Наполеон

Наполеон

Если низвергнуть кумиров, ничего не останется.

Агата Кристи

Мы уже начали говорить о первой французской революции. Тогда целью третьего сословия было раз и навсегда уничтожить монархию, аристократию и христианскую церковь. Безусловно, уничтожаемые не были безвинными агнцами, но, как всегда бывает в таких случаях, лекарство оказалось страшнее болезни. Да и жертвам обычно сочувствуешь больше, чем палачам.

Все, чем жили и чему молились многие поколения французов, было объявлено ложью. Образовавшийся вакуум заполнили всякого рода суеверия, бредни и нелепицы. Это, конечно, не могло устроить высокопросвещенных революционеров, искренне считавших, что их по нынешним меркам невеликое образование дает им ответы на все вопросы мироздания.

В 1793–794 годах Париж накрыли первые волны безумия. Только в сентябре 1793-го в тюрьмах было убито более пяти тысяч беззащитных заключенных: аристократов и гвардейцев короля. Двадцать четвертого ноября городские власти Парижа издали декрет о запрете христианского богослужения и о закрытии всех церквей в городе.

Именно в это безумное время появился и расцвел "культ Разума". Его основали два революционера — Шометт и Эбер. В провинции и столице приверженцы культа захватывали церкви и превращали их в "храмы Разума".

Церемонии культа проходили в форме карнавала. Торжественно разграблялось убранство церквей, а священников заставляли отрекаться от веры. Как мусор, выбрасывались святые мощи. Осквернялись захоронения. Так был уничтожен даже прах французских королей.

Десятого ноября 1773 года в Соборе Парижской Богоматери как "богиня Разума" была коронована оперная артистка. Вот как описал это Бунин:

Шомет в четверг седьмого ноября вдруг распорядился на воскресенье десятого о "всенародном" празднестве в честь Разума, о беспримерном кощунстве в стенах Парижского собора, a m-lle Обри было объявлено, что ей выпала на долю величайшая честь возглавить это кощунство. И приготовления к празднеству закипели с остервенением, и к воскресенью все потребное, что-бы Бог и попы были посрамлены окончательно, было вполне готово. Всю ночь накануне лил как из ведра ледяной дождь. Утром он перестал, но грязь была непролазная и дул свирепый ветер. Тем не менее с раннего утра загрохотали пушки, загремели барабаны, Париж стал высыпать на улицу… И было великое безобразие, а для Обри и великое мучение, даже телесное. С раннего утра она, вместе с прочими "Обожателями Свободы", то есть с кордебалетом и хором, была уже в холодном соборе, репетировала. Потом стали собираться "патриоты", прискакал озабоченный Шомет — и началось торжество. Потом — и все под стук пушек, пение, барабаны и шум толпы — четыре босяка, ухмыляясь, подняли на свои дюжие плечи Обри вместе с ее троном и понесли, в сопутствии хора и кордебалета, пробиваясь сквозь толпу, сперва на площадь, "к народу", а затем в Конвент. И опять — давка, говор, крики, смех, остроты, а ноги чавкают по грязи, попадают в лужи, ветер рвет голубую мантию и красную шапочку посиневшей Богини, кордебалет тоже стучит зубами в своих вздувающихся от ветра белых рубашечках, забрызганных грязью, а сзади высоко качаются над толпой шесты, на которых надеты, для вящей потехи, золотое облачение и митра Парижского Архиепископа. А в Конвенте — торжественный прием Богини всем "высоким собранием" во главе с президентом, который ее приветствует "как новое божество человечества", "заключает от имени всего французского народа в объятия", возводит на трибуну и сажает рядом с собою…

Вот уж кощунство так кощунство! Но "торжество Разума" оказалось недолгим. Тогдашний диктатор Франции Робеспьер выступил против атеизма как "аристократического мировоззрения". Уже в начале весны 1794 года культ Разума был запрещен, а его создатели гильотинированы.

Впрочем, никто не собирался возвращаться к христианству. Государственной религией был провозглашен новый культ Верховного Существа. Робеспьер даже изменил текст «Декларации прав человека и гражданина», введя в него ссылку на присутствие Верховного Существа. Восьмого июня 1794 года в Париже была организована торжественная служба Верховному Существу, во время которой Робеспьер изображал главного жреца. Впрочем, 27 июля 1794 года Робеспьер и его сторонники тоже были казнены.

Революция продолжалась. Все новые и новые волны террора выносили на поверхность все новых вождей, сменявшихся с неприличной частотой, подобно языческим цезарям, и успевавших оставить после себя только очередной список убийств и бесчинств.

Наконец, одна из этих волн вынесла на поверхность самого знаменитого сына революционной Франции — генерала Наполеона Бонапарта, которому удалось направить клокочущую энергию разбуженной Франции за пределы ее границ. Теперь французы гибли не на гильотине, а под вражескими пулями и ядрами.

Современные историки до сих пор спорят о том, что унесло больше жизней французов — революционный террор или наполеоновские войны. И тех и других было примерно по два миллиона. Но если добавить сюда погибших в борьбе с Наполеоном и под его знаменами итальянцев, испанцев, англичан, немцев, поляков и русских, Наполеона можно смело признать самым большим душегубом во всей истории, за исключением, конечно, XX века.

Французы, больше всего пострадавшие от своего императора (ведь к концу его правления в стране просто не осталось мужчин, годных для призыва на армейскую службу), платили ему за зло горячим, слепым обожанием. Именно в те годы зародилось многое из того дерьма, которое не дает миру жить спокойно и по сей день.

Ура-патриотизм, воинствующий национализм (сам не француз, Наполеон короновался «императором французов»). Шовинизм, между прочим, назван так по фамилии Николя Шовена, одного из бравых наполеоновских вояк. Хорошо им было кричать о нации во Франции, где немногочисленные бретонцы и корсиканцы жили на таких отдаленных окраинах, что издалека даже могли сойти за французов. Гораздо больше ущерба нанес национализм таким многонациональным государствам, как Австрийская, Российская или Турецкая империи. Именно бациллы национализма объединили в национальные государства Германию и Италию, обрушили старый мировой порядок и погубили миллионы людей в двух мировых войнах.

Но вернемся к Наполеону. У него не было никаких оснований претендовать на власть. Он не имел прав монарха по рождению. И не был избран народом. Для обоснования его претензий был создан, а точнее, воссоздан страшный древний культ Сверхчеловека, живого языческого бога. Вот он — первый человек в Новой истории, вырванный из состава человечества и вознесенный над людьми, законом и моралью. Все та же египетская болезнь!

На долгие годы образы Наполеона и подобных ему "сверхлюдей" отравят сознание европейских литераторов и философов. В этой коротенькой смешной фигурке уже угадываются и Муссолини, и Гитлер, и наш отечественный Сталин, и все их бессмысленные злодеяния, и бесчисленные трупы жертв и палачей.

Как ни странно, именно русское общество, якобы столь предрасположенное к тирании, не поддалось обаянию сверхчеловека. И не только потому, что в России закончилась его легендарная карьера. Более традиционное, христолюбивое и богобоязненное, чем европейское, российское общество просто не могло принять саму антихристианскую доктрину сверхчеловека. Потребовалось полностью уничтожить старое русское общество, носителей христианской культуры и христианское духовенство, уничтожить интеллигенцию и просто образованных людей, заменив их малограмотными жертвами ликвидации неграмотности и прочими завсегдатаями изб-читален, чтобы сформировать первый в России культ сверхчеловека. На это у Сталина ушло двадцать лет.

Но не будем забегать вперед. Наши литераторы камня на камне не оставили от культа Наполеона.

Пушкин в "Евгении Онегине":

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами —себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно…

Он же в стихотворении "Наполеон":

Ты человечество презрел.

В свое погибельное счастье

Ты дерзкой веровал душой,

Тебя пленяло самовластье

Разочарованной красой.

И обновленного народа

Ты буйность юную смирил,

Новорожденная свобода,

Вдруг онемев, лишилась сил.

Лермонтов:

Зачем он так за славою гонялся?

Для чести счастье презирал?

С невинными народами сражался?

И скипетром стальным короны разбивал?

Зачем шутил граждан спокойных кровью,

Презрел и дружбой и любовью

И пред творцом не трепетал?..

Гоголь в "Мертвых душах":

…не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон.

Достоевский, "Преступление и наказание":

…если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и… и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом "вопросе" я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я наконец догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости!..

Ну и, наконец, глубже всех, Толстой насчет роли

личности в истории в "Войне и мире":

Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.

И уж совсем добил живого бога моральной

оценкой:

И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости. Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.

Впрочем, ради справедливости надо отметить, что не все в России однозначно отвергли Наполеона. Мельников-Печерский утверждает, что в глухих лесах Заволжья даже образовалась немногочисленная секта, поклонявшаяся Наполеону и называвшаяся Наполеоновские.

Видимо, с тех пор и повелось, что в психиатрических лечебницах большинство пациентов именуют себя Наполеонами, но подробное исследование этого вопроса лежит за рамками нашей книги.