Дело царевича Алексея

Дело царевича Алексея

Царевич Алексей рос испуганным мальчиком, так как детский ум его был подавлен обилием совсем не детских впечатлений. С матерью его разлучили в нежном возрасте, и он всегда питал к ней самые благоговейные чувства, каждое слово ее хранил в душе, как святыню. Но о чем бы ни пытался он думать, перед его мысленным взором всегда вставала грозная фигура отца.

Воспитание царевича было довольно запущенно. Первые учителя его из русских сами были людьми малообразованными, к тому же оказались не расположены к новым порядкам, вводимым Петром I. Немец Нейгебауэр, приставленный к царевичу Алексею в 1701 году, тоже оказался плохим воспитателем: будучи неуживчивого характера, он постоянно ссорился с русскими учителями и вследствие этого был удален. Да и сам царевич под влиянием родственников матери успел уже проникнуться нелюбовью к иноземцам и всему новому. Но все это при юности Алексея было еще поправимо. Новый воспитатель, барон Гюйсен, слыл человеком высокообразованным. Его программа воспитания царевича, представленная Петру I, была составлена прекрасно, и неудивительно, что царевич стал делать успехи.

^{Царевич Алексей Петрович. Акварель XIX в.}

Пышных придворных праздников царевич не любил, и если все же приходилось на них присутствовать, то уклонялся от разговоров о делах военных и политических, собирал вокруг себя людей духовных и углублялся с ними в богословские рассуждения. Но в начале 1705 года барона Гюйсена отправили за границу с дипломатическими поручениями, где он пробыл четыре года. Царевич долгое время жил в Преображенском, ничего не делая. Было ли удаление от царевича нужного человека только ошибкой, а не сознательным шагом, началом сложной интриги? Поручения, данные Гюйсену, может быть, на самом деле были важными, но разве их нельзя было возложить на кого-то другого? Как мог царь ради них пожертвовать делом государственного значения – воспитанием наследника престола? И не были ли тут замешаны интересы других лиц, которые повлияли на царя?

По мнению историка М.П. Погодина, злоумышленный совет отправить Гюйсена в чужие края дал царю светлейший князь А.Д. Меншиков. Петр I назначил его гофмейстером к своему сыну, но тот самым непростительным образом пренебрег воспитанием царевича. У А.Д. Меншикова, по словам М.П. Погодина, уже тогда будто бы было преступное намерение приучить царевича к праздности и лени, дать ему возможность свободно проводить время с родными, держащимися старины, и тем самым приготовить будущий разрыв с отцом. Ему было все равно, прилежен ли царевич во время уроков или ленив, он даже одобрял попов, которые внушали Алексею церковную обрядность и отвращение к новшествам отца. Впоследствии при венском дворе царевич жаловался, что А.Д. Меншиков дурно обращался с ним, приучал к пьянству, «дал дурное воспитание, всегда меня утеснял, не заставлял учиться и от юности окружил дурными людьми и дураками».

Бракосочетание отца с Мартой Скавронской при жизни его матери, царицы Евдокии Федоровны, было оскорбительно для царевича Алексея. Ропот духовенства, недовольного этим поступком царя, еще больше восстановил царевича против отца. К тому же со стороны ему постоянно внушали, что новый брак отца уменьшает его права на престол, да и сам он, подобно матери, может быть заточен в монастырь.

Приняв такие внушения за правила, царевич приобрел особенную любовь старинных русских дворян и духовенства, но и царь не оставлял намерений обратить сына к своим делам. Отправляясь в Молдавию, Петр избрал царевича правителем государства, но поступки Алексея не соответствовали ожиданиям родителя. К царевичу поступало множество жалоб на претерпеваемые страной бедствия и просьбы об облегчении их, и тронутый ими, он сообщал о них Петру, подкрепляя их своими ходатайствами. Царь принимал эти письма с негодованием, и, возвратясь из Прутского похода, решился испытать еще одно средство, чтобы обратить сына на путь свой: сочетать его браком с иностранной принцессой. Царевич, неохотно отступавший от обычаев предков, на этот раз согласился, решив, что послушание примирит его с отцом окончательно. Выбор пал на принцессу Брауншвейгскую, и 14 октября в Торгау было торжественно отпраздновано их бракосочетание.

Внешняя сторона разногласий между Петром I и царевичем Алексеем хорошо известна: разность характеров и мировосприятий, неспособность сына соответствовать суровым требованиям отца, страх царя за судьбу своего дела в случае воцарения Алексея, обида царевича за унижение матери, опасение за собственную жизнь, и в результате – опрометчивое бегство за границу в надежде найти там убежище и поддержку.

Прибытие бежавшего от царя Петра сына привело австрийского императора в немалое замешательство. Он видел в нем гонимого наследника престола, но также видел и затруднение удерживать его у себя и скрывать в своих владениях. Однако император решился дать царевичу убежище и не только сохранить тайну, но и защищать его в случае необходимости. Царевича Алексея отправили в тирольский замок Эренберг и держали там под видом государственного арестанта. Производилось это настолько тайно, что русский посол даже не знал о прибытии царевича Алексея в австрийскую столицу. Но Петр узнал о побеге и местонахождении сына и отправил за ним тайного советника П.А. Толстого и гвардии капитана А.И. Румянцева. И как ни трудно было императору отказать царю Петру возвратить сына, он не решился выдать Алексея раздраженному родителю и отправил его в Неаполь, где тот под чужим именем был заключен в замок Сент-Эльмо.

Однако российским посланцам не составило особого труда открыть новое местопребывание царевича, и они стали уговаривать его вернуться: обещали ему отцовское прощение, подкупили вокруг царевича всех, вплоть до вице-короля Неаполя, самого царевича запугали, что он непременно будет убит, если не вернется; запугали и уговорили повлиять на царевича его любовницу Ефросинью. Австрийским властям пригрозили военным вторжением, и императорский наместник в Неаполе доказывал царевичу, что лучше добровольно покориться родителю. Довершили успех дела уговоры Ефросиньи. В первых числах октября царевич отправил родителю письмо, в котором раскаивался в своих поступках и просил прощения.

Царевича ввели в Большой зал Кремлевского дворца как преступника, без шпаги. Приблизившись к царю, он вручил ему признание вины своей и со слезами на глазах бросился отцу в ноги. Государь отдал бумаги вице-канцлеру П.П. Шафирову и, подняв сына, спросил, чего он хочет. «Милости и живота!» – отвечал царевич, и Петр обещал ему все это при условии, что тот выдаст сообщников. Царевич отрекся от престола в пользу сводного брата своего, а потом все отправились в Успенский собор, где Алексей перед крестом и Евангелием поклялся «воле родительской во всем повиноваться и того наследства никогда ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать ни под каким предлогом».

На другой день царевич получил текст семи вопросов, составленных собственноручно царем, на которые должен был ответить, ничего не утаивая, а то обещанное царем прощение может быть отменено. Четыре дня он писал длинную, бессвязную историю своей жизни, к уже названным прежде А. Кикину и И. Афанасьеву примешал всех, с кем когда-либо говорил о своих отношениях с отцом, и все-де они учили его не любить батюшку. Лишь одно лицо царевич старался обелить и выгородить – Ефросинью.

В Москве и Санкт-Петербурге начались аресты, названных царевичем лиц брали ночью и сразу же заковывали в кандалы и ошейник. С дыбы и с кнута добывали у них имена единомышленников, пособников и свидетелей. Давно уже застенки Преображенского приказа не видели такого скопления арестантов, и царь Петр удовлетворенно кивал: вот они, изменники, попались наконец-то!

В вещах Ефросиньи нашли черновики писем Алексея к Сенату и духовенству, а на розыске она показала: «Царевич из Неаполя цесарю жалобы на отца писал многажды… и наследства он, царевич, весьма желал и постричься отнюдь не хотел. Показала она и то, что царицу Екатерину с сыном предполагалось отправить туда, где находилась прежняя царица, которую следует вернуть в Москву». Царь Петр опять помрачнел: значит, не обо всем рассказал ему Алексей, сын непотребный. Ну что ж, увидит он свою Ефросиньюшку на очной ставке! Перепуганная чухонка выложила все, как на духу, хотя знала, чем грозят царевичу ее признания. Она подробно описала все его житье-бытье за границей, все его страхи и ожесточение против отца; как он радовался слухам о мятеже русских войск, расквартированных в Мекленбурге; как ликовал, прочитав в газете, что заболел маленький Петр Петрович; как говорил, что забросит Санкт-Петербург и вернется в Москву, всех отцовских помощников переведет, а старых добрых людей возвысит, древние права церкви восстановит…

Царевича Алексея арестовали и посадили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, но целую неделю Петр не решался приступить к расправе. Он обещал простить сына и сохранить ему жизнь, и данное слово связывало царю руки. А раз так, пусть приговор вынесут другие люди, которые осудят царевича как изменника. Но духовные власти неохотно приступили к этому делу: сколько лет царь не спрашивал их мнения, а тут вдруг требует совета, чтобы их устами осудить собственного сына. Поэтому архиереи ответили уклончиво: привели цитаты из Ветхого Завета о наказании непокорного сына, а также слова Иисуса Христа, советовавшего простить блудного сына. Но гражданские судьи объявили, что обязаны выполнить свой долг: невзирая на то, что царевич – сын их всемилостивейшего государя, допросить его «по принятой форме и с необходимым розыском».

Первая пытка длилась более двенадцати часов, но новых показаний от него добиться не удалось. В другой раз царевичу дали пятнадцать ударов кнутом, на другой день – еще девять. Не стерпев мучений, он даже оговорил себя, будто просил у цесаря войско, чтобы отнять у отца престол. Однако в этих показаниях следствие уже не нуждалось, и гражданские чины единогласно объявили, что царевич достоин смертной казни. Приговор подписали 127 человек, и первым стояла подпись А.Д. Меншикова. Узнав о приговоре, царевич Алексей впал в беспамятство, но придя в себя, стал опять просить у отца прощение. Получив на рассмотрение приговор Верховного суда, Петр I не торопился ни утвердить его, ни отвергнуть. Он сам продолжил допросы и еще два дня ходил в Трубецкой бастион.

По официальной версии, «рассуждение такой печальной смерти столь сильно в сердце его (царевича Алексея. – Ред.) вкоренилось, что не мог он уже в прежнее состояние и упование паки в здравие свое придти и… по сообщении пречистых таинств скончался 1718-го года, июня 26 числа». Тело его было выставлено у церкви Святой Троицы, и народ допустили к целованию руки покойного. Погребение происходило согласно высокому сану покойного. Тело положили в богато украшенный гроб, который накрыли черным бархатом и парчовым покрывалом. Правда, на панихиду 30 июня никто из присутствующих по повелению царя не надел траур. Погребли царевича в соборной церкви Святых Петра и Павла. Однако сразу же после погребения стали распространяться слухи, что царевич умер после пытки, в которой будто бы участвовал сам Петр; другие предполагали смерть от волнения и т. д. Резидент австрийского императора Плейер сначала известил Вену, что царевич умер от апоплексического удара, но уже на другой день сообщал, что узника тайно обезглавили – не то топором, не то мечом – и что в крепость привозили какую-то женщину пришивать убитому голову. Голландский резидент де Би сообщал, что царевичу было сделано насильственное кровопускание до полной потери крови.

В «Русской старине» (август 1905 г.) было напечатано письмо А.И. Румянцева, в котором тот признавал себя участником убийства царевича Алексея и подробно описывал это событие: «А как о нашем прибытии царю оповестили[29]… он приблизился к нам, в недоумении о воле его стоящим, и сказал: “Слуги мои верные, во многих обстоятельствах испытанные! Се час наступил, да великую мне и государству услугу сделать; оный зловредный Алексей, его же сыном и царевичем срамлюся называти, презрев клятву, перед Богом данную, скрыл от нас большую часть своих преступлений и общенников, которые в другом разе в скверном его умысле на престол наш пригодятся… Мы, праведно негодуя за такое нарушение клятвы, над ним суд нарядили и тамо открыли многие и премногие злодеяния, о коих нам и в помышление придти не могло. Суд тот, праведно творя… его царевича достойно к понесению смертной казни осудил. Не хочу поругать царскую кровь всенародною казнею, но да совершится сей предел тихо и неслышно, якобы его умрети от естества, предназначенного смертию. Идите и исполните, тако бо хощет законный ваш государь и изволяет Бог”…

И нашли мы царевича спяща, разметавши одежды, якобы от некоторого сонного и страшного видения, да еще по времени и стонуща… И нехотяще никто из нас его мирного покоя нарушати, промеж себя судяще: не лучше ли да его во сне смерти предати и тем от лютого мучения избавити. Обаче совесть на душу налегла, да не умрет без молитвы. Сие помыслив и укрепляясь силами, Толстой его… тихо толкнул, сказав: “Ваше царское высочество, восстаните!”. Он же, открыв глаза и недоумевая, что сие есть, сиде на ложнице и смотряще на нас. Тогда Толстой, приступив к нему поближе, сказал: “Мы пришли, по его царского величества указу, к тебе тот суд исполнить, того ради молитвою и покаянием приготовься к твоему исходу, ибо время жизни твоей близ есть к концу своему”.

Едва царевич сие услышал, как вопль великий поднял, призывая к себе на помощь, но из того успеха не возымев, начал горько плакатися и глаголя: “Горе мне бедному! Горе мне, от царской крови рожденному! Не лучше ли мне родитися от последнего подданного?”… Царевич не слушал никаких утешений, а плакал и хулил его царское величество, нарекал цареубийцею. А как увидели, что царевич молиться не хочет, то, взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас… говорит за ним:“«Господи! В руцъ твои предаю дух мой”. Он же не говорил того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Тогда той же, мню, Бутурлин, рек: “Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его человеколюбец”. И по сим словам царевича на ложу спиною повалиша и, взяв от возглавия два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движения рук и ног утихли и сердце битися перестало, что сделалось скоро из-за его тогдашней немощи… А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, якобы спящего, и, помоляся о Богу душе его, тихо вышли…[30]