ДО ВОЙНЫ

ДО ВОЙНЫ

Едвабне лежит на пересечении заливных долин двух больших рек, Бебжи и Нарвы, в красивейшем месте. Весной, когда реки разливаются, «здесь можно наблюдать стаи белых гусей, свиязей, турухтанов, не говоря уже о белокрылых крачках, выпях, серых гусях и широконосках». Такую информацию, наряду с прочей, можно найти в специальном путеводителе. Ибо Бебжанская впадина «представляет собой самую большую в Польше торфянисто-болотную территорию с хорошо сохранившимися природными условиями и уникальным богатством флоры и фауны»[25]. Однако сам городок особой красотой не отличается.

В этой местности, среди лесов и лугов, самым доступным и дешевым строительным материалом всегда были дерево и солома, а это значит, что бичом живущих здесь были пожары. Самый страшный в этом столетии пожар истребил в 1916 году почти три четверти всех строений в Едвабне. Деревянная синагога постройки восемнадцатого века, архитектурой которой можно полюбоваться в альбоме Казимежа и Марии Пехотек, сгорела на три года раньше, за год до начала Первой мировой войны[26]. Годы спустя, в памятной книге едвабненских евреев, одна из давних жительниц вспоминает, как вечерами, прежде чем пойти спать, они смотрели на север, где за линией горизонта находился городок Радзилов. И если небо там начинало розоветь, то поспешно грузили на возы самые необходимые для погорельцев вещи и пускались в путь. Точно так же и радзиловские евреи посматривали на Едвабне. Пожары случались часто, а поскольку жители близко лежащих городков нередко были в родстве между собою, они таким образом разделяли друг с другом и судьбу, и припасы.

Едвабне получило права города стараниями ломжинского стольника в 1736 году. Но селиться там начали по крайней мере на 300 лет раньше. Евреи пришли в Едвабне из Тыкочина и какое-то время находились в ведении той гмины. Когда в 1770 году строили прекрасную деревянную синагогу, из примерно 450 жителей аж 387 (не знаю, откуда такие точные данные) было евреев. В канун Первой мировой войны население городка достигло апогея, приближаясь к 3000, чтобы вскоре потом, в 1916 году, уменьшиться до всего лишь семисот человек в результате уничтожения и выселения еврейского населения по приказу отступающих русских.

После войны большинство переселенцев вернулось, и городок стал отстраиваться. Согласно всеобщей переписи, в 1931 году там проживало уже 2167 человек — и более чем на шестьдесят процентов еврейского происхождения. Население близлежащей гмины и остальные жители были польской национальности.

В 1933 году в городе было 144 зарегистрированных ремесленников, в том числе 36 портных и 24 сапожника. Ремеслом и обслуживанием занимались главным образом евреи, и наверняка многим из них не хватало денег на выкуп лицензии. «В нашем местечке, — вспоминает Ципора Ротшильд, — не было забастовок. Все товары производились ремесленниками, которым помогали члены семьи. Я вспоминаю довольно необычный трудовой конфликт. Сын Нахума Пентковского, Арие, решил бастовать против собственного отца. И когда Нахум стал бить его железной линейкой, Арие вопил от боли и кричал отцу: „Я социалист и не хочу работать по ночам!“»[27]

В небольших семейных мастерских тяжко трудились с утра до вечера (а иногда, как мы видели, и ночью), а многие ремесленники просто таскали рабочий инструмент на спине, кружа по соседним деревням, иногда целыми месяцами, предлагая услуги, например портновские. Можно предположить, что таких странствующих ремесленников было довольно много. Евреи этих мест давали друг другу прозвища. Например, радзиловских евреев называли, слегка посмеиваясь, Radzilower Kozes, или радзиловскими козлами; ломжинских — Lomier Baallonim, то есть те, кто очень любит себя ублажать; про евреев из Кольно говорили Kolner Pekelach-Peke-wach, намекая, что они, отягощенные заботами, беспрерывно жалуются; а про евреев из Едвабне — Jedwabner Krichets, что-то вроде бродяги из Едвабне[28].

Раввин Джейкоб Бейкер, до выезда из Едвабне в 1938 году носивший фамилию Пекаж, который еще мальчиком начал учиться в знаменитой ломжинской иешиве, с улыбкой вспоминает сегодня контакты с соседями-поляками в межвоенный период. Он жил с матерью, бабушкой и двумя братьями поблизости от дома Селявы, где — наверное, как и другим, жившим по соседству, — Пекажам случалось брать воду из колодца, потому что она была очень хороша[29]. Аптекарь из Едвабне, беседуя спустя пятьдесят лет после войны с Агнешкой Арнольд, помнит атмосферу соседских отношений: «Тут не было какого-то большого различия в мнениях или в чем другом, ведь они здесь, в таком маленьком городишке, сжились с поляками. Зависели от них. Все называли друг друга по имени — Ицек, Янек… это была такая весьма идиллическая жизнь»[30].

Итак, соседских контактов было много. И хотя в отношениях соблюдали дистанцию и осторожность — поскольку евреи всегда осознавали возможную угрозу со стороны окружения, к тому же националистическая эндеция[31] была самой сильной группировкой в городе и окрестностях, — но открытых вооруженных конфликтов не было, а возникавшие время от времени ситуации, грозившие перерасти во что-то серьезное, удавалось разрядить.

Кроме регулярно повторявшихся опасных моментов — к которым относилась Пасха, когда ксендзы изображали в своих проповедях образ еврея-богоубийцы, или в прошлом, допустим, сеймы, когда множество шляхтичей в сопровождении слуг собирались где-либо, — всегда могло произойти что-то плохое в результате простого стечения обстоятельств. В Едвабне, например, в 1934 году убили еврейку, а несколько дней спустя, во время ярмарки в городке поблизости, был застрелен крестьянин. И вдруг, ни с того ни с сего, начались толки, что едвабненские евреи таким образом отомстили полякам. Надвигавшийся — судя по слухам — погром предупредил только визит раввина Авигдора Бялостоцкого к городскому ксендзу в сопровождении Ионы Ротшильда (он упоминает об этом в памятной книге), который был поставщиком железных деталей, необходимых для восстановления костела.

Этот эпизод прекрасно укладывается в тот факт, что о надвигавшихся погромах те, кому грозила опасность, почти всегда знали заранее (как и о надвигавшихся «акциях» истребления во время оккупации) и принимали как нечто совершенно естественное, что в такой ситуации светским или духовным властям полагается дань за опеку и предотвращение грядущей беды. За этим скрывался, можно сказать, санкционированный обычаем налог, который евреи платили за обеспечение безопасности. В конце концов, государство именно для этой цели облагает налогом граждан, а так как евреям угрожали особые дополнительные опасности — значит, они платили больше. Еврейские общины издавна имели для этой цели специальные фонды, зарегистрированные в бухгалтерских книгах[32].

Едвабне до начала войны был спокойным городком, и евреям жилось там не хуже, чем в любом другом месте в Польше, а может быть, и лучше, чем во многих других местах. Евреев не раздирали давние споры или разделы. Было, правда, в Едвабне небольшое число хасидов, но наибольшим авторитетом для всех членов общины был глубоко религиозный и одухотворенный городской раввин Авигдор Бялостоцкий.

Надо, однако, добавить, что политическая ориентация духовенства в Ломжинском повяте была определенно эндецкой. Как пишет Тадеуш Фрончек в докторской работе «Вооруженные формирования национального лагеря на Белостокщине в 1939–1956 годах», ломжинский епископ Станислав Лукомский в своих пасторских письмах, датированных апрелем 1928 года, запрещал голосовать за «социалистов, освободителей, коммунистов или сторонников так называемых крестьянских партий». А после выборов в приходах, где было отдано много голосов за эти партии, запретил проведение пасхальных процессий[33]. Однако раввин в Едвабне и городской ксендз почти до самой войны, пока не появился новый ксендз, Мариан Шумовски, отличавшийся эндецкими симпатиями, были в добрых отношениях. Вдобавок, по счастливому стечению обстоятельств, комендант полицейского поста в городе оказался службистом, следившим за порядком, и человеком, лишенным национальных предубеждений. Пока не началась война.