Марианна Сорвина Прощание с миром Италия перед войной

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Марианна Сорвина

Прощание с миром

Италия перед войной

О бедственном положении Италии свидетельствовало начавшееся еще на рубеже XIX–XX веков активное переселение утомленных голодом и нищетой провинциальных жителей в эмиграцию – преимущественно в США. К 1914 году, то есть к началу «Grande Guerra», их число достигло миллиона за год. Почти половина населения страны – 48 процентов – была неграмотна. Военная предыстория Италии и походов XIX века лишена успехов. В ней трудно было отыскать героический прецедент, который вдохнул бы патриотизм и национальную идею в массу неграмотных и обделенных людей. Эти бесконечные поражения итальянской армии, состоявшей из феодальных крестьян, продолжались с середины XIX века и тоже не остались незамеченными советскими военными историками. По их словам, в сражениях 1848 года эту не слишком храбрую и безынициативную армию все время громили австрийцы, и наибольший конфуз таких поражений заключался в том, что численно австрийцев было вдвое меньше.

Сначала итальянцев победили при Мортаре, потом, 25 июля 1848 года – при Кустоцце, а весной следующего года – при Новарре. Прошло почти двадцать лет, но ничего не изменилось: в 1866 году войска императора Виктора-Эммануила опять терпели поражение при Кустоцце и спасались бегством в сторону реки Минчио. В том же 1866 году в 30 километрах от Далмации, на Адриатическом море, австрийцы опять разбили итальянцев. Потеря нескольких кораблей и беспорядочное бегство уцелевших стало символом позора итальянского флота. В том же 1866 году бесславно провалилось и завоевание Абиссинии, а еще через тридцать лет, в 1896 году, профессионально обученная и хорошо подготовленная итальянская армия была с неприличной легкостью разбита абиссинскими добровольческими отрядами и потеряла при этом всю артиллерию и десять тысяч человек[62].

Военные поражения неизбежно вызывают у побежденного противника жажду реванша. Милитаристские настроения активно подогревала и фашистская пресса: Il Secolo, где публиковался накануне войны лидер трентинского ирредентизма Чезаре Баттисти, Popolo d’Italia, издаваемая его учеником Бенито Муссолини, а также Idea Nationale, Corriere della Sera и другие средства массовой информации активно призывали к войне.

Однако и к Великой войне Италии не удалось привести в порядок свои войска. Часть ее гарнизонов именно в тот момент завязла в Северной Африке, отбиваясь в Триполитании от египетских племен. Вооружения Италии давно устарели, обмундирования не хватало, а в пехоте на целый полк приходился лишь один пулеметный взвод. В отсутствии каких-либо героических традиций храбростью не отличались ни рядовые армейцы, ни штабные офицеры. Военные историки писали, что «Подготовка командного состава и штабов находилась на весьма низком уровне. Это подтвердили впоследствии не отличавшиеся талантливостью операции итальянской армии в мировую войну. При поражении паника обычно начиналась с высших штабов»[63].

Именно такая неприглядная картина начала XX века рисовалась на страницах советских исторических исследований конца 1930-х годов.

Британский историк В. Готлиб, в свою очередь, отмечал, что сам Тройственный союз «был делом рук Бисмарка», который старательно подогревал неприязнь Италии к Франции и разжигал итальянские аппетиты, вследствие чего «итальянцы рассчитывали, оказав Германии новые услуги, приобрести взамен Ниццу, Корсику и Савойю»[64].

Доказательством такого подобострастного доверия Италии к Германии служит, по словам историка, эпизод 1881 года, когда Бисмарк, желая убрать Францию из европейской политики, намеренно отвлек ее внимание на Тунис, а Италия, тоже наметившая себе эти колониальные территории, вынуждена была отступиться под влиянием Германии.

Вторым моментом единения Италии и Германии была Австро-Прусская война 1866 года, поставившая Италию на сторону Пруссии. Однако после этого Германия попыталась покровительственно сблизить Италию с Австро-Венгрией, чтобы получить двух преданных вассалов. В какой-то мере это удалось, чему как раз и был свидетельством Тройственный союз. Но это ни в коей мере не устранило вековую ненависть, порожденную двумя факторами – давним владычеством австрийцев над итальянцами и положением Южного Тироля, в котором проживали их собратья. Австро-Венгрия на тот момент уже снискала славу тюрьмы народов, а мысль о неосвобожденных тирольских ирредентистах окончательно похоронила идею примирения этих двух стран[65].

Окончательно итальянское доверие к Германии и Тройственному союзу было подорвано в 90-е годы XIX века, когда Италии не оказали поддержки в ее африканской кампании. Терпя одно поражение за другим, амбициозная держава догадалась, что Германии нет до нее никакого дела, а внутренне над ними по-прежнему насмехаются те самые германские варвары, которые некогда разорили великий Рим. Так ненависть к Австрии перекинулась и на Германию[66], а идея Тройственного союза утратила всякий смысл.

Германия и Австрия относились к Италии с недоверием, ожидая от нее какого-нибудь подвоха. По словам Луиджи Виллари, явным доказательством презрения Австрии к его стране было нежелание императора Франца-Иосифа нанести ответный визит римскому императору: причиной историк считал подобострастие австрийского монарха перед Ватиканом, отделенным от Италии, которую «австрийские набожные фанатики были склонны рассматривать/…/как кощунственную державу, так как она вырвала Рим из-под власти пап»[67].

По словам Виллари: «… К Австрии итальянцы никогда не питали симпатий, и союз с нею в этих условиях был даже более, чем союз с Германией, лишь «mariage de convenance» («брак по расчету»):

«Объединение Италии было достигнуто лишь после трех войн против Австрии, и ненависть к Австрии была глубоко заложена в итальянском народе, и Австрия продолжала тиранически господствовать в нескольких провинциях с высококультурным итальянским населением или же с населением, хотя и смешанным (итальянцы и южные славяне), но по существу принадлежащим к латинской и итальянской культуре. Несмотря на союз, Австрия все же продолжала представлять собой угрозу безопасности Италии, продолжала вооружаться против нее, укреплять границы Трентино и Венеции Джулии и покрывать приграничный район сетью стратегических шоссейных и железных дорог»[68].

Последнее действительно характерно для южной части Австрии начала XX века, однако строительство дорог в Тироле носило не столько военно-стратегический, сколько промышленный характер: Австрия, при всем своем консерватизме, стремилась наверстать упущенное в области коммуникаций, а премьер-министрами в первые годы XX века нередко становились министры железных дорог. К этому же относится строительство вокзалов и проведение трамвайных путей.

Под «несколькими провинциями с высококультурным итальянским населением», где «Австрия продолжала тиранически господствовать», Виллари подразумевает регион Трентино и Альто-Адидже (ставший камнем преткновения в националистическом и военном вопросе после Первой, а потом и Второй мировой войны). Виллари сам итальянец, а весьма примечательным для итальянского менталитета той эпохи является высказывание о «по существу принадлежащих к латинской и итальянской культуре» территориях со «смешанным итало-славянским населением». Речь идет о Далмации и Фиуме, которые к большому негодованию итальянцев достались после Первой мировой войны Югославии. Почему славянское население должно «по существу» принадлежать к латинской и итальянской культуре, понятно лишь носителю «священного эгоизма», активно внедрявшегося в сознание итальянцев накануне Великой войны.

Идея утраченного древнеримского величия фанатично отыскивала даже в маленьком провинциальном Трентино останки римского прошлого, сохранившиеся с архаических эпох – как доказательство итальянского избранничества. И кое-какие реликты там действительно остались со времен правления римских императоров. Итальянская публицистка Изабелла Босси Федриджотти напоминает, что «в первом веке до Рождества Христова сюда пришли римляне, прельстившись горнодобывающей промышленностью, плодородием земель и работой местных искусников», когда Тренто еще был «маленькой деревушкой»: «Есть множество свидетельств того, что римляне оставили здесь следы своего присутствия, их можно увидеть в основном в районе дворца Лодрон (остатки дома, магазин виноторговца, дорога и стена) в Епархиальном музее (остов от двери), на площади Чезаре Баттисти…»[69].

Но сам Трентино начала XX века едва ли мог соответствовать масштабам и культурным параметрам Римской цивилизации двадцативековой давности: это был маленький, красивый, но провинциальный город – один из многих городов Европы. Кстати, римские реликты можно было найти почти в каждом государстве Западной Европы (например, в Сербии и Болгарии) и, конечно, на Севере Африки. Однако считать все эти государства тоже территорией Италии новейшего времени было бы довольно удивительно. Это не казалось удивительным лишь националистам, активизировавшимся в Италии в начале XX века. Так рассуждал, к примеру, политически активный поэт-националист Габриеле Д’Аннунцио – и когда написал эссе «Держу тебя, Африка», и когда вместе с двумя тысячами своих сторонников в 1919 году незаконно захватил город Фиуме.

В свою очередь, российские и французские дипломаты и историки 30-х годов констатировали, что истинной причиной нейтралитета Италии по отношению к Тройственному союзу (а потом и присоединения к Антанте) стали вовсе не патетические лозунги о справедливости или воссоединении исконных земель, а страх вновь потерпеть поражение в случае присоединения к более слабой стороне. Один французский дипломат даже сказал, что Италия «volera au secours du vainqueur» («бросится на помощь победителю»)[70]. Нейтралитет, в котором трентинский политик и будущий премьер Италии Альчиде Де Гаспери, с его жаждой активного мессианства, видел христианское миротворчество, на самом деле был вовсе не жестом христианского благородства или пацифистских убеждений, а лишь продуманным маневром: Италия выжидала, на чьей стороне окажется перевес, и примкнула к этому более выгодному союзнику, предварительно поторговавшись в Лондоне за австрийские земли.

* * *

Несмотря на воинственные узурпаторские амбиции итальянских верхов, простые труженики Италии в 1910-е годы войны вовсе не жаждали, на призыв к всеобщей мобилизации жители ответили массовой стачкой, и волнения прокатились по всей стране, после чего премьер Саландра перешел к открытым угрозам военных репрессий.

Этот острый момент итальянской истории также отразил английский историк В. Готлиб, когда упоминал переписку Аварны и Боллати – двух друживших между собой послов-германистов (из Австрии и Германии):

«Седьмого марта 1915 г. Аварна писал Боллати: «Беспорядки вновь показывают, что страна в целом не хочет войны». Но, как отмечал потом Саландра, «уже нельзя было остановиться на пути, который мы избрали»[71].

В этом отношении действующий тогда кабинет министров Италии был настроен вполне определенно.

«Sacro egoismo»[72]

Вторая половина 1914 года ознаменовалась в Италии двумя смертями.

20 августа умер папа римский Пий X, и пятого сентября на его место был избран тот самый Бенедикт XV, с которым встречался католический миротворец Альчиде Де Гаспери.

16 октября скончался премьер-министр Сан-Джулиано. Временным управляющим делами кабинета на правах председателя стал Антонио Саландра, которому надлежало к началу ноября представить новый кабинет и свою концепцию политики.

Саландра считался по взглядам либералом, но принадлежал к милитаристски настроенному меньшинству партии, уступая Джованни Джолитти[73], человеку умеренному и лишенному воинственности. Желание наверстать упущенное и добиться преимуществ для Италии превратило Саландру в завсегдатая резиденции британского посла Реннеля Родда, на которого теперь следовало ориентироваться всем представителям власти в стране.

Британия была тем самым кукловодом, от которого зависело положение других народов. И если вначале Италия с одобрения англичан пошла на нейтралитет, то потом этого было уже мало, и Саландра первым это ощутил, поэтому, чтобы обойти Джолитти и добиться доверия большинства, начал опираться на сторонников интервенции, националистов и фашистов[74].

Впоследствии Саландра утверждал, что «как бы ни развивались события, благоприятно или неблагоприятно», он всегда «был более чем кто-либо убежден в необходимости и справедливости войны»: «Без этого мы все походили бы на безнадежных калек, неспособных защищать свои интересы и, что еще хуже – честь и достоинство собственного народа»[75].

Кадровая политика Саландры с самого начала его правления распространилась на его кабинет: все сомневающиеся были немедленно устранены из правительства и заменены воинственными «крестоносцами», готовыми подписаться под любыми ассигнованиями армии. Ядро этой группы, более напоминавшей армейский штаб, составляли военный министр Витторио Цупелли[76], главный казначей Паоло Каркано[77] и министр колоний Фердинандо Мартини[78]. К слову сказать, последний до своей политической карьеры успел попробовать себя на театральном поприще: Мартини вышел из актерской среды и сам был комическим актером и средней руки драматургом, что для Италии того времени, в общем-то, не являлось редкостью. Представители богемы были не просто политизированы – рамки театральной условности и сценическое пространство оказались им явно тесны. Политики тоже ощущали себя актерами, а их речи напоминали сценические монологи. Желание произвести впечатление на аудиторию сближали и тех, и других.

«Серым кардиналом» премьер-министра стал сын банкира Сидней Соннино, подвизавшийся в роли черного маклера. Весьма энергичный, амбициозный и не лишенный способностей человек, он имел все данные, чтобы самому получить пост премьера, но ему помешала сомнительная репутация интригана и биржевого афериста.

В лояльности Соннино Саландра поначалу сомневался: тот был убежденным сторонником Тройственного союза, поскольку опасался, что в случае выхода из него победы Германии и Австрии поставят отделившуюся Италию в унизительное положение и приведут ее к публичному позору.

Соннино утверждал: «Решение о нейтралитете представляется мне сомнительным. Возможно, Австрия и Германия одержат победу на суше. И что тогда ожидает нас? После этого нас отстранят от мировой политики»[79].

Единственным убедившим его аргументом, стал, конечно же, британский флот. Не только на Соннино, но и на всю Италию он действовал подобно гипнозу. Британский флот был одной из обязательных оговорок даже в соглашении Тройственного союза – в случае участия в военных действиях британского флота, угрожавшего итальянским берегам, Италия оставляла за собой право не вмешиваться в военный конфликт.

Участие Англии в войне сразу изменило взгляды Соннино на противоположные. Теперь Саландра без колебаний доверил ему министерство иностранных дел, однако возложил на него непростые полномочия – добиться наибольшей выгоды для Италии и выполнения всех обещаний Антанты.

В ноябре 1914 года Саландра предстал перед парламентом и народом и озвучил кредо своего кабинета:

«Принципы нашей международной политики завтра будут те же, что и вчера. Чтобы продолжить наше дело, необходима непоколебимая твердость духа, спокойное видение реальных интересов страны, зрелость мысли, что не исключает, по мере необходимости, готовности к действию. Нужно обладать мужеством. Не словами, а делами. Ум должен быть свободным от какой-либо предвзятости, от предрассудков, от любого чувства, кроме неограниченной и исключительной преданности нашей стране, священному эгоизму для Италии»[80].

Ключевые слова были произнесены – «sacro egoismo»: это словосочетание стало девизом Италии. После выступления нового премьера и началась печально знаменитая битва нейтралистов с интервенционистами. Позицию нейтралитета по отношению к несправедливой со стороны Германии и Австрии войне поддерживал ряд итальянских депутатов во главе с Джованни Джолитти. В их число входил и трентинский политик, доктор филологии Альчиде Де Гаспери. Джолитти придерживался мнения, что в нынешних условиях от Европы многое можно получить и без войны.

Саландра тут же использовал характерный для политиков нечестный прием – он заявил, что Джолитти ведет себя непатриотично по отношению к доблестной итальянской армии, которой он отказывает в храбрости и военном мастерстве. Это звучало провокационно и некорректно. Было ясно, что армия далека от совершенства, что она плохо подготовлена и оснащена, что она, наконец, застряла в Ливии. Но во всеуслышание признать правду значило прослыть не патриотом и почти предателем национальных интересов. А объявить обратное – значило солгать. Джолитти, как и любой другой политик на его месте, предпочел солгать. В обстановке того времени прослыть предателем было опасно и недальновидно.

«Он утверждает, что я выразил противоположное мнение относительно вступления в войну из-за того, что я не доверяю силе нашей армии», – сказал Джолитти. – «Это не соответствует действительности. О значимости нашей армии не было и речи… Мои уста никогда не произносили той хулы, которую приписывает мне Саландра. Разве могу я недооценивать роль наших солдат в Ливии и во всех войнах»[81].

В это время, чтобы предотвратить вступление Италии в войну на стороне Антанты, Германия пошла на радикальный шаг – сама предложила Австро-Венгрии отдать Италии территории, населенные итальянцами, и германский посол в Италии граф фон Бюлов оповестил об этом Джолитти. Тот был несказанно рад такому решению германцев и сразу же поставил в известность парламент Италии, полагая, что это остановит сторонников войны с Австрией.

В парламенте началось голосование по этому вопросу, результат которого совершенно обескуражил Джолитти и его соратников: нейтралитет поддержали 320 депутатов, но агитация противников нейтралитета оказалась сильнее, и 508 голосов было подано за вступление в войну.

После этого премьер-министр Саландра попытался подать в отставку, что было в большей мере демонстративным шагом, нежели его истинным намерением. Король Италии Виктор-Эммануил, у которого к тому моменту уже побывал со своей милитаристской идеей трентинский ирредентист Чезаре Баттисти, эту отставку не принял. Собственно, такого исхода Саландра и ожидал. Воинственный кабинет министров мог торжествовать: он получил карт-бланш. Кстати, впоследствии королю Италии припомнили его соглашательство и с милитаристским правительством Саландры, и с фашистским правительством Муссолини.

Умеренный Джолитти тоже совершил политическую ошибку: до 1915 года он настолько уверовал в свое либеральное большинство с нейтралистскими взглядами, что совершенно упустил из вида многие факторы, в том числе и влияние на парламент ирредентистов и фашистов. Он не сомневался в результатах голосования в пользу нейтралитета, и перевес сторонников войны в парламенте стал для него полнейшей неожиданностью. Проиграв парламентскую борьбу, Джолитти, потрясенный исходом голосования, уехал из столицы.

Горькие разочарования

Нарушение договора с Тройственным союзом не было легким решением даже для некоторых итальянских представителей власти. Сторонников сохранения тридцатилетнего союза оказалось не слишком много, но они все же были. Некоторые члены итальянского правительства были потрясены случившимся. Один из советников министерства, товарищ министра Фузинато, в результате тяжелого депрессивного синдрома покончил с собой.

Тяжелые, пессимистические настроения отличали и двух послов в Австрии и Германии, для которых разрыв Тройственного союза стал личной трагедией, поскольку они искренне любили страны, в которых работали.

Герцог Джузеппе Аварна ди Гуалтиери[82], родовитый сицилийский аристократ, сын премьер-министра Сицилии Карло Аварна и кавалер десяти орденов, занимал должность посла уже более десяти лет. Аварна оказался на этом посту по призванию: он прекрасно владел немецким языком и знал австрийскую культуру. Весной 1915 года он, подобно его другу Риккардо Боллати[83], итальянскому послу в Берлине, испытывал тяжелые чувства, поскольку именно ему предстояло озвучивать все решения итальянского правительства австрийской стороне и вручать ноту.

23 мая 1915 года Аварна официально объявил правительству Австрии о начале войны. По словам знавших его людей, в этот трагический момент посол держался с исключительным достоинством, как и подобает итальянскому патриоту и должностному лицу. Однако совершенно очевидно, что все это и свело его в могилу менее чем через год.

Посол Рикардо Боллати, германист и специалист по дипломатии на Балканах, до конца оставался противником войны, продолжил антивоенную деятельность в депутатских группах Италии и впоследствии, с приходом к власти режима Муссолини, отошел от дел.

При всем желании Аварна и Боллати, равно как и любые другие политики или чиновники, никак уже не смогли бы повлиять на ход истории. За неделю до вступления в войну Италии был заключен секретный пакт в Лондоне, в котором говорилось, что Италия отделилась от Тройственного союза, созданного совместно с Австрией и Германией, и присоединилась к державам Антанты (Россия, Англия и Франция). Там подтверждалось, что Италия взяла на себя обязательство вступить в войну против Австро-Венгерской империи в обмен на территории Трентино, Истрии и части Далмации: в пакте было шестнадцать пунктов и перечислялось много территорий, предложенных Италии в качестве платы за выход из Тройственного союза.

С объявленным первоначально и вполне оправданным военной ситуацией нейтралитетом было покончено. Позиция, занятая Австрией по отношению к своему бывшему политическому союзнику, перекинувшемуся на сторону противника, была сформулирована в словах патетического обращения кайзера Франца-Иосифа I[84] к своему народу. Эти слова помещены на памятных нагрудных знаках австрийцев 1915 года: «Ein Treuebruch, dessengleichen die Geschichte nicht kennt» – «Предательство, какого не знает история».