Глава III Вступление в командование Ростовским районом

Глава III

Вступление в командование Ростовским районом

Мой штаб. Генерал Гилленшмидт. Городское управление. В. Ф. Зеелер. Переход штаба Добровольческой армии в Ростов. Генерал Алексеев. Генерал Корнилов

5 января 1918 года я вступил в командование «войсками Ростовского района».

Это громкое название очень мало соответствовало действительности. Мои «войска» состояли из трех казачьих полков, расположенных в ближайших к Ростову станциях, и нескольких небольших партизанских отрядов, часто менявших свой состав и численность. По приказанию донского атамана мне был подчинен штаб 4-го кавалерийского корпуса, случайно почти в полном составе застрявший в Ростове по пути на Кавказ вместе с командиром корпуса генералом Гилленшмидтом. Последний был несколько обижен распоряжением атамана и поехал к нему объясняться, но, получив категорическое приказание сдать мне штаб, смирился и более не вмешивался в мои распоряжения, довольствуясь тем, что я проявил к нему полное внимание, оставив в его распоряжении автомобиль, лошадей, вестовых и прочее.

Генерал Гилленшмидт, герой знаменитого четырехдневного набега в русско-японскую войну, за который он получил орден Св. Георгия, отличный кавалерийский офицер (начал службу в гвардейской конной артиллерии), уже в мирное время, командуя лейб-гвардии Кирасирским Его Величества полком, обращал на себя внимание некоторыми странностями, одной из которых были ночные путешествия по казармам и конюшням и сон днем. В Великую войну, уже будучи командиром кавалерийского корпуса, он держал себя иногда так странно, что однажды его начальник штаба генерал Ч., доведенный до отчаяния его поведением. вынужден был доложить об этом командующему армией, за что едва не был отчислен от должности как доносчик на своего начальника. К счастью, генерал Гилленшмидт сам выручил его. Узнав о поездке начальника штаба, он прискакал в штаб армии и сначала так здраво и разумно разговаривал с командующим армией, что тот усомнился в докладе генерала Ч. и, считая его за ложный донос, распорядился отдать утром приказ о его отчислении. А ночью командир корпуса под влиянием какой-то бредовой идеи приказал своим вестовым арестовать командующего армией со всем штабом. Поднялся большой переполох… Дело, однако, как-то замяли. Генерал Гилленшмидт сохранил свое место, а генерал Ч. получил новое назначение.

Генерал Гилленшмидт ушел вместе с Добровольческой армией в «Ледяной поход», и в начале апреля, когда она была со всех сторон окружена красными, он с вестовым пытался пробраться в одиночку и пропал без вести.

Принятый мною штаб был в полном порядке, хорошо снабжен всем необходимым, офицеры жили между собою дружной семьей. Во главе стоял генерал Степанов, отличный офицер генерального штаба.

Мой штаб помещался в доме Асмолова на Таганрогском проспекте. Здесь же находились два аппарата Юза, которыми я был соединен прямым проводом с войсковым штабом в Новочеркасске.

Сам я устроился в гостинице «Палас-отель».

Ростов жил обычной суетливой жизнью. Работали хорошо рестораны, гостиницы были переполнены, но все же чувствовалось, что все это непрочно, и все, кто имел возможность выехать, уехали или были готовы сделать это при первой тревоге.

Фактически я исполнял роль генерал-губернатора. Мне подчинялись также и гражданские власти. Ростовский градоначальник В. Ф. Зеелер виделся со мною почти каждый день. Огромного роста, живой и остроумный человек, он очень помогал мне разбираться в сложных местных отношениях. Много лет живя в Ростове он хорошо знал всех и каждого и умел улаживать всякие недоразумения, где добродушной усмешкой и веселой речью, а если нужно было, то и твердым, решительным словом. Кадет по убеждениям, широко образованный человек, большой знаток живописи, собравший в своей большой квартире прекрасную коллекцию ценных картин, Владимир Феофилович за этот тяжелый месяц моего генерал-губернаторства оставил у меня самое лучшее воспоминание как честный, энергичный градоначальник и незаурядный политический деятель.

Городская дума и управа в это время по своему составу были весьма левого направления. Всякое распоряжение атамана и военных властей всегда встречало там ожесточенную критику, а то и прямое неисполнение под разными предлогами. Находя поддержку себе среди многочисленного рабочего населения Ростова, а отчасти и еврейства, городская дума была ярой противницей всяких военных мероприятий. Рабочие огромных мастерских Владикавказской железной дороги были очень неспокойны. Среди них шла энергичная пропаганда большевиков, и среди членов городской думы было определенное течение в их пользу.

Вскоре после моего приезда я был приглашен городским головой В. на открытое заседание думы, где мне был предложен ряд вопросов относительно моих предположений для дальнейшей своей работы с думой, а также и моих взглядов на революцию и настоящее политическое положение. Видимо, мои ответы удовлетворили собравшуюся публику, несмотря на мое резко враждебное отношение к революции и большевизму, так как после своей речи с призывом к городскому самоуправлению об искренней мне помощи и обещания со своей стороны уважать законные права думы и считаться с нею я даже удостоился аплодисментов.

Три казачьих полка, подчиненных мне официально, ко времени моего вступления в командование Ростовским районом фактически находились в распоряжении войскового штаба и в это время представляли собой почти совершенно разложившуюся толпу, не желавшую исполнять никаких приказаний: в боевом отношении для действий против большевиков они были совершенно ненадежны. Вскоре после моего прибытия в Ростов казаки этих полков разъехались по домам.

В середине января в Ростов переехал штаб генерала Корнилова; переехал также генерал Алексеев со своим управлением. Они поместились в новом доме-дворце Н. Е. Парамонова.

Официально Добровольческая армия подчинялась мне. Это было сделано с целью не слишком афишировать в левых кругах независимость добровольцев. Фактически же Корнилов с этим положением не считался и действовал совершенно самостоятельно, иногда обращаясь ко мне за помощью, когда приходилось иметь дело с городским населением, и приглашая меня на более важные военные советы. Почти каждый день он заходил ко мне, чтобы лично поговорить по прямому проводу с войсковым атаманом.

В начале февраля генерал Корнилов поднял вопрос о подчинении ему Ростовского округа официально во всех отношениях, но переговоры по этому поводу с атаманом Назаровым затянулись, и до выхода Добровольческой армии из Ростова вопрос этот так и не был решен.

С генералом Корниловым я был вместе в Академии генерального штаба. Скромный и застенчивый армейский артиллерийский офицер, худощавый, небольшого роста, с монгольским лицом, он был малозаметен в академии и только во время экзаменов сразу выделился блестящими успехами по всем наукам. После окончания академии он уехал в Туркестан, и я много лет его не видел, но хорошо знал о его выдающейся боевой деятельности в русско-японской кампании и во время Великой войны. По приезде на Дон я вскоре зашел к генералу Алексееву, а затем и к Корнилову.

Оба они, великие патриоты, уже ушли в лучший мир… Их славные имена и деяния принадлежат истории. Я не буду здесь писать их биографии. Хочу записать только некоторые свои личные воспоминания о них. Судьба столкнула нас на Дону в самую тяжелую пору нашей общей жизни, в которой они оба сыграли исключительную роль.

С Михаилом Васильевичем Алексеевым я был знаком с юнкерских лет. Он был преподавателем администрации в Николаевском кавалерийском училище в 1890–1891 годах и руководителем съемок. Уже пожилой капитан генерального штаба с суровым взглядом близоруких глаз, прикрытых очками, с резким голосом, он вначале на нас, юнкеров, навел страх своей требовательностью и порядочную скуку своим предметом, нагонявшим тоску. Но вскоре под его суровой внешностью мы нашли простое и отзывчивое сердце. Он искренне хотел и умел научить нас своей скучной, но необходимой для военного человека науке. Он часто ворчал на нас, а иногда и покрикивал, но отметки ставил хорошо, и я не помню случая, чтобы он хоть кого-нибудь «провалил» на репетиции или на экзамене. Злейший враг лени и верхоглядства, он заставлял и нас тщательно исполнять заданные работы, не оставляя без замечания ни одной ошибки или пропуска. Наши работы, как по администрации, так и по съемкам, он возвращал сверху донизу исписанными красными чернилами мелким бисерным почерком. И, действительно, ни одно его замечание не было пустой фразой: постоянно была ссылка на параграф устава или дельный практический совет.

Через четыре года я снова встретился с ним в Академии генерального штаба как своим профессором по истории русского военного искусства. Здесь он остался таким же кропотливым, усердным работником, прекрасно излагавшим свой далеко не легкий предмет. Он не был выдающимся талантом в этом отношении, но то, что нужно нам было знать, он давал в строго научной форме, в сжатом образном изложении. Мы знали, что все, что он говорит, не фантазия, а действительно все так и было, потому что каждый исторический факт он изучал и проверял по массе источников.

Много лет спустя, во время Великой войны, я опять с ним встретился уже в ставке в Могилеве. Михаил Васильевич был начальником штаба верховного главнокомандующего государя императора; я – начальником штаба походного атамана при его величестве; мы оба были в свите государя. Уже седой, весь белый, облеченный полным доверием государя императора, фактический распорядитель жизни и смерти десятка миллионов солдат, он оставался таким же простым и доступным, как и в давно минувшие дни. Сидя рядом с ним за обедом в штабной столовой почти каждый день, я не раз вел с ним долгие беседы по военным вопросам; не один раз выслушивал его ворчание на бесполезные траты казенных денег, вызываемые разными, часто фантастическими, проектами и изобретениями, которые проводились в жизнь благодаря различным сильным влияниям и протекциям. Лично ко мне он относился по-прежнему сердечно и доброжелательно. Это отношение не изменилось и с наступлением революции.

Михаил Васильевич тяжело переживал дни начала революции и недолго остался у власти.

Затем я снова увидел его уже в Новочеркасске. Вскоре после своего приезда я зашел в его штаб на площади Никольской церкви. В жарко натопленной комнате сидел он за письменным столом, похудевший, осунувшийся, но все такой же деятельный и живой. Сердечно и тепло встретил он меня, вспомнил недавнее прошлое и сейчас же перешел к настоящему – формированию Добровольческой армии, святому делу, которому он посвятил остаток своей жизни. Я с грустью слушал бедного старика. Еще так недавно он спокойно передвигал целые армии, миллионы людей, одним росчерком пера отправлял их на победу или смерть, через его руки проходили колоссальные цифры всевозможных снабжении, в его руках была судьба России… И вот здесь я опять увидел его с той же крошечной записной книжкой в руках, как и в Могилеве, и тем же бисерным почерком подсчитывал беленький старичок какие-то цифры. Но как они были жалки! Вместо миллионов солдат – всего несколько сот добровольцев и грошовые суммы, пожертвованные московскими толстосумами на спасение России…

Много раз потом встречался с ним в Ростове, во время «Ледяного похода» и опять в Новочеркасске, когда я был председателем донского правительства. За это время я ближе сошелся с покойным своим учителем и проникся к нему еще большим уважением. Я преклонялся перед его глубоким патриотизмом, здравым смыслом всех его решений и распоряжений, безупречною чистотой всех его побуждений, в которых не было ничего личного. Он весь горел служением своей великой идее и, видимо, глубоко страдал, когда встречал непонимание или своекорыстные расчеты. Несмотря на свой возраст и положение, духовный вождь белого движения, политический руководитель и организатор его, он скромно уступал первое место Корнилову, своему ученику в академии, а затем, после его смерти, и генералу Деникину. Корнилов был с ним иногда очень резок и часто несправедлив. Но Михаил Васильевич терпеливо переносил незаслуженную обиду, и мне лично пришлось только один раз слышать от него после одной из таких вспышек фразу, сказанную бесконечно грустным тоном: «Как тяжело работать при таких условиях!..»

Последний раз в жизни я видел его в конце июня на станции Тихорецкой, где в то время был штаб Добровольческой армии. Эту последнюю встречу, воспоминание о которой навсегда останется в моей душе, я опишу позднее. После нее у меня осталось впечатление заката ясного солнечного дня.

Лавра Георгиевича Корнилова я нашел в одном из небольших домов Новочеркасска на Комитетской улице. Часовой – офицер-доброволец подробно расспросил меня, кто я и зачем пришел и, наконец, пропустил в маленький кабинет Корнилова. Мы встретились с ним, как старые товарищи, хотя я не был близок с ним в академии.

Главнокомандующий Добровольческой армии был в штатском костюме и имел вид не особенно элегантный: криво повязанный галстук, потертый пиджак и высокие сапоги делали его похожим на мелкого приказчика. Ничто не напоминало в нем героя двух войн, кавалера двух степеней ордена Св. Георгия, человека исключительной храбрости и силы воли. Маленький, тощий, с лицом монгола, плохо одетый, он не представлял собой ничего величественного и воинственного.

Разговор, конечно, сразу перешел на настоящее положение. В противоположность М. В. Алексееву, Корнилов говорил ровно и спокойно. Он с надеждою смотрел на будущее и рассчитывал, что казачество примет деятельное участие в формировании Добровольческой армии, хотя бы в виде отдельных частей. О прошлом он говорил также спокойно, и только при имени Керенского мрачный огонь сверкнул в его глазах.

Уже тогда Корнилов высказал желание скорее закончить формирование Добровольческой армии и уйти на фронт. Пребывание в Новочеркасске, видимо, тяготило его необходимостью по всем вопросам обращаться к войсковой власти, хотя генерал Каледин во всем шел навстречу добровольцам.

Мы дружески расстались после этого свидания, точно предчувствуя, что судьбе будет угодно в скором времени связать нас стальными узами вместе пережитого кровавого похода в южных степях…

Но в оживленном разговоре, полном надежд и бодрости, со старым товарищем по академии я не думал, что через три месяца на крутом берегу многоводной Кубани сам вложу восковой крестик в его холодеющую руку – своего начальника, убитого русской гранатой.