Глава 7 Дело царевича Алексея и второе путешествие в Европу

Глава 7

Дело царевича Алексея и второе путешествие в Европу

В конце 1715 года тяжелый недуг приковал царя к постели на целый месяц. Ему было сорок три года. Он все чаще и продолжительнее болел. Петр не мог не задумываться, кому в случае своей смерти оставит трон и дело всей своей жизни. Сын Алексей не годился в наследники по многим причинам. Занятый войной и реформами царь не имел возможности уделять достаточно много времени его воспитанию. До девяти лет царевичем занималась мать – Евдокия Лопухина, после ее пострига он оказался под опекой сестры царя Натальи, наставников и учителей.

Когда Алексею исполнилось четырнадцать лет, Петр начал привлекать его к делам и сделал для себя неприятное открытие: сын совершенно не разделял взгляды, стремления и планы отца, оказался человеком совершенно иной породы. Мало того, что его не интересовали ни война, ни преобразования в стране, он был ленив от природы, склонен к жизни созерцательной, не без ума и способностей, но проявлял склонность к наукам отвлеченным – истории религии, богословию, риторике… Особенно его занимали вопросы догматики и схоластики, сравнительный анализ толкования греха и поста в различных христианских концессиях. Царевич знал немецкий и французский языки, но арифметику осилил только к восемнадцати годам. Слабый духом, обладая характером мягким, вялым и инертным, он панически боялся властного отца, подчинялся ему безропотно, выполнял поручения без всякого рвения, нередко спустя рукава, считал их тяжкой обузой. При их исполнении Петр всегда приставлял к сыну опытных и надежных людей, чтобы они контролировали его действия и не дали загубить дело. Царь всячески пытался исправить и наставить сына, привить ему любовь к военному делу и созидательному труду – ничего не помогало, ни отцовские побои, ни угрозы лишить наследования престола. В конце концов, царевич, притворяясь больным, стал уклоняться от службы. Однажды, чтобы не держать перед отцом экзамен с выполнением чертежа по фортификации за пройденный курс обучения в Дрездене, Алексей пытался прострелить себе ладонь, но только обжег руку порохом. После этого граничащего с дезертирством недостойного поступка сын уже не вызывал у отца ничего кроме презрения.

Несмотря на кроткий нрав и фанатичную религиозность, царевич не имел ничего общего с образом божьего одуванчика – с ранней юности он пристрастился к алкоголю, в буйстве таскал своего духовника за бороду, избивал слуг, желал смерти отцу, в пьяном угаре грозился поднять бунт, посадить всех недругов на кол, флота не держать, Петербург утопить в болотах, вернуться к старым порядкам и патриархальному укладу жизни. С Алексеем связывали свои надежды многие противники реформ – духовенство, стонущий под бременем налогов народ, повязанная службой значительная часть дворянства и родовитая аристократия. Доброжелатели нашептывали наследнику, что в народе молятся на него как на спасителя, кликуши и всякого рода «ясновидящие», которых он всячески привечал и трепетно внимал им, предрекали скорую смерть Петру, перемены к лучшему – к миру и спокойствию. В окружение царевича сбивались люди, обиженные царем, недовольные реформами, с ограниченным кругозором, традиционным духовным взглядом на Русь.

Но все оставалось на уровне туманных разговоров и хмельных намерений, для полноценного заговора Алексею не хватало мужества и ума. Единственное, что ему оставалось – дожидаться кончины отца.

В 1711 году Петр из политических соображений женил сына на Шарлотте Кристине Софии, принцессе немецкого княжества Брауншвейг-Вольфенбюттель, которая доводилась свояченицей императору Священной Римской империи. Отношения между супругами не сложились, Алексей завел себе любовницу – крепостную девку Ефросинью. В 1715 году Шарлотта скончалась после родов сына – будущего императора Петра II. Царь решил, что пришло время определить дальнейшую судьбу Алексея. Он публично вручил сыну официальное письмо, в котором обвинял его в неспособности к военному делу, равнодушии к государственным делам, неповиновении, грозил лишить его престола, если наследник не возьмется за ум и не станет ему помощником в государственных делах. «Я за мое отечество и народ живота своего не жалел и не жалею, то как могу тебя, непотребного, пожалеть?». Петр мог простить что угодно, кроме измены, казнокрадства и уклонения от службы. Тон письма подразумевал конкретный ответ царевича о его планах на будущее.

Через день после похорон Шарлотты жена царя Екатерина тоже родила мальчика. Младенца назвали Петром, как и сына Алексея. За один месяц государь обзавелся внуком и младшим сыном, что вдохнуло в него уверенность за будущее династии – теперь помимо старшего никчемного сына он располагал еще двумя наследниками.

Рождение сводного брата делали перспективы Алексея наследовать российский трон и вовсе туманными. Посоветовавшись с близкими людьми, он решил отречься от престола: «Вижу себя к сему делу неподходящим и неспособным, поскольку памяти лишен, ослаблен духом и телом от различных болезней, потому не подхожу к правлению страны, которой требуется человек не такой гнилой, как я». Царевич клялся именем Бога, что не будет претендовать на российский трон и в будущем.

Петр заподозрил Алексея в лукавстве – не настолько он был лишен ума и здоровья, как писал отцу. Даже если царевич в данное время имел вполне искреннее намерение отказаться от короны, то в будущем его всегда могли поколебать противники дел царя, «которые ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются, к которому и ты склонен». Простого отречения царю показалось мало, он потребовал, чтобы сын, навсегда отрекшись от мирских дел, постригся в монахи «или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, ибо без сего дух мой спокоен быть не может». Петр потребовал от сына немедленного ответа, в противном случае пригрозил поступить с ним, как со злодеем.

Алексей снова обратился за советом к друзьям, один из которых остроумно заметил: «Постригайся, царевич. Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно будет, когда понадобиться, его и снять». Только надо письменно уведомить духовенство, что выбор сделан под давлением, чтобы сохранить возможность покинуть монашескую келью, когда настанет его время. Алексей последовал хитроумным советам, известил отца: «Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения».

Но и Петр понимал, что при определенных обстоятельствах сын легко избавится от монашеской рясы и станет со своими приверженцами «разорителем всех его дел». Похоже, царь не знал, как поступить, чтобы обеспечить необратимость реформ после своей кончины.

К началу 1916 года Померания и почти вся Финляндия оказались в руках Северного союза. Оправившись от тяжелой болезни, Петр собрался совершить второе большое путешествие по Европе – продолжить лечение на ее популярных курортах, договориться с союзниками о высадке войск на берега Швеции и принять участие в большой политической игре, начавшейся после окончания войны за испанское наследство.

Перед отъездом он навестил Алексея и дал ему еще полгода срока на размышление – одуматься и стать ему помощником или постричься в монахи. Вероятно, царю было трудно смириться с мыслью, что его родной сын – плоть от плоти – потерян навсегда и представляет угрозу делу всей его жизни. Петр оставлял себе надежду на исправление Алексея, вопрос о наследнике престола оставался открытым.

В конце января 1716 года царь отбыл за границу. В вольном городе Данциге[82] он отпраздновал свадьбу второй своей племянницы Екатерины с герцогом немецкого княжества Макленбург, скрепив этим браком еще один политический союз. Россия получила права разместить на время войны во владениях герцога войска, иметь склады, пристани в портах, церкви, заниматься торговлей. На торжествах бракосочетания присутствовал польский король Август, производивший впечатление вассала, принимавшего у себя ленного владетеля. Со времен Прутского мира Петр всячески уклонялся от вывода русской армии из Польши, мотивируя невыполнение условия договора с Турцией необходимостью защиты своих союзников и переброской войск в Померанию. В Данциге, полном русских солдат, царь чувствовал себя как дома. Озябнув во время проповеди в лютеранской церкви, он молча снял парик с бургомистра и покрыл им свою голову.

По пути на целебные воды графства Пирмонт в Саксонии Петр встречался с новым королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом I, который восхищался русским царем и по своим склонностям немного походил на него – интересовался ремеслами, придерживался строжайшей экономии, провозгласил равенство всех сословий перед законом, имел страсть ко всему военному. Окончательно царь завоевал симпатии короля, обеспечив поставку в прусскую армию нескольких сотен русских солдат великанов, к которым Фридрих питал особенную слабость. Отношения России и Пруссии приобрели прочный и доверительный характер, монархи стали друзьями. С королем Дании Фредериком IV Петр договорился высадить летом союзную армию на берега Швеции «и там силою оружия принудить неприятеля к миру». В Пирмонте «его величество изволил идти к колодцу и кушать воду». Петр настолько серьезно относился к процессу лечения, что отказался от банкета в день своего рождения: доктора запретили ему пить вино при употреблении целебных вод.

Поправив здоровье, царь прибыл в Копенгаген, где сосредотачивались войска и корабли для высадки десанта в Швецию. В операции решили принять участие англичане и голландцы, раздраженные действиями шведских каперов в Балтийском море, блокировавших морскую торговлю. В начале августа датско-русско-англо-голландская армада под командованием Петра в составе восьмидесяти военных кораблей вышла в море для сопровождения четырехсот торговых судов. Кроме как распугать шведский флот, плавание носило характер масштабных совместных маневров союзных и дружественных эскадр. Высадка войск во владениях Карла XII так и не состоялась – датский король не обеспечил своевременную переброску русских войск из Макленбурга. «Генеральный консилиум…учинил отставить десант до следующего лета».

Из Дании Петр отправился в милую его сердцу Голландию, в которой царя в первую очередь влекли те места, где он побывал без малого двадцать лет назад. Он с удовольствием посетил Саардам и судовую верфь в Амстердаме, обласкал своих старых знакомых – кузнеца Геррита Киста, бывшего бургомистра Витсена, вдову корабельного мастера Поля. Голландцы могли заметить, что за прошедшие годы русский царь заметно изменился в манере поведения: он совершенно не стеснялся толпы и не прикрывал лицо руками, но остался верен пристрастиям молодости – все также интересовался торговлей, различными производствами, техникой и механизмами, с удовольствием совершал прогулки на яхте, посещал музеи, библиотеки, школы, академии; находясь в зените славы и могущества, сохранил простоту в одежде и общении, симпатию и тягу к простому мастеровому люду. Правда, за топор на верфях царь больше не брался, но приобрел богатую коллекцию картин голландских художников.

Дипломатические усилия Петра привлечь Англию и Голландию в качестве посредников в мирные переговоры со Швецией не дали положительных результатов. Более того англичане и австрийцы, недовольные активным вмешательством России в дела северной Германии, требовали немедленного вывода русских войск из Макленбурга, не желали чрезмерного усиления России за счет Швеции, особенно Англия, стремившаяся к контролю над Балтийским морем. Тогда царь обратился с подобным предложением к Франции и получил официальное приглашение версальского двора посетить Париж.

Петр давно хотел побывать в этой стране, известной высокими научными, техническими и культурными достижениями. Людовик XIV, неизменно уклонявшийся от сближения с Россией, умер полтора года назад. На трон взошел его малолетний правнук Людовик XV, до совершеннолетия которого французским королевством на правах регента правил герцог Филипп Орлеанский.

В апреле 1617 года царь прибыл в Дюнкерк, где его встретили представители регента, получившие указание проявлять по отношению к высоким русским гостям всяческий почет и предупредительность, выполнять все их прихоти и пожелания, что оказалось делом нелегким. Петр отказался сесть в предоставленную ему карету, напоминавшую петербургские катафалки, потребовал обычную двуколку, на которой привык передвигаться дома. Царю не понравился ни один из продемонстрированных ему экипажей. Тогда он распорядился поставить на телегу разысканный на складе среди старого хлама кузов фаэтона. Напрасно французы уверяли привередливого гостя, что он рискует опрокинуться в пути – Петр отправился в Париж на транспорте собственной конструкции. Увидев из окна фаэтона множество ветряных мельниц, царь пошутил: «Вот где для Дон Кихотов непочатый край работы». В Кале ему так понравилась супруга председателя королевского суда, что дама чуть не лишилась чести, на защиту которой встал сопровождавший царя камергер французского двора. «Воля и планы его величества меняются ежечасно. Нет никакой возможности составить заранее программу или какой-либо распорядок», – сообщал камергер Филиппу Орлеанскому. – «Вся его свита, от трона до конюшни, легко впадает в ярость. В царствующей особе есть зачатки добродетели, но совсем дикой… Встает он рано утром, обедает в десять часов, после легкого ужина ложится в девять, а иногда вообще не ужинает, если сытно пообедал. Но между обедом и ужином поглощает невероятное количество анисовой водки, пива, вина, фруктов и всевозможной еды. Любит соусы с пряностями и черный черствый хлеб. Наше пиво его величество находит отвратительным, жалуется на все… Вельможи его свиты не менее требовательны, любят все хорошее и знают в этом толк. Царь очень велик ростом, несколько сутуловат и имеет привычку держать голову немного вниз. Он смугл, выражение лица суровое. Носит простое суконное платье, широкий пояс с саблей на боку, парик без пудры и рубашку без манжет». В свою очередь Петр находил французских аристократов слишком изнеженными, жеманными и изящными, забавлялся их манерой ежедневно менять костюм.

В Париже для русского царя отвели роскошные апартаменты в Лувре, поставили в спальне «самую дорогую и великолепную вещь в мире» – кровать Людовика XIV, заказанную для него в свое время маркизой де Ментенон, знаменитой фавориткой и морганатической женой[83] короля. В отделанной росписью и позолотой зале накрыли обильный и изысканный стол на шестьдесят персон. Но Петр только мельком взглянул на все это великолепие, продегустировал шесть сортов вина, два пива, закусил черным хлебом с редиской, распорядился потушить смущавшие его склонность к бережливости сотни свечей на огромных люстрах и… предпочел более скромные покои в отеле «Ледигер», в которых приказал поставить свою походную кровать. Надежды французов поразить воображение русского царя немыслимой роскошью оказались напрасными. Равнодушно осматривая королевскую коллекцию драгоценностей стоимостью в тридцать миллионов ливров, он небрежно заметил, что потраченным на них деньгам можно было бы найти лучшее применение. Если Петр чему-то и удивлялся в этом плане, так это резкому контрасту между богатством аристократии и нищетой простого народа, полагал что французское королевство погубит ненасытная страсть правящего класса к роскоши, что и случилось через семьдесят два года[84].

В Париже царь чувствовал себя хозяином, свысока смотрел даже на регента, игнорировал высший свет, балы, оперу, пренебрегал этикетом и галантностью, совершенно не стеснялся своих привычек и манер. При встрече в Тюильри[85] с семилетнем королем он без церемоний взял его на руки, расцеловал, на глазах дворцовой стражи и придворной свиты внес по лестнице во дворец. Не чувствуя себя обязанным поддерживать пустую светскую болтовню, Петр позволял себе без всяких извинений молча покинуть жаждущих познакомиться с ним поближе принцесс королевской крови, что в их глазах выглядело чудовищной неучтивостью и верхом невоспитанности.

Как всегда царя больше привлекали люди дела, прикладные науки и технические достижения. Покончив со светскими формальностями, он с головой окунулся в мир собственных интересов. Петр посетил Арсенал, фабрики по производству зеркала и гобеленов, монетный двор и королевскую типографию, парламент, анатомический институт, крупнейшую парижскую библиотеку, музеи, познакомился с работой французской почты, удостоил своим вниманием парижский Аптекарский огород[86], следуя своей страсти, с интересом наблюдал за работой дантистов, удалявших зубы клиентов прямо на улицах города. В картинной галерее он восхитился портретами Людовика XIV и кардинала Ришелье. Обняв бюст последнего, русский царь с чувством произнес: «Какая была голова! Я отдал бы половину своей страны, чтобы он научил меня управлять другой!». Особенное внимание Петр уделил устройству раздвижных мостов на Сене, архитектуре, фонтанам и паркам Версаля – строительство Петербурга шло полным ходом; осмотрел замки и дворцовые комплексы Фонтенбло, Сен-Клу, Мёдона, Сен-Жермена, Марли… Архитектуру Петр считал важнейшим из всех искусств, мастерство французских мастеров художественных ремесел он оценил очень высоко, нанял на работу в Россию пятьдесят архитекторов, художников, скульпторов, ювелиров, ученых, среди которых оказался Бартоломео Растрелли – отец знаменитого архитектора Петербурга.

В Сен-Сире царь посетил основанный мадам де Ментенон Институт Святого Людовика, в котором обучались и воспитывались дочери небогатых дворян. Эта первая женская светская школа в Европе впоследствии стала образцом для многих подобных учебных заведений, включая Смольный институт в Петербурге. Петр непременно захотел увидеть саму фаворитку короля, доживавшую свой век в стенах пансиона. Ему сказали, что она больна и никого не принимает. Подобные пустяки не могли остановить снедаемого любопытством царя – он бесцеремонно прошел в покои восьмидесятидвухлетней старухи, приподнял полог кровати. «Чем вы больны, мадам?» – спросил наглый посетитель. – «Старостью», – ответила некогда первая красавица королевства.

Но наибольшее удовольствие царь получил от общения со знаменитыми учеными Франции в Академии наук и основанным кардиналом Мазарини Колледже Четырех Наций. Географу Жозефу Делилю он продемонстрировал карты берегов Азовского и Каспийского морей[87], о которых в Европе имели весьма смутное представление. Беседы с Делилем оказали влияние на решение царя заняться подготовкой новых научных экспедиций и составлением подробной географической карты России. Любознательный царь наблюдал химические опыты Этьена Жоффруа, операции по удалению катаракты английским хирургом Уоллесом, подолгу беседовал с математиком Пьером Вариньоном – другом Ньютона. В обсерватории ему так понравилась движущаяся модель солнечной системы, что он сторговал ее за две тысячи ливров. Петр настолько поразил французских ученых своими энциклопедическими знаниями и разносторонними дарованиями, что они избрали его почетным членом Академии Наук. Царь далекой невежественной России оказался самым просвещенным монархом Европы.

Петр нанес визит увечным и старым солдатам в Доме инвалидов, пробовал их суп, называл товарищами, одарил ветеранов ценными медалями, отлитыми в честь его собственных побед на полях сражений. Побывав на смотрах французской армии, он нашел ее слишком театральной: «Я видел нарядных кукол, а не солдат. Они ружьем финтуют, а в марше только танцуют».

Наряду с полезными и возвышенными занятиями царь не отказывал себе и в низменных плотских развлечениях: устроил в Версале со своей свитой и парижскими проститутками такую оргию, что масштабом разгула даже поразил не обремененных строгой нравственностью французов. А после охоты, устроенной в его честь, так злоупотребил горячительными напитками, что, опорожнив желудок, испачкал на обратном пути карету.

В ходе дипломатических переговоров Россия и Франция заключили договор, по которому последняя брала на себя роль посредника в прекращении Северной войны. Как не старался Петр добиться большего – заменить Швецию Россией в традиционных союзных отношениях Франции – все усилия оказались напрасными: ради союза с Россией герцог Орлеанский не стал рисковать установившимися добрыми отношениями с Англией. Визит царя в Париж не имел больших политических последствий, стал первым шагом в сближении двух государств.

На прощание Петр подарил Людовику XV и высокопоставленным придворным украшенные бриллиантами свои миниатюрные портреты, против обыкновения проявил редкую щедрость по отношению к людям, которые заботились о его обслуживании и охране, выдав им восемьдесят тысяч ливров. Еще тридцать тысяч царь распорядился раздать рабочим фабрикам и мануфактурам, которые он посетил. В ответ король вручил ему шпагу с рукоятью, оправленную бриллиантами. Петр уклонился от дорого подарка, попросил взамен очень понравившиеся ему два роскошных гобелена, производство которых задумал начать в России.

По пути на целебные воды Спа в Валонии[88] царь сделал остановку в Реймсе, чтобы осмотреть древний собор Нотр-Дам, в котором, начиная с IX века, короновались французские короли. Среди ритуальных предметов ему показали святую рукописную книгу, объяснив, что никто не знает, на каком языке она написана. Петр взял ее в руки и начал свободно читать потрясенным священникам. Святая таинственная книга оказалась старинным церковно-славянским Требником, привезенной во Францию в XI веке дочерью Ярослава Мудрого Анной, вышедшей замуж за французского короля Генриха I. Вероятно, этот случай показался царю добрым предзнаменованием в его родившихся планах выдать свою дочь Елизавету за Людовика XV, которым не суждено было сбыться.

В Петербург царь возвратился через Берлин. Фридрих Вильгельм I любезно предоставил в распоряжение своего друга и союзника замок «Мон Бижу», принадлежавший супруге прусского короля. Наслышанная о нравах русских гостей, она заранее распорядилась вывезти из дворца все ценные и хрупкие вещи, но это не помогло. Когда Петр отбыл домой, замок представлял собой «иерусалимское опустошение», хозяевам пришлось заниматься восстановлением его внутренней отделки.

Второе путешествие царя по Европе продолжалось двадцать месяцев, оказалось полезным и плодотворным, как и первое. В голове царя окончательно сложился план переустройства российского государства, в котором он использует полученные знания в строительстве Петербурга, направит страну по пути дальнейшего технического прогресса и процветания западной культуры, попытается создать совершенную социальную модель государства. Но первым делом он должен был решить судьбу старшего сына.

Еще будучи в Дании Петр известил Алексея, что данный ему срок на размышление истек и потребовал «резолюцию» на «известное дело» – либо царевич становится ему помощником и опорой в перспективе на наследство и тогда немедленно выезжает в Копенгаген для участия в морском походе, либо указывает точную дату пострижения в монахи и обитель, которую выбрал для проживания. В голове царевича уже давно бродили туманные планы побега за границу, где он мог дождаться лучших времен. Послание отца давало ему право легально выехать из России, не вызвав ни у кого подозрений. Александр Кикин[89], один из близких Алексею людей, посоветовал ему укрыться во владениях императора Священной Римской империи Карла VI, свояка царевича. Прихватив с собой любовницу Ефросинью и несколько слуг, Алексей отправился в путь. Проехав Данциг, он свернул с прямого пути на Копенгаген, меняя имена и обличье, направился в Вену.

Поздним ноябрьским вечером вице-канцлер Австрии граф Шёнборн готовился ко сну, когда в его дом постучался незнакомый человек и на ломанном немецко-французском языке попросил допустить его к сиятельству по срочному и важному делу. Подозрительную личность попытались спровадить с порога, посоветовали придти утром в канцелярию, но незнакомец оказался крайне настойчив. В конце концов граф велел допустить назойливого позднего посетителя до своей персоны, принял его в ночном халате. Оставшись с вице-канцлером наедине, незнакомец сообщил ему, что русский царевич Алексей тайно прибыл в Вену, находится недалеко в трактире и просит немедленно принять его. Весьма удивленный Шёнборн послал в трактир офицера убедиться, что все это не глупый розыгрыш, и если действительно сын царя хочет его видеть – привести его в дом. Не успел граф облачиться по такому случаю в вечерний костюм, как в его покои порывисто вошел царевич собственной персоной в состоянии крайнего возбуждения. По пути он опрокинул кресло, в ужасе озирался по углам, не находя себе места бегал по комнате, нервно жестикулируя не мог связать двух слов. Вице-канцлер просил Алексея успокоиться, заверил, что в его доме ему ничто не угрожает, предложил гостю вина. Выпив залпом стакан мозельского, царевич немного успокоился и изложил цель своего визита: «Отец хочет лишить меня короны, говорит, что я не способен править страной, однако, для этого у меня ума вполне достаточно. Бог дает царства и назначает наследников престола, но он силой хочет постричь меня в монахи и заключить в монастырь, чтобы лишить не только законных прав, но и жизни. Прошу защиты у императора и умоляю не выдавать меня отцу. Он жестокий, кровожадный и мстительный человек. Если я снова окажусь в его руках – погибну».

Карл VI не рискнул открыто предоставить убежище Алексею, что означало вызов Петру I. Император решил тайно спрятать царевича в крепости Эренберг – настоящем орлином гнезде в тирольских горах. Беглый наследник русского престола мог стать разменной монетой в большой политической игре, средством давления на русского царя, который пока и не думал выводить свои войска из Макленбурга – составной части Австрийской империи. Алексей содержался в крепости в полной изоляции, на положении почетного узника, словно Железная Маска: имел меблированную комнату, искусного повара, чистое постельное белье, столовое серебро, книги; ему предоставлялись развлечения, медицинское обслуживание, прогулки разрешались только внутри крепости. Солдатам гарнизона под страхом смертной казни запрещалось выходить за ворота крепости и вести разговоры о личности «арестанта».

Не дождавшись сына под свои очи, обеспокоенный Петр приступил к его поискам по всей Европе. Царь допускал вероятность, что Алексей стал жертвой дорожного происшествия, но больше склонялся к мысли, что тот просто сбежал. Авраам Веселовский – русский резидент при австрийском дворе – проехался по всем трактам, ведущим от Данцига на Вену, навел справки в гостиницах и почтовых станциях, и, наконец, напал на след некоего подполковника Кохановского, который в дороге сменил имя и стал называться польским кавалером Кременецким. Резидент Петра заподозрил в нем скрывающегося царевича и проследил весь его путь. В Вене нить оборвалась…

Получив отчет Веселовского о результатах его поисков, царь обратился к Карлу VI c просьбой вернуть непослушного сына под надежной охраной для отеческого наставления. Император ответил, что ему ничего неизвестно о пребывании царевича в подвластных ему владениях. Располагавшему широкими связями при венском дворе Веселовскому все же удалось узнать тайное местопребывание Алексея в Тироле. Петр послал на разведку в Австрию пять офицеров во главе с гвардии капитаном Александром Румянцевым. Резидент царя полагал, что, действуя с умом, дерзко и стремительно, царевича можно при удобном случае захватить силой – гарнизон крепости Эренберг составлял всего двадцать человек. Но как только русские офицеры были замечены в Тироле, австрийцы срочно увезли Алексея в Неаполь[90], где спрятали в господствовавшем на холме над городом замке Сан-Эльмо под именем мадьярского графа, государственного преступника, полагая, что переезд совершился в полной тайне, и теперь никто не сможет обнаружить беглого русского царевича. Они ошибались: от самой крепости Эренберг до Неаполя по его пятам неотступно следовал капитан Румянцев.

Политический детектив XVIII века набирал сюжет. Петр решил добиваться выдачи сына дипломатическими методами, задействовав «тяжелую артиллерию», – послал в Вену Петра Толстого, человека большого ума, жизненного и дипломатического опыта, без предрассудков, полагавшего, что для достижения цели все средства хороши. В возрасте семидесяти двух лет он не утратил энергии, рвения в службе, ловкости и мертвой хватки.

Толстой шокировал Карла VI и министров венского двора, когда на официальной аудиенции передал императору письмо Петра I и указал точное местонахождение царевича. Русский царь выражал «любезному другу и брату» удивление по поводу содержания своего сына «под крепким караулом», подчеркивал, что никому не дано право выступать судьей между отцом и сыном, который упорно отказывался встать «на путь добродетелей» и решился на неразумный поступок под влиянием дурных людей. Если сын раскается и впредь будет послушен, Петр обещал простить его. В случае отказа императора выдать Алексея, царь уполномочил Толстого заявить, что «примет сие за явный разрыв» добрых отношений и будет мстить за обиду своей чести. Учитывая, что расположенные в Польше и Макленбурге русские войска легко могли вторгнуться в имперские провинции Силезию и Богемию – это были не пустые угрозы.

Посовещавшись с министрами, Карл ответил Толстому, что Алексей находится под стражей по его же просьбе ради избежания угрозы «попасть царевичу в неприятельские руки». Из соображений христианского милосердия император не может лишить царевича покровительства против его воли, но готов содействовать примирению отца и сына, устроить свидание Толстого с Алексеем, чтобы посланник царя уговорил царевича добровольно вернуться домой.

Толстой и Румянцев выехали в Неаполитанское королевство, вице-король которого получил из Вены инструкцию оказать посланцам русского царя всяческое содействие, но все устроить так, чтобы они не убили царевича, ибо «московиты люди отчаянные и на все способные».

Первое свидание Толстого и Алексея вице-король Неаполя граф Даун организовал в своем доме. Не ожидавший подобной встречи царевич пришел в ужас. Особенно он испугался Румянцева, уверенный, что тот прибыл лишить его жизни. Толстой вручил онемевшему от страха Алексею выразительное и эмоциональное письмо отца: «Мой сын! Понеже всем известно, какое ты непослушание и презрение моей воли делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но наконец, обманув меня и заклинаясь Богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, как изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не только между детьми царскими, но даже между подданными, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил! …Обещаюсь Богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если воли моей послушаешь и возвратишься. Если же сего не учинишь, то, как отец, данной мне от Бога властью, проклинаю тебя вечно. А как государь твой за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, как изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем Бог мне поможет в моей истине».

Алексей сказал «надобно об этом мыслить гораздо», и через несколько дней объявил, что наотрез отказывается возвращаться в Россию, запил, рыдая, падал на колени, умолял вице-короля не отдавать его в руки отца. Граф Даун успокоил царевича: «Если вы не считаете безопасным для себя ваше возвращение, то извольте оставаться. Его императорское величество настолько могуществен, что может охранить тех, которые отдаются под его протекцию».

Тогда Толстой пустил в ход более эффективные методы воздействия на Алексея – заявил ему, что царь не успокоится до тех пор, пока не получит сына живым или мертвым, даже ценою войны с Австрией. Сам он, Толстой, будет следовать за царевичем повсюду, пока не выполнит свою миссию. Царский посланник подкупил секретаря графа Дауна, чтобы он как бы невзначай, от себя лично, сказал Алексею по секрету: «При нынешних обстоятельствах протекция императора не совсем надежна – он ведет войну с турками и испанцами, ему не нужен еще один вооруженный конфликт, потому в безвыходном положении выдаст царевича». Вице-король довел до сведения Алексея, что австрийские власти намерены соблюдать нормы приличия и разлучить его с Ефросиньей, которая тоже оказалась задействована в многоходовой комбинации угроз, дезинформации и шантажа – советовала любовнику покориться воле отца. Обложенный со всех сторон слабохарактерный царевич мучился сомнениями, впадал в отчаяние, метался по замку Сан-Эльмо, как загнанный зверь. Наконец, Толстой нанес ему решающий удар – объявил, что государь лично собирается приехать в Италию, чтобы повидать сына. «Кто ему запретит?». Обессиленный Алексей был окончательно сломлен. Он согласился вернуться в Россию при двух условиях: если отец разрешит ему жениться на Ефросиньи и позволит «жить в своих деревнях». Петр обещал – между ним и Толстым велась оживленная переписка.

В начале февраля 1718 года Алексей предстал в Кремле перед грозным отцом и высшими сановниками страны. Петр произнес в адрес сына гневную, полную упреков, речь. Ошеломленный царевич упал на колени, просил о помиловании и даровании ему жизни. Царь подтвердил свое прежнее обещание оказать сыну милость, если он официально отречется от прав на престол в пользу своего младшего сводного брата и назовет всех сообщников, имевших отношение к его побегу за границу. Склонный к маниакальной подозрительности к заговорам, не раз угрожавшим его жизни и трону, Петр решил тщательно расследовать все обстоятельства этого неординарного дела.

В Успенском соборе, перед крестом и Евангелием, Алексей публично подписал отречение от российской короны и присягнул новому официальному наследнику престола – малолетнему сыну Петра и Екатерины. На другой день царь прислал ему список вопросов: «С кем о побеге своем думал, кто ведал, что ты обманом делал? …Хотя чего здесь и не написано, то объяви и очисти себя, как на сущей исповеди. А если что укроешь, а потом явно будет, – на меня не пеняй…». Отец недвусмысленно давал понять, что прощение Алексей получит только в том случае, если проявит абсолютную искренность, ничего не утаит из истории своего преступного деяния.

Настрочив показания, царевич в полной мере проявил свою слабую, эгоистичную и подленькую натуру: изобразил себя плывущей по течению жертвой, исполнителем чужой воли, переложив всю ответственность на свое окружение. Вероятно, этого Алексею показалось недостаточным для чистосердечного признания, и он привел десятки имен людей, которых считал своими потенциальными сторонниками, когда они просто к нему хорошо относились, проявляли сочувствие.

В результате начатого розыска в застенки Преображенского приказа попали пятьдесят человек. Для особо тщательного расследования дела царевича Петр учредил Тайную канцелярию во главе с Толстым – специальную службу политического сыска. Главным следователем выступал сам царь, нередко он лично проводил допросы и присутствовал на пытках. Заговора в полном смысле этого слова не существовало. Арестованные признавались, что вели крамольные разговоры, надеялись на народное восстание, гибель царя, восшествие на престол Алексея и возвращение к старым порядкам. Однако, проявление недовольства существующим режимом и преступных намерений по отношению к нему по законодательству того времени было вполне достаточно для вынесения смертных приговоров.

Александра Кикина за непосредственное содействие побегу царевича колесовали с особой жестокостью: чтобы продлить мучения, ему отрубили руки и ноги с большими промежутками во времени. Взошел на эшафот ростовский эпископ Досифей, хуливший царя, пророчивший его скорую кончину и поминавший царицей его бывшую жену Евдокию. Заподозривший ее в соучастии в деле сына Петр приказал провести розыск в Суздальском монастыре, где она содержалась. В кельи монашки Елены обнаружили любовные письма к майору Степану Глебову, с которым она имела греховную плотскую связь. За прелюбодеяние с остриженной царицей Глебова посадили на кол. Лишились жизни еще несколько человек, другим отрезали язык, вырвали ноздри, секли кнутом, били батогами, конфисковали имущество, сослали в ссылку.

Петр заставил Алексея присутствовать на казнях и истязаниях оговоренных им людей. Вина многих из них заключалась лишь в том, что они знали о планах царевича сбежать за границу и не донесли на него. Сам же он утешался мыслью, что чистосердечным признанием обеспечил себе тихую счастливую жизнь с любимой Ефросиньей. Но это был только первый – московский акт трагедии.

Второй разыгрался в Петербурге, когда Петр допросил любовницу Алексея. «Кто писал царевичу во время его пребывания за границей, кого он хвалил, кого бранил, что о ком говорил?». Вероятно, царь поставил перед ней те же условия прощения, что и сыну – полное чистосердечное признание. Ефросинья не стала играть с огнем, выложила, что Алексей жаловался австрийскому императору на отца «и как мог искал его живот прекратить, прилежно желал наследства и постричься отнюдь не хотел», радовался болезни своего малолетнего брата, слухам о народных бунтах и смутах в армии. На очной ставке с любовницей царевич отчасти подтвердил ее показания. Петр пришел в ярость: он готов был простить Алексея, но сын, утаив от отца часть своих преступных замыслов, продолжал с ним лукавить. Маховик следствия закрутился с новой силой. Загнанный в угол Алексей признавал один пункт обвинения за другим, сознался, что не отказался бы придти к власти в результате бунта, возглавить мятежные войска или принять вооруженную помощь иностранных государств. До этого момента царевич находился на свободе и не подвергался систематическим жестоким пыткам. Теперь разгневанный царь приказал заточить его в Петропавловскую крепость и отдать в руки мастеров заплечных дел, чтобы до конца вырвать из него все, что он пытался утаить. Отец лично присутствовал при истязаниях сына.

Петр полагал, что, не сказав всей правды с самого начала следствия, Алексей далек от полного раскаяния, и это обстоятельство избавляет отца от обещания сыну оказать милость и прощение. В ходе следствия царь понял, что не сам царевич с его эфемерными планами представляет угрозу делу всей его жизни, а стоявшие за ним противные преобразованиям силы, в первую очередь не понимавший смысла реформ темный простой народ, относившийся к Алексею с сочувствием и любовью, видевший в нем избавителя от грозного деспотичного царя, тяжких податей и повинностей. Никто не мог гарантировать Петру, что в случае его смерти, Алексей, несмотря на отречение от короны, не придет к власти и не сведет на нет все то, «что чрез помощь Божию отец получил, ниспровергнет славу и честь народа российского, для которого отец здоровье истратил, не жалея живота своего»; зачеркнет колоссальные усилия и жертвы страны, которые вывели ее на «театр славы и могущества». Сохранить жизнь царевичу – значило пойти на риск похоронить в будущем все то, что составляло смыл жизни царя. Петру предстояло сделать сложный выбор: что ему дороже – жизнь собственного сына или судьба врученного ему Богом государства и русского народа. Великий государь в первую очередь всегда думает о будущем всех своих подданных, за которых в ответе перед Создателем.

Хотя царь «по божественным и гражданским делам» имел «довольно власти», чтобы самому вынести приговор любому из своих подданных, он подобно «врачу, который, не доверяя себе в лечении собственной болезни», вручил решение судьбы сына высшему суду в составе духовных и светских лиц. Петр призвал судей вынести справедливый и беспристрастный приговор «несмотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтобы совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».

Духовенство, уклоняясь от ответственности, огласило образчик словоблудия, составленный из противоречащих и взаимоисключающих друг друга выписок из Священного писания, где в одном случае отец наказывал сына, а в другом прощал, предоставив царю выбрать ту из них, к которой его «рука Божия преклоняет». Светские судьи в составе ста двадцати семи человек однозначно вынесли смертный приговор. Спустя двое суток, 26 июня 1718 года, «будучи под караулом» в камере Петропавловской крепости «царевич Алексей Петрович преставился». По официальной версии, выслушав решение суда, он пришел в ужас и умер от апоплексического удара. Возможно, Петр распорядился привести приговор в исполнение тайно, чтобы избежать публичной казни сына. На другой день праздновалась годовщина Полтавской победы. Гости «прибыли в сад его царского величества, где довольно веселились», но никто не знает, что творилось в душе государя, пославшего родного сына на плаху ради процветания и великого будущего страны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.