он застыл:
– Как, в Ставку?
– Да.
Едем.
– Мне как раз надо на этот вокзал – провожать Савинкова, – начинает Васильковский. – Вы, конечно, увидите Корнилова. Будьте добры, объясните ему положение, все те условия, в которые меня зажали. Скажите ему, что я ухожу из Главнокомандующих, ухожу вон – куда глаза глядят.
Я: С удовольствием.
Васильковский: Теперь дальше. Известно ли вам, что с этим поездом едут в Могилев Савинков и Миронов? Знаете ли вы, для чего они едут? Так я вам скажу: они едут арестовывать Лигу офицеров.
– Вот как! – подаю я реплику, улыбаясь.
Васильковский: Нет, подождите. Я говорю серьезно. Я вас прошу – как только попадете в Могилев, немедленно предупредите Лигу. Ведь это же скандал на весь фронт!
Я: Непременно. А теперь тоже по душам. Ответьте мне на один вопрос. Кругом говорят о каких-то заговорах Корнилова. Правда ли это?
Васильковский: Сам я ни секунды не верю. Но Временное правительство уверяет, что заговор действительно существует и что будто у него на этот предмет самые точные сведения.
Автомобиль останавливается.
На перроне встречаю Половцова, товарища военного министра князя Туманова, товарища морского министра Лебедева. Последний тоже едет с нами.
Поезд отходит. Половцов сообщает мне о своем разговоре с князем Тумановым.
– Керенский спрашивает: куда ты провалился? Он ничего не может понять, что происходит в контрразведке. Они с ним решили объединить все контрразведки, создать одну новую организацию по всей России и поручить ее тебе с особыми правами.
– Как?! – привскакиваю я на диване.
– Да ты не кипятись. Я уже за тебя ответил, что ты только и мечтаешь вернуться в дивизию и никуда не пойдешь.
Делюсь с Половцовым моими сведениями. Меня больше всего заботит, как обогнать Савинкова и Миронова, находясь с ними в одном поезде. Их, конечно, будут встречать в Ставке казенные автомобили.
Половцов развивает подробности нашей скачки:
– Стоит ли ломать себе над этим голову! Ты примени старый туземный способ – бери первый попавшийся автомобиль и дай шоферу четвертной билет.
На одной из промежуточных станций садимся пить чай: с одной стороны мы с Половцовым, а с другой Савинков и Миронов.
– Как, и вы едете? – смотрит на меня подозрительно Миронов.
Я: Уж если кому удивляться, так это скорее мне, что вы нашли время уехать из Петрограда.
На другой день на вокзале в Могилеве, не ожидая остановки поезда, проношусь на крыльцо вокзала, влезаю в первый попавшийся большой лимузин, даю озадаченному шоферу 50 руб. и говорю: «К генерал-квартирмейстеру. Если поедете скоро, то успеете вернуться».
Шофер сразу усваивает все аргументы. Не сомневаюсь, что он успел вернуться, так как дома и столбы мелькали в окнах, а на поворотах нас подбрасывало и качало, как по волнам океана.
Генерал-квартирмейстер генерал Плющевский-Плющик – близкий человек. Он коренной офицер, одной со мной бригады. Но идти к нему, а тем более сразу к Корнилову не хочу, так как рискую, что оба заняты, и потеряю время. Зато там же старый друг, полковник Мика Тихобразов. Вот этого захвачу сразу, без промаха. Ему и объяснять нечего, откуда и как приехал. Поймет с первого слова.
– Ну, Мика, предупреждай, кого следует, – открываю дверь к нему в бюро. – Сейчас приехали Савинков и Миронов. Имеют задание арестовать Лигу офицеров. Остальное потом.
Тихобразов исчезает.
Не проходит и четверти часа, как он возвращается уже не один, а с секретарем Лиги капитаном Генерального штаба Роженко.
– Все уже предупреждены до наших людей в могилевском Совете включительно.
Теперь встреча везде подготовлена; аресты, конечно, сорвутся. Идем к Плющевскому-Плющик. Выполнить свою миссию Миронову он не допустит. О «заговоре» его офицеров горячо возмущен пущенными слухами. Эти офицеры ему слишком близки, и никакого заговора нет.
Узнаю, что Кавказская Туземная конная дивизия развертывается в корпус. Поэтому Гатовский решил остаться. Плющевский-Плющик предлагает мне Штаб 1-й дивизии этого корпуса. Половцов советует отказаться: «Ты не знаешь Гатовского. Он везде вас подведет».
Я отказываюсь. Иду к личному адъютанту Верховного Главнокомандующего, штабс-ротмистру Корнилову; прошу его доложить Корнилову, что, попав в Ставку случайно, я хотел бы к нему явиться.
– Конечно, он пожелает вас видеть. Приходите прямо завтра утром. Я ему доложу, – отвечает адъютант.
Всю ночь напролет провожу у Тихобразова. Он пригласил еще кое-кого из офицеров. Наговорились на все лады: все свои люди, откровенно, без свидетелей. Никакого заговора я не видел. Просто мои старые знакомые возмущались петроградским хаосом – никак не больше.
Утром меня принял Корнилов. Мне казалось, что он доверял мне безоговорочно. Корнилов служил когда-то в Округе моего отца и сохранял о нем теплые воспоминания. Это сразу внесло задушевную ноту в его отношения ко мне еще в Петрограде. Когда Лавр Геогиевич уезжал опальный в апреле, то из старших чинов Штаба провожать его приехал я один.
Верховный Главнокомандующий Корнилов, приезжая иногда в Петроград, приглашал меня обедать в свой вагон.
При этих встречах он и Плющевский-Плющик, не стесняясь, высказывались при мне с полной откровенностью. Наконец, мой уход из Штаба округа, о чем я ему рассказывал раньше, явно поставил меня в ряды недовольных. Поэтому я никак не могу допустить, что Корнилов в нашем разговоре хоть сколько-нибудь покривил душой.
Он встретил меня словами:
– А правда, в Петрограде нельзя работать? Бесцельно и бесплодно!
Настрадавшись перед тем от петроградского безволья и вытекающей из него неописуемой бестолочи, Лавр Георгиевич естественно видел единственное спасение России именно в упорядочении петроградской обстановки.
Мы сначала говорили о правительстве. Наконец, он спросил:
– А чем я могу быть вам полезен?
Я: Покорнейше благодарю. Я уже кончил свои дела и сегодня возвращаюсь в Петроград. Но вот о чем хочу вас просить. Там додумались арестовать Великого Князя Михаила Александровича. Мне не приходится докладывать вам о всей бессмыслице этого шага. Не могли бы вы протестовать от имени Армии?
Корнилов: Уже сделано. Вчера послал телеграмму Правительству с протестом от всей Армии.
Тогда я заговорил о Васильковском, рассказал о его положении, сообщил, что он уходит, и тут поставил вопрос ребром:
– У министров такие сведения, что вы составили заговор против Временного правительства.
При этих словах Корнилов встал из-за стола, пошел к боковой двери, быстро ее открыл наружу, заглянул в соседнюю комнату, очевидно, проверяя, не подслушивает ли нас кто-нибудь; затем вернулся, стал передо мной и, судорожно сжав руки, сказал:
– Только потому, что я не кидал бомбы в Николая II, они меня считают контрреволюционером. Видит Бог – никаких заговоров![126]
Через несколько часов, когда я ожидал на Могилевском вокзале обратного поезда, прибыл поезд из Петрограда.
Из вагона вышел Львов. Мы даже успели поздороваться.
Как произошла и в чем заключалась провокация, изложено в обширных исследованиях[127].
Я только вкратце запишу выдержку из доклада Львова, прочитанного им осенью 1921 года в Париже, именно ту часть доклада, где Львов приводил свой разговор с глазу на глаз с Корниловым.
Львов обратился за свиданием к Корнилову не прямым путем – через адъютанта или начальника Штаба, а при помощи безответственных ординарцев, рискуя быть непринятым, что едва и не произошло на самом деле. Первая попытка увидеть Корнилова через этих ординарцев окончилась неудачей[128].
А кто мог подслушивать, когда Корнилов резко открыл дверь в моем присутствии? Эти два штриха достаточно характеризуют отношение Корнилова к его ординарцам. Попытку повторили. Бывший министр Львов явился к Корнилову со словами: «Я к вам от Керенского».
В ответ на первые вопросы Львова Корнилов тщетно продолжает требовать введения в тылу смертной казни.
Во втором разговоре со Львовым Корнилов на поставленные ему вопросы высказывает мнение о необходимости более общих мер:
– Верховная власть – Верховному Главнокомандующему, независимо от того, кто бы он ни был.
Львов предлагает в свою очередь:
– А может быть, просто Верховный Главнокомандующий – Председатель Временного правительства?
Корнилов сразу соглашается и на слова Львова, посланного Керенским: «Кто же, как не вы?» – Корнилов кивает головой (буквальные выражения Львова). При этом для будущего кабинета, о котором подымает вопрос опять-таки Львов, Корнилов указывает только две фамилии: Керенского – министром юстиции, Савинкова – военным министром[129].
При свидании с ординарцами Львов их отождествляет с Корниловым[130]. Заметим, что ординарец Завойко, даже он протянул Львову белый лист бумаги и предложил вызвать для составления кабинета каких угодно политических деятелей.
Теперь забудем о Львове.
Остальное слишком известно. Керенский предлагает по аппарату подтвердить слова Львова, но не говорит, какие именно. Спешит «мнение» Корнилова передать гласности как окончательный ультиматум. Он не считается с мнением большинства министров; а Некрасов торопится распубликовать всевозможные циркуляры. Корнилов, направивший перед тем конную группу в Петроград по соглашению с Керенским и Савинковым для проведения в столице военного положения, неожиданно для начальников этой группы приказывает им свергнуть Верховную Власть.
Командир Кавказского Туземного конного корпуса князь Багратион; начальник 1-й дивизии, старый герой Бугских улан князь А. Гагарин; наконец, живые свидетели, в эмиграции рассеянные, – все они своими подвигами вписавшие в историю дивизии славные конные атаки: герои Доброполе – генералы князь Г. Амилахори, князь Т. Бекович-Черкасский, полковник А. Гольдгаар, цу-Бабина – генерал Султан Келеч-Гирей, Брына – генерал Топорков и полковник М. Хоранов – все они люди безупречного слова, все старшие начальники, Штаб корпуса, который я принял через несколько дней, и тогда, и потом, на Кавказе, за стаканом вина с полной откровенностью свидетельствовали, что понятия не имели о «заговоре» и целях похода[131].
Я позволил себе зайти так далеко в подробности своей поездки в Могилев. Мне хотелось рассказать, как я совсем случайно прошел накануне выступления в самом сердце так называемых «заговорщиков», среди которых все были мои единомышленники и многие старые друзья. Я нигде не видел заговора, о котором до настоящих дней говорят, правда, с разными оттенками, но положительно все, без исключения, исторические описания. Неужели так-таки ни Корнилов, ни Плющевский-Плющик, ни офицеры Лиги, ни в Дикой дивизии, ни тогда, ни потом, никто не поделился бы со мной своим секретом! А мои собственные впечатления? Я видел людей, уверенность в которых измерялась годами и не одними словами. Мне даже предложили Штаб этой самой 1-й Туземной дивизии… Но заговор? Офицерский заговор в Ставке? Корниловский заговор?
Я категорически утверждаю, что его никогда не было. Какая надобность мне теперь скрывать это прошлое? Истории не переделаешь. Меня самого никто не считал заговорщиком, и мне не в чем оправдываться[132].
Какие и где еще могли зарождаться центры – я не касаюсь. Кто и кому говорил, что так продолжаться больше не может и надо спасти Россию, – перечислять не стоит.
Если теперь в чужих странах наблюдается недовольство правительствами, если отдельные люди говорят, что надо убрать правительство, если всякого рода лица везде кружатся вокруг больших людей, то это далеко не значит, что составился «заговор».
В обстановке революции на повышенную нервность все казалось острее. Именно, к большому сожалению, заговора-то не было; его повели бы немного иначе. Он померещился взвинченному воображению тех, кто имел все основания ждать гигантского сдвига. Соглашение Керенский – Корнилов неизбежно взорвалось. Удар предупредили; для этого не остановились ни перед какими способами, ни перед какой ценой; а услышав о конной группе, перепугались до смерти и спасались ложью и клеветой.
Как только прошел первый слух о выступлении, физиономия улиц Петрограда сразу изменилась: рабочих и солдат стало меньше; а те, кто еще гулял, заметно преобразились – враждебные взгляды исчезли. Что же касается солдат, то, к нашему большому удивлению, часть из них начала отдавать офицерам честь.
Сильный своей чистой совестью, Корнилов издалека, еще из Могилева, заглянул в совесть мятущегося петербуржца, и пока каждый был один, вне постороннего влияния, он стал подтягиваться. Но такое настроение продолжалось всего несколько часов, пока не был заведен аппарат пропаганды.
Совет солдатских и рабочих депутатов обуяла паника.
Все силы Совета, большевики, кронштадтцы – все объединилось, все закружилось. Для агитации сам министр Чернов помчался на фронт – в Павловск. Товарищи-кронштадтцы прибывали занимать ответственные участки фронта, а для охраны Зимнего дворца и Керенского были призваны самые большевиствующие матросы, с крейсера «Аврора», того самого крейсера, который два месяца тому назад прислал извещение Керенскому, что он будет убит.
Страх толкнул на все, чтобы добиться быстрого успеха. На второй день исхода на углах улиц появились отпечатанные портреты Корнилова с трафаретным текстом о «помещиках-реставраторах» при заголовке: «Смертная казнь врагу народа». Тут же объяснялось, что конную группу, направленную, как известно, к Петрограду, по соглашению с Керенским,
Корнилов снял с фронта единолично и тем открыл фронт немцам[133].
Помню толпу на Дворцовой площади: два матроса, ободряемые слушателями, объясняли товарищам, что Корнилов хочет ввести крепостное право.
Мощная телеграфная централь разносила циркуляры по всем концам России, представляя Корнилова, как раз обратно тому, каким он был в действительности.
Под напором этих разъяснений, противоречащих истине, массу перебросило влево. Вот только этого, одного этого добились агитацией. И отнюдь не большевики, не все, кто был с ними и кто их призывал, спасли защитников Петрограда. Имея против себя боевые конные полки, нельзя было и думать запереть импровизированными бандами громадный периметр столицы. Так называемая «оборона» продолжалась четыре дня. Простояв всего несколько часов, участки начали разлагаться сами собой. Какие же то были воины, без дисциплины, разнузданные и не умеющие обращаться с оружием. К тому же им просто хотелось есть, а довольствие налаживалось с большими трудностями.
Для Петроградского гарнизона число наступающих на него полков было подавляющее. Учет сил в гражданской войне – особенный; он более чем когда-либо зависит не от числа, а от психики, наконец, от своих резервов, которые наступающий находит впереди – на территории противника. В августе же 1917 года этот психологический корректив был еще сильнее, потому что петроградская толпа солдат, так поддававшаяся панике, еще не была достаточно обработана для упорной гражданской войны.
Если казаки корпуса Крымова начали местами останавливаться по разным советам, а верхи Штаба Петроградского округа лихорадочно работали по железным дорогам, через Ливеровского, задерживая поезда, то совсем не так обстояло с Туземным Конным корпусом. Он остановился просто потому, что, выступив без всякого заговора, его начальникам еще импонировала идея петроградской Верховной Власти. Они не знали нашей трагедии и тем более не представляли, что Зимний дворец занят экипажем «Авроры».
– Ну как мы могли разобраться, кто из них прав? – волнуясь, объясняли они мне на другой день. – Один Верховный Главнокомандующий, другой – военный министр, Председатель Правительства – Верховная Власть. Откуда же мы знали, что у вас ее давно нет!
– Только помни и когда-нибудь запиши, – говорил мне, стараясь утешить самого себя, ныне покойный командир Татарского полка князь Ленко Магалов, вышедший с полком в Красное Село, – татарский конный полк не послал своих делегатов Совету солд. и раб. депутатов.
После взрыва Половцов получил командира этого Кавказского Туземного конного корпуса.
– Ну вот, видишь, – сообщает он мне, – говорил тебе, что успеешь получить свой туземный Штаб. Теперь поезжай принимать его на станцию «Дно».
Как нельзя кстати. Кругом меня тучи сгустились, казалось, беспросветные. Уже не знал, куда переезжать: отряд моряков Балтийского флота в дни Корниловского наступления ночью «расчистил» гостиницу «Астория». Я случайно задержался в городе у знакомых. Швейцар – мой старый агент – уверял, что только я один отсутствовал; искали по всем номерам, а в газетах написали о «контрреволюции», которая ушла, демонстративно оставив все ящики открытыми. Ящики я действительно застал перевернутыми.
Корпус потрясен. Офицеры, джигиты, все волнуются. В довершение всего Правительство пообещало их отправить на Кавказ, но приказа об этом что-то не видно. Довольствие на местные средства принимает угрожающую форму. Подношения от «благодарных жителей» учащаются.
7 сентября, на рассвете через станцию «Дно» проходил поезд новой Директории: Керенский, адмирал Вердеревский и генерал Верховский.
Керенский ехал в Ставку Верховным Главнокомандующим и Председателем Временного правительства, то есть пунктуально была воспроизведена та конструкция власти, о которой Корнилов говорил: «Независимо от того, кто бы он ни был»…
Половцов приказал мне сесть в этот поезд и убедить Керенского отпустить на Кавказ развалившийся корпус.
На перроне меня увидел Верховский и пригласил к себе в вагон. Мне было известно, что он всемерно поддерживал Керенского, за что и получил генерала и пост военного министра и портфель члена Директории.
Верховский с места начал мне говорить:
– Вот Корниловское дело: лучшие военные люди. Какие громкие имена! Это совсем не восстание, а простое недоразумение!
Затем состоялось мое последнее свидание с Керенским. При нем присутствовал Барановский, явно подавленный генеральскими погонами, которые ему нацепили «за усмирение восстания Корнилова». Керенский сразу согласился отпустить корпус на Кавказ; а затем сам заговорил на жгучую тему. Он сказал:
– Я знаю, Петроград можно было взять одним кавалерийским полком.
– Двумя эскадронами, – поправил я его.
Керенский: Согласен. Но только потом что? Никакой оппозиции не было, а было всего только несколько виновных.
А дальше всему происшедшему он старался придать вид незначительности.
16 сентября мы с Половцовым уехали вслед за корпусом на Кавказ.
В некоторых кругах на Корниловское выступление склонны смотреть как на причину нашей катастрофы. Все будто бы устраивалось прекрасно, как вдруг Корнилов испортил.
На фронте после введения закона о смертной казни было заметно некоторое оздоровление. Но сколько еще требовалось времени, чтобы можно было упразднить всевозможные комитеты, комиссаров и поднять дисциплину? Корнилов требовал «теперь». Правительство говорило: «нет, потом». Это на фронте. Ну а как же с тылом, разрушившим Армию?
Здесь, к сожалению, из разборов обыкновенно выпадают два тезиса:
1. В Петрограде Временное правительство могло держаться только до первого выступления большевиков[134].
2. Выступления большевиков de facto были назначены немцами[135].
Если вернуть эти две фигуры (тезиса) на шахматную доску 1917 года, то события конца августа получат только относительное значение и уже рубежа не дадут.
Эти две фигуры отчеканил Петроград в дни Июльского восстания. Чтобы их разбить, важно было бы последовательно опровергнуть материалы, мною представленные в этой книге; в противном случае вопрос все будет трактоваться вне реальных условий нашей столицы.
Вспомним, как неотделимо от Петрограда было Временное правительство, часть которого была из Совета. При такой связи соглашение Керенский – Корнилов было построено на таких страстных противоречиях, что оно неминуемо привело к острому столкновению.
Неосторожно было и рассчитывать в августе вводить свежие войска, чтобы проводить чрезвычайные положения: только что, в июле, части отряда Мазуренко, оставшиеся в Петрограде, – исчезли в омуте!
Значит, быстрая, то есть конная, атака извне. Но когда? Когда фронт и Россия осознают ее необходимость? Не успеем, так как немцы торопят с июля месяца. Да и кругом этого вопроса мы топтались восемь месяцев, и как-то выходило, что, по разным причинам, ни один отряд с фронта из трех (генерал-адъютант Иванов, Крымов, Краснов) не дошел до столицы.
Нам говорят, что Корнилов посягнул на Верховную Власть, помешал новой политике.
Мысль о свержении власти подал вовсе не Корнилов. Она была усвоена в феврале и июле.
А политика?
Если арестовать Великого Князя Михаила Александровича, посылать лучшего агента следить за Милюковым и Родзянко, быть изысканно предупредительным с Нахамкесом, ездить в Ставку арестовывать офицеров, систематически в августе выпускать из тюрем большевиков и этими мерами думать спасти Россию от большевиков, то Бог с ней, с такой политикой!..
Как именно наступил конец, это уже несущественные мелочи.
Тот же тесный кружок, составив левый предпарламент, продолжал спорить и переезжать из дворца во дворец, а Троцкий все заводил свои отряды в полках, развивал свою организацию.
Наконец, немцы назначили октябрьский рубеж; большевики немного постреляли у Зимнего дворца и официально известили, что Временного правительства уже давно нет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.