Часть первая

Часть первая

Грищенко

Матиясевич

Маринеско

Вот уж и Грищенко нет.

Ушел в тот мир, где все подводники живы и веселы, и где всякая атака заканчивается удачей. Надеюсь, тень его благословит сей мемуар. Некогда я служил в издательстве, готовил к печати рукописи героев войны. Редакторское дело, даже когда его любишь, занятие довольно нудное. И в "работе с автором", если автор не дурак и не чинуша, лучшим удовольствием было отодвинуть рукопись и попросить: "А расскажите, как всё это было на самом доле..."

И начинались истории, удивительные, незаписанная летопись войны. Грищенко был рассказчик интересный. Говорил негромко, и всё время будто поглядывал на свой рассказ со стороны, и с иронией. Джентльмен, командир старой формации, он был невозмутим. Единственный раз всполошился, когда я сказал ему, что, судя по указанным в рукописи координатам, его лодка уже неделю идет под лесами Белоруссии. "Не может быть! Где мои очки! Это машинистка всё перепутала!.." Истинный хохол, он являл в своем характере сочетание воли, хитрости, цепкого ума — и неизъяснимого простодушия. Простодушие не раз заводило его в беду. Не берусь передать манеру речи Грищенко, да и прошло почти двадцать лет. Грищенко говорил по-русски чисто, иногда в его речи вдруг звучали украинские интонации, а порой он и вовсе переходил на "ридну мову". Мне казалось, что на украинский язык Грищенко, при внешней невозмутимости и ироничности, переходил, когда внутренне от чего-то защищался.

Эти мои записки я уже носил в одну редакцию. Журналисты там очень независимые. Прежде они подчинялись обкому и сильно брюзжали. Теперь они служат банку и радуются. "Банкиры — наши благодетели, они нам денежку платят". Потащили в банкирскую цензуру и мой материал. Дежурный банкир, на беду, оказался советским капитаном первого ранга. Увидев, что есть возможность поруководить литературой, банкир-каперанг очень обрадовался (нормальная реакция партчиновника).

Обрадовавшись, каперанг взял дурно очиненный карандаш и старательно изрисовал рукопись вопросительными знаками величиной со спичечный коробок. Затем принялся писать на полях резолюции: "Нельзя!", "Нельзя!", "Так нельзя!", "Не надо!" — крупным корявым почерком. Далее цензор-банкир перешел к замечаниям развернутым (и с орфографическими ошибками): "Аккуратней надо! Дочь Трибуца — профессор Военно-морской академии!" Очень хорошо, думаю я. Но будь она даже передовой дояркой — какое отношение это имеет к рассказам Грищенко?

"О мертвых либо ничего, либо хорошо". Интересный подход. Тогда давайте Гитлеру хвалы петь.

"Так нельзя! Орёл жив!" Забавно: о мертвых нельзя, о живых нельзя, про кого же можно?

Когда я изучил каперанговскую клинопись, мне сказали, что банкир-каперанг желают со мной поговорить.

"Какую должность он занимает в редакции?" — спросил я.— "Никакую".— "Тогда передайте ему от меня слова Вилли Старка: ты что думаешь, мне кроме тебя язык почесать не с кем?"

Я забрал рукопись.

Больше всего в замечаниях банкира мне понравилось требование: "Подтверждение?!"

Это старый главлитовский трюк. Каждый факт, представляемый в цензуру, нужно было подтвердить ссылкой на печатный источник, который уже разрешен цензурой. Объясняю специально — для дураков. Я не пишу историческое исследование. Я говорю о том, что лично я слышал от ветеранов Балтики. Если банкиру-каперангу нужно подтверждение рассказам Грищенко, пусть получит его, когда встретится с Грищенко. Только вряд ли встретится. Грищенко, я думаю, в раю для подводников.

А банкир угодит в спецад для коммунистов-буржуев.

Петр Дионисиевич Грищенко, сын черноморского царского матроса, был одним из лучших подводников Второй мировой войны. Если океан счесть раем в рассуждении боевых действий, то Балтика для подводников была адом: тесная, с обилием малых глубин, запертая сетями и чудовищным количеством мин. Они воевали. Топили врага. Гибли. Возвращались с победой. Самым тёмным и путаным делом был счет побед. Победа нуждалась в "подтверждении". В идеале, то бишь по инструкции, надлежало делать так. Командир проводит атаку, поражает цель. Затем приглашает к перископу двух надежных, проверенных свидетелей. Те смотрят в оптику на тонущую цель, оценивают её класс, водоизмещение и подтверждают, что цель затонула... Хорошо, если попадется лодке одинокая беззащитная лайба. Можно всплыть и, покуривая, глядеть с мостика, как она тонет. Но серьезные цели идут под охраной конвоев. Удалось командиру выйти на курс атаки незамеченным — его счастье. Но торпеды пошли — лодка себя обнаружила. Перископ вниз! Крутой дифферент на нос, и отваливать, поглубже и подальше. Корабли охранения сейчас вцепятся в тебя гидролокаторами, перепашут глубину сериями бомб.

И единственное "подтверждение" — слышали взрыв. Или два. Куда попала торпеда — в транспорт? в корабль охранения? в скалу? Это на лодке никому не известно. А если попали в транспорт — утонул он или нет?

А если утопили транспорт — велик ли он был? Один командир знает. Командир его видел в перископ несколько секунд, сквозь дождь, туман или в ночной мгле. И командир по возвращении рапортует: утопил сухогруз, двадцать тысяч тонн.

Матиясевич Алексей Михайлович, знаменитый подводник, рассказывал мне, как он спорил с командирами лодок: "Нет сейчас на Балтике таких больших судов! Ну, четыре, ну пять тысяч тонн. А ты загнул — двадцать!"

Матиясевич до июня 41-го был капитаном в торгфлоте и хорошо знал суда всей Балтики.

Командиры лодок на него обижались. Сам Матиясевич писал в своих донесениях честно: транспорт, примерно две тысячи тонн.

За это на Матиясевича обижалось начальство. Начальство получало ордена за успехи подчиненных, и ему нужны были "весомые" победы.

Неприятности начались в 60-е годы, когда западногерманские историки обработали материал войны на море (вахтенные журналы, карты, схемы и кальки маневрирования, донесения командиров) и стали публиковать в "Марине Рундшау" результаты действий наших подводных лодок. Теперь пришлось потрудиться нашим историкам, приводить историю в порядок. Длилась эта работа почти двадцать лет. Многие "победы" оказались фикцией.

Считали, что попали в цель, а торпеды прошли мимо – “вот выписка из немецкого вахтенного журнала. Считали, что утопили транспорт, а он остался на плаву: вот подтверждение”. Но это все полбеды. Гораздо хуже, что некоторые атаки и победы были заведомой ложью.

С презрением и насмешкой Грищенко и Матиясевич говорили о Травкине. Травкин имел на своем счету одиннадцать побед, носил Золотую Звезду. Оказалось, что победа у него была одна, незначительное судно. Остальное — плод дезинформации.

Экипаж помалкивал. Война дело такое, вякнешь лишнее — и закопают тебя в штрафроте, в Синявинских болотах. Командиры других лодок подозревали, что у Травкина нечисто, но за руку не схватишь... Скандал был бы велик. Но Кремль скандалов не любил. Немецких историков назвали недобитыми фашистами. Нашим историкам велели молчать. Травкин сиял звездой в президиумах и благословлял пионеров.

А журнал "Марине Рундшау" объявили вражеским и сдали в спецхран.

Однако коррективы серьезные в историю войны на Балтике были внесены. Резко сократился (как и предсказывал Матиясевич) тоннаж потопленных судов: числился в боевом донесении транспорт в пятнадцать тысяч тонн, а оказался в полторы тысячи.

Но средь имен Российских подводников вышли в первую строку имена Грищенко и Матиясевича.

Их лодки были не только торпедно-атакующими. Они назывались "подводный минный заградитель". Проникнуть в Померанскую бухту, разведать меж минных полей фарватер, скрытно выйти на него, поставить, будучи в подводном положении, несколько минных банок и уйти, ничем себя не обнаружив,— такая многочасовая, даже многосуточная операция ничем не легче торпедной атаки. Зато попадание практически стопроцентное. О том, как сработали их мины, Грищенко и Матиясевич в войну знать не могли. Кто и когда подорвался на их "букетах", они узнали из "Марине Рундшау" только в 60-е годы.

Боевой счет лодки, которой с 42-го года командовал Матиясевич, составил 25 вражеских судов, кораблей и подводных лодок общим водоизмещением почти восемьдесят тысяч тонн. Счет лодки "Л-3", которой командовал Грищенко до 43-го года,— 28 кораблей и транспортов...

И оба командира, Грищенко и Матиясевич, всю жизнь переживали тяжелую душевную травму. Им не дали звания Герой Советского Союза. Оба были представлены к Герою еще в 42-м. Матиясевич говорил мне, что его из списка Героев вычеркнул Сталин.

Матиясевич пострадал "за Лисина". Все знают, что Сергей Прокофьевич Лисин был человек безупречной храбрости и честности. Золотую Звезду Лисин получил за июльский поход 42-го. Затем ему не повезло.

В начале 70-х мне эту историю рассказывали так.

Ночью, в надводном положении, его лодка заряжала аккумуляторные батареи. Финский сторожевик вывалился из ночного шторма и дождя внезапно и случайно. И ударил из орудий в упор. Лисин и сигнальщик были на мостике. Лодка утонула мгновенно. Сигнальщик, привязанный, по причине качки, к леерам, ушел с ней. Лисина, контуженного и оглушенного, финны вытащили из воды. Командир подводной лодки, Герой Советского Союза — таких в плен еще не брали. Финны бились с ним долго. Ничего не добившись, передали его немцам. Немцы тоже не добились от Лисина никакой для себя пользы. Три года провел он в тюрьмах, казематах, в одиночке, в кандалах. Позднее, за то, что не утонул и не успел застрелиться, он вдоволь хлебнул всего, что положено, на Родине. Но, ничего от Лисина не добившись, немцы устроили, якобы голосом Лисина, радиопередачу. Сталин, как говорил мне сам Матиясевич, вычеркнул Матиясевича из списка Героев со словами: "Слишали ми, как ваши герои падводники па радио агитируют".

Грищенко не получил Героя по иной причине. Грищенко в очень неприятную историю завел его комиссар.

В августе 42-го лодка Грищенко находилась в положении трагическом. Немцы отбомбили её так, что вышла из строя половина механизмов. Лопнула крышка одного из цилиндров главного дизеля, и полетел к чертям гирокомпас. Они лежали на дне и не знали, что делать. Все понимали, что с меридиана Берлина, с неработающим гирокомпасом, через весь ад мелководных банок и минных полей добраться обратно в Кронштадт — невозможно.

И на лодке возник заговор.

Возглавил заговор комиссар. В заговорщики вошли еще два офицера. Целью заговора было убить командира и всех, кто ему верен, увести лодку в Швецию и там интернироваться. Ошибкой заговорщиков стало то, что за помощью они обратились к писателю Зонину. Обо всём этом, со слов Александра Зонина, мне рассказал человек, которому я верю безусловно.

Александр Зонин прожил жизнь бурную. Прошел фронты Гражданской войны (на фотографии двадцатого года — совсем мальчишка), был делегатом Десятого съезда партии, имел орден за Кронштадтский лёд, занимал видный партийный пост в Туркестане, редактировал тамошнюю партийную газету, был больно бит за то, что возглавил в своей газете поход против ЦК, был прощён, боролся против изменников в партии, писал морские книжки, перед войной был репрессирован, затем как бы оправдан...

Войну он начал в самом невыясненном положении. Орден и партбилет ему не вернули. В штат редакции его не зачислили. Выдали флотскую командирскую форму, но без воинских знаков различия. В такой форме на флоте ходили те, кого из тюрьмы выпустили, но судимость не сняли и срок не отменили.

Осенью 41-го в звании "писателя" он прибыл по заданию газеты на Ораниенбаумский плацдарм. В батальоне морской пехоты, куда он попал, немцы выбили весь командный состав. Зонин вспомнил Гражданскую, и принял командование батальоном. Трое суток, в промежутках меж бомбежками и артналетами, он отбивал немецкие атаки. Поскольку знаков различия он не имел, краснофлотцы обращались к нему: "Товарищ писатель!"

Из писателей и журналистов, кроме Зонина, кажется, один Константин Симонов ходил в поход на подводной лодке. Поход длился недолго, с задачей высадить в ночи разведгруппу на берег Крыма. В память о том Симонов нам оставил красивые стихи "Над черным носом нашей субмарины взошла Венера, странная звезда...".

Зонин единственный из всей пишущей братии отправился в долгий поход в Балтику. Избави бог меня осуждать тех, кто не пошел в такие рейды: это значило уйти на верную смерть.

Позже, на Северном флоте, Зонин единственный из пишущих ходил с катерниками-торпедоносцами на разгром вражеских конвоев. Он участвовал в знаменитом бою в Варангер-фьорде и вновь остался жив. Там, в северные волны, в 62-м году опустили, по завещанию Александра Зонина, урну с его прахом.

Не знаю, на что рассчитывал комиссар лодки "Л-3", вовлекая Зонина в заговорщики. Наверное, комиссарскую проницательность ввели в заблуждение интеллигентность Зонина, звание "писатель" и нехороший ореол недавнего зека.

Комиссар нашел на лодке укромный уголок и посвятил Зонина в заговор.

Зонин доложил обо всем Грищенко. Не знаю, почему Грищенко тотчас не скормил заговорщиков рыбам. Вероятно, расстрелять половину своего командного состава с комиссаром во главе — такого не поняли бы ни в Кронштадте, ни в Кремле.

Грищенко арестовал заговорщиков и запер их в каюте под охраной часового.

На ближайшем партийном собрании Александра Зонина, вторично в его жизни, приняли в ряды партии. Наш, Советский человек был способен на невозможное. Тем более, когда комиссар показал себя сукой и заклятым пособником Гитлера.

Механизмы кое-как починили. Штурманские электрики заставили гирокомпас отличать юг от севера. Грищенко определял своё место по звёздам, по островам и по отмелям. Он ночами буквально на брюхе переползал через отмели, зная, что уж здесь-то его фрицы не ждут. И невероятнейшим чудом в конце сентября дотянул до Лавенсари.

Тут чудовищное нервное напряжение немного спало. Хлопнули по кружке спирта, за возвращение из мертвых. И Грищенко, подобрев, разрешил выпустить арестованных: пусть пройдутся по травке, куда они теперь денутся? Заговорщики гуськом побежали в "смерш" и там настрочили три доноса, что Грищенко хотел сдать лодку в Швецию, а они, верные бойцы партии, этому помешали.

И началось пренеприятнейшее и длительное разбирательство. Все шло по формуле "то ли он шинель украл, то ли у него шинель украли". Грищенко доверия не оказали. С лодки Грищенко сняли. Зонина, на всякий случай, убрали с Балт-флота на Север. Говорят, та кружка спирта на Лавенсари была в жизни Грищенко последней. Грищенко не то чтобы бросил пить, Грищенко видеть не мог спиртное.

Единственное, что из всей этой истории рассказал мне Грищенко: как в Ленинграде вызвал его в свою каюту командир бригады подводных лодок. Показал документ. "Видишь? Представление тебя — на Героя. Смотри хорошенько. Больше не увидишь". Разорвал надвое, на четыре части, и бросил в проволочную корзину для мусора.