Незримый полет одержимых

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Незримый полет одержимых

Надежность любого семейного союза опирается, в первую очередь, на мужское постоянство и женскую привлекательность, связанные безусловным доверием. В чем причина такого, часто несвойственного живописцам, постоянства в любви и откуда у его спутницы неизменная притягательность образа? Стремясь к истине, Марк Шагал, отрешенный и крайне сосредоточенный, тем не менее, был лишен эгоцентризма и вампиризма, свойственного, скажем, Пикассо или Дали. Ему не так легко было вырваться из липкого кокона собственной семьи, и в отличие от поиска хлесткой формы самовыражения, направленной на подчеркнутое доминирование своих образов, первоначальный поиск Шагала имел целью еще и возвратить любовь отца, признание родителями иного, непрямолинейного пути, доказательства, что его чувственная сфера находится выше их материализованных устремлений. Его первый мотив сродни стремлению Леонардо да Винчи, также искавшего сначала любви, но признававшего любовь в качестве великого познания, тогда как Шагал поэтически воспринял любовь как чувственную сферу, как дар одного человека понимать другого и общаться с ним. Наконец, Шагал стал единственным из плеяды признанных мастеров кисти, за кем тянулся такой гипнотический шлейф выставленного напоказ философского еврейского воспитания. Крепкая настойка из корней религии и традиций была и для него, и для Беллы неизменным лечебным напитком, возвращающим в лоно обостренного восприятия единства со своим народом. Если Пикассо, Дали, Ван Гог и даже несокрушимый в своем одиночестве Леонардо поставили любовь на службу изысканных и пикантных, пусть даже и мучительно-прекрасных, как у Леонардо, форм, то Шагал подчинил формы самой любви, воссоздав в живописи визуальную элегию этому прекрасному чувству.

Видением и восприятием своей миссии в искусстве он, безусловно, отличался от большинства живописцев, хотя многие его полотна вызывают у неискушенного наблюдателя лишь недоумение. Не сама любовь, а ее умиленно-эпическое выражение становится у Шагала более могущественным, нежели формы представления собственных чувств. К неоспоримым же преимуществам Беллы можно смело отнести ее направленную на мужа чувственность и заботу, также во многом являющуюся проекцией отношений, принятых в крепких еврейских семьях. Но и не только. Белла, в отличие от многих женщин, вышедших замуж и тотчас забывших о себе, проявляла ощутимую заботу о своем духовном и физическом очаровании. Чего только стоит ее решение писать, выношенное и осмысленное, являющееся явственным выражением самосовершенствования, желания духовного роста и соответствия супругу. Ее образ всегда оставался плодом собственных устремлений, результатом желания сохранять себя свежей и красивой, такой же библейски чистой, какой она была во время их первой встречи. Они старались друг для друга. Обоюдными усилиями они создали нерасторжимую связь – союз вечно влюбленных, осмысленно преданных, обезоруживающе единых. С течением времени вместе они являли собой единое энергетическое поле любви, сформированное божественными объятиями.

Марк Шагал всегда старался ввести в свою живопись «душевное беспокойство», «четвертое, духовное измерение», которое «взаимодействует с остальными тремя». Жизнь этого в высшей степени сосредоточенного человека была насквозь пронизана его собственным беспокойством, непреодолимым желанием сообщить миру нечто новое, более приближенное к совершенному, чем все, что было до этого. Белла же – часть этого страстного сообщения; их совместная жизнь в самом деле казалась пребыванием в невесомости, которое он так часто рисовал, парением, чарующим полетом, вещающем зрителям о величии любви как части того сказочного совершенства, которое мастер переносил из своего воображения на холст. Кажется, они и вправду летали. Марк Шагал много раз изображал их полет на полотнах, нацеливаясь на проникновение в вечность, усиливая экспрессию нескончаемой песни любви, печальной и святой, потому что слишком рано она была прервана неумолимой рукой судьбы.

Из чего, из какой небесной ткани был соткан покров их заоблачных, неземных отношений? Они оба к моменту оформления союза пребывали в каком-то колдовском мире, отделенном от мирского, привычного бытия. Они казались окружающим как бы не от мира сего. Марк в своем кругу был почти изгоем, Белла же в своем мирке жила маленькой блестящей рыбкой в неусыпно охраняемом аквариуме, из которого хотелось выплыть в широкое пространство, но было и боязно, и не совсем понятно, как это сделать. И Шагал, выступив отчаянным рыбаком, выудил ее, чтобы вместе мятежно и даже дерзко для привычного им закостенелого мира парить над пространством в только им двоим понятной невесомости. Они научились ощущать себя «жилистой костистой плотью с пучком белых крыльев», как иронично выразился о себе Шагал в автобиографии.

Нетрудно заметить, что и «Моя жизнь» Шагала, и книги Беллы пестрят намеками на то, что еврей является иным человеком, более сосредоточенным на религии, более привязанным к пуповине своего этноса и своей культуры, глубже представителей других народов ощущающим ее пресс. В то же время так было не всегда. Взрослея, они все дальше уходили в новую плоскость бытия, созданную для себя как некий остров, куда не было надобности впускать даже родственников. Разглядев в стране Советов «помост бойни», Марк и Белла Шагал успели благодаря близким отношениям с Луначарским ускользнуть из этой гигантской лаборатории зла. Они были тихими мятежниками: сначала осторожно раздвинули существующие в их семьях рамки и представления о мире, затем презрели сформированные в живописи правила, отвергли советскую мораль, наконец, без сомнения разорвали связующую нить с отечеством, родной землей… Позже, когда Европу неумолимо поглотила черная грозовая туча войны, они сумели отыскать тихий уголок для себя в Америке. Они устремлялись туда, где можно было вольно дышать, и в этом была не только философия выживания или философия свободного творчества, в этом проявлялся также принцип защиты семьи, сохранение ее в скорлупе безопасности.

Итак, главной предрасположенностью к крепким связям внутри семьи стало идолопоклонническое отношение к духовности. Но свободный полет двоих не был бездумным парением без цели; в нем содержалась частная и очень точно выраженная мысль ухода от суетной действительности – найти совершенно новый текст самовыражения, высказаться в стиле приверженности своей культуре, своему цивилизационному пространству, дать потомкам иной, расширенный горизонт реальности. Для Беллы поиск мужа был органичным и полностью внутренним мыслительным процессом, ее психологическая подготовка позволила сразу и точно «расшифровать» Шагала. С самого начала она не испытывала душевного дискомфорта, изначально и до своей последней минуты разговаривая с ним на одном языке. В этом языке никогда не исчезала страсть, жажда познания и любовь. Они были комфортны друг другу, и в этом содержался секрет их самодостаточности по отношению к остальному миру. Как будто они создали для себя необитаемое пространство, обособленное от стремительного движения цивилизации, а затем тихо заселили его, придав только им понятный уют. Жизненный путь родителей показал бесполезность и тщетность ориентации на материальные ценности: родители Шагала всю жизнь боролись, чтобы прокормиться; родители Беллы, скопившие немало ценностей, вмиг потеряли все, ограбленные беспринципными чекистами. Эти уроки Марк и Белла не забыли, ограничив свой мир минимальной привязанностью к материальному, отказавшись от создания традиционной многодетной семьи, остановив поиск на творческом самовыражении, овеянном пламенной любовью друг к другу.

С ней он не боялся искать, двигаться дальше на ощупь, без губительных для истинного творчества ускорений. С ним она не опасалась оказаться брошенной, как в детстве, когда, окруженная уютом, тем не менее оставалась безнадежно одинокой. Они вытащили друг друга из темных застенков одиночества, и с того времени любовь светила им не хуже самого великого светила. Им не нужно было друзей, и опять этому научила жизнь. «Когда меня бросают, предают старые друзья, я не отчаиваюсь; когда являются новые – не обольщаюсь… Храню спокойствие». Разве подобные откровения нуждаются в иллюстрациях или интерпретациях? «Шагал мало с кем общался – он работал», – говорит Юрий Безелянский о его молодом парижском периоде в книге «За кулисами шедевров». Но такой осталась его поступь на всю жизнь, такого темпа и такой загадочной отстраненности от мира он придерживался всегда. Этот художник испытал и боль социального отторжения, и неприятие его кр^ом живописцев, выработавших клубные правила игры. Поэтому тепло любви, душевность общения с женой заменяли неприступный социум. И тут нельзя не подчеркнуть еще один нюанс: его жизненная философия неприсоединения была наполнена дружелюбием, терпимостью и любовью ко всему окружающему; он с детства научился прощать всех и вся, жить, принимая мир как есть, без зла и ненависти. Это отношение распространялось и на жену, и на все остальное пространство, в котором он обитал, спокойствие ощущалось во всем, к чему он прикасался. Несомненно, в этом также содержалось объяснение семейного счастья, которому он научил себя и жену. И в этом также секрет его уникального долголетия и неожиданная, данная судьбой, возможность прожить две жизни в одной.

Может ли духовное единство двоих зародиться как бы само по себе, в стремительном потоке времени? Если да, то оно должно быть замешано на единой культуре, на общем понимании ценностей, на одинаковом формировании устремлений. Марку и Белле тут несказанно повезло: они вышли из одного и того же пучка света, в спектре которого центральное место было отведено объединяющей религии, утверждению семьи как первой ценности, уважительном отношении к любви. Женщина способна на великую миссию подруги, когда чувствует себя единственной и всегда любимой; любовь дает ей силы исполнять свою исконную, пожалуй самую главную роль – парящего ангела-хранителя, жрицы любви и очага. Тут между мужчиной и женщиной действует постоянная взаимосвязь: у мужчины тем больше шансов осуществить самую важную и самую весомую миссию, чем более прочной опорой он располагает; искра жизни женщины и ее способность излучать могучий, нетленный свет жизни напрямую зависит от полученной силы любви.

Еще один немаловажный штрих к портрету счастливой семьи: почти сразу после свадьбы они покинули родительскую обитель, взяв курс на Петербург. Рассудили с топографической точностью: лучше рискованное самостоятельное плавание, чем навязчивая опека состоятельных и, стало быть, требовательных родителей. Крайне сложная самостоятельная жизнь практически без быта, на отсутствие которого стойкая Белла научилась смотреть сквозь пальцы, закалила их обоих. Смена грязных, сумрачных мест обитания, странная работа на чуждую идею, полуголодное существование – все это можно было терпеть, и они терпели, сжав зубы. Но неприязненного отношения к своему искусству Шагал выдержать не мог, как не мог принять бездарных управляющих советской культурой, надменно и с осуждающими пустыми взглядами взиравших на его деятельность. И кстати, именно Белла была первой, кто честно сказал Шагалу, что влияние советского чиновника убийственно для его творчества, она оказалась единственным человеком, подсказавшим путь возвращения к истинному искусству. Обостренное ощущение свободы у Шагала не могло вынести Советов; пять лет понадобилось, чтобы разобраться в холодном нутре большевиков и бежать от родины как от черной чумы.

Вместе с перемещающимся по миру Шагалом двигалось и расширяющееся кольцо любви, тень признания и славы. Но ему выпало жить в переменчивый век, и вслед за успешными выставками в европейских столицах пришла гитлеровско-геббельсовская инквизиция: его творения были объявлены «дегенеративным искусством» и многие полотна ожидала суровая участь – сожжение. Но самым оглушительным ударом судьбы, невосполнимой и бесконечно горькой потерей, после которой сама жизнь долго оставалась безвкусной, как высушенные водоросли, оказалась утрата Беллы. Ее смерть «при загадочных обстоятельствах» от неясной вирусной инфекции перевернула все его естество. «Тьма сгустилась у меня перед глазами», – написал он в послесловии к выходящей книге жены «Первая встреча». Она была его ангелом, его музой, его вторым «я» – обратной связью с живым миром. До конца жизни Марк Шагал рисовал влюбленных, парящих любовников и взирающих сверху ангелов. «Моя молитва – моя работа», – говорил он проникновенно, и в словах его проскальзывала забота о душе, о миссии. «Расставание всегда трогательнее встречи. Расставание навсегда, как жгучая теплая рана, как чаша с битым стеклом, которую пьют вместе, раздирая горло в кровь…»

Всю жизнь он был пытливым искателем, часто непонятым, отстаивающим расплывчатые формы и причудливую палитру красок. Но его неослабевающее стремление, переросшее в одержимость, всегда нуждалось в питательной среде общения и любви. «Может быть, мое искусство – искусство безумца, – и моя душа – сверкающая ртуть, которая выплескивается на мои картины». Он, несомненно, был не от мира сего. И поэтому присутствие в его мире Беллы чувствовалось всегда. Он сумел оправиться, не потерять себя, вывернуться и снова выйти победителем. Было окончание работы над выдающейся картиной «Падение ангела», которую он создавал четверть века. Был большой просторный дом с тремя удобными мастерскими на Лазурном берегу во Франции. Была другая жена, тоже любящая и вселяющая надежду. И была слава, немеркнущая и великая. И осталась в сердце неисчезающая, глухая, как пустая комната, тоска, тихая и кроткая печаль по той, с которой прошел самые пыльные лестницы своего подъема, с кем парил в годы, полные страсти и надежд, и чья любовь была чище горного источника и горячее светила… И он всегда помнил, что даже в минуты жутких бедствий, голода и всеобщего отвержения они были счастливы…

Уже в самом конце жизни мастер написал «Реквием», снова вспоминая о своей великой и единственной любви:

Годы мои, как рассыпанная листва.

Кто-то раскрашивает мои картины,

А ты озаряешь их светом.

Улыбка на твоем лице

Все яснее сияет из-за облака, – и я тороплюсь

Туда, где ты, задумавшись, меня ожидаешь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.