Движение по касательной

Движение по касательной

При рассмотрении жизни Цветаевой создается впечатление, что какая-то заколдованная цепь событий всегда держала ее на грани бездны. Появление на свет девочкой вопреки ожиданиям матери мальчика, первые детские разочарования, мир тоскующей, отрывистой и почти кричащей поэзии, смерть матери, скорое замужество и противоречивое материнство, революция, неразбериха, голод и разруха, борьба с собой за новую реальность в на редкость непоэтическом мире, эмиграция и новая тоска, приближение другой войны, опять голод и безысходность… И наконец, освобождение смертью…

Но это отнюдь не фатальные обстоятельства, это фатальное мировоззрение, сопутствующая поэтическому восприятию мира вызывающая и вопиющая неспособность мириться с реалиями. Поэт, по всей видимости, отличается от всех других типов творцов тем, что меньше способен к раздвоению личности: жить в одном мире, а создавать в другом для философа, писателя или художника еще приемлемо; для поэта – почти невозможно. Разрыв между двумя мирами приводит либо к потере творческой тяги, либо к потере жизни, причем последнее с настоящими поэтами случается гораздо чаще. Воспитание и формирование личности Марины Цветаевой сделало невозможным компромисс – она, словно находясь в плену магнитного поля, испытывала одновременное влечение к Любви и к Смерти, все иное имело слишком малое значение…

Похоже, что именно этот разрыв между двумя внутренними мирами Марины Цветаевой, ее бесконечное и порой мрачное балансирование и порождало горные цепи устремленных ввысь стихов. Само появление их было для женщины временным освобождением, гипнотическим самолечением, потому что ей удавалось вводить себя в транс и находиться там, на колдовском сеансе целительной психотерапии, до тех пор, пока душе не становилось легче. Не научившись делать ничего, кроме срывающихся и кричащих строф, она дважды была обречена писать. Суровое время революций, переворотов и войн с их довоенными и послевоенными периодами резко обострило ее противоречия с реальностью. А значит, и подстегнуло к новым потокам песен надломленной с детства души.

Островками спасения служили лишь бесконечные влюбленности, которые она и воспевала в стихах, обнажаясь до такой душевной наготы, на которую не решался никто из современников. Эта отвага бить по современникам фонтаном интимности породила интерес и удивление, а скандальность и дисгармоничность личной жизни привели к тому, что Цветаевой стали уделять гораздо больше внимания, чем ее более сдержанным и уравновешенным современникам.

Годы творческого становления совпали с достатком, поэтому Марине было нетрудно опубликовать и второй сборник стихов, так же как и сборник рассказов своего избранника Сергея Эфрона. В это же время молодая поэтесса Цветаева получила литературную премию – свидетельство признания ее таланта. Несмотря на неоднозначные оценки критиков, она в этот период демонстрировала изумительную последовательность; она действовала вопреки всем существующим преградам, постепенно завоевывая не только внимание, но и признание современников.

Но последовательность была взорвана этим самым признанием; за место в литературном клубе уже не надо было бороться. На время она замкнулась в семейной жизни, отдавшись заботам о первой дочери; для окружающих обнажились и ее эгоцентризм, нетерпимость к людям и даже злость, привычка не считаться ни с кем и ни с чем. Даже короткие мгновения пьянящего беспробудного счастья ее мечущаяся, неустойчивая натура не могла выдержать; для Марины любые изменения, даже к худшему, оказывались предпочтительнее покоя. Ею владела какая-то томительная фобия покоя; как душевно больной человек боится преследования темных сил, так она боялась душевной пустоты, ужасалась что-то не успеть. Только налаживалась размеренная стабильная жизнь, как неизменно срабатывала заведенная где-то внутри пружина, звонил будильник, требуя немедленных перемен. И Марина, для которой весь мир был подобен карточным домикам, людям-манекенам, вращающимся вокруг нее – центра, поступала так, как душе желалось. Чужие боли и страдания мгновенно вытеснялись, ибо необходимо было тестировать свою собственную тоску – барометр ощущений у нее быстро зашкаливал за темную, недопустимую для большинства остальных людей плоскость.

Кажется, правы исследователи, утверждающие, что Марина Цветаева всю жизнь провела в непрестанном поиске родственной души. И ее поэзия странным образом следовала за этими порывами, фиксируя ощущения, оповещая о восторженных состояниях экзальтации и следующих за ними обязательных низвержениях в пропасть. В ее жизни не было какой-нибудь понятной идеи, ясно выраженных конечных целей, отметок, которые необходимо достичь и преодолеть.

Были различные состояния любви, обрамленные сложными, порой непостижимыми эмоциями, и… тоска, часто искусственно нагнетаемая. Все это существовало в рамках поэзии – единственного действа, в котором Марина Цветаева, несмотря на непоследовательность земной жизни, придерживалась редкой последовательности. На фоне бесконечных разочарований и расставаний литература была для Цветаевой единственным мостом между реальным миром и внутренними переживаниями, поэтому она оставалась верной поэзии в течение всей жизни.

Исключительно женская эмоциональность с нелогичными влечениями и поступками от сердца сплелась в ней с мужским подходом в продвижении своего мировоззрения, отсутствием боязни перед скитаниями, отсутствием привязанности к месту, времени, материализованному миру, готовностью принести в жертву идее творчества все, абсолютно все…

Женское в натуре Цветаевой наиболее обнажается в утопической и эротической любви, как и в связанной с нею дикой, даже кощунственной непоследовательностью. Начиная отсчет от первой страсти в семнадцатилетнем возрасте к переводчику Владимиру Нилендеру, она, несмотря на пожизненный семейный союз с Сергеем Эфроном, пронесла через свою суматошную жизнь череду безумных любовных романов. Можно насчитать не менее десятка известных имен, чьей любви искренне, с патетическим одухотворением добивалась Цветаева, и столько же «земных» романов, в которых она демонстрировала такую ненасытность и силу страсти, что, пожалуй, на ее стороне была инициатива начала отношений.

Все переплелось в ее жизни: гомоэротическая связь с Софьей Парнок, возвышенные чувства к Пастернаку, Рильке и Мандельштаму, не совсем ясные отношения с Сонечкой Голлидей, животная страсть к Вишняку и Родзевичу, почти материнская любовь к молодому критику Бахраху, и так бесконечно, в вихре чувств, в водовороте упоительной страсти, с ответом и без него, но всегда с поэтическим сопровождением. Она металась в любви, как и в жизни. Для такой всеобъемлющей породы тут не могло быть ни насыщения, ни покоя. Но любовь была частью ее поэзии, а значит, частью славы и признания, в конечном счете визитной карточкой Марины Цветаевой. Были ее влюбленности порывами вечно неудовлетворенной натуры, самовнушением на грани сумасшествия или лукавой игрой с миром (последнее представляется маловероятным), они в итоге сыграли едва ли не ключевою роль в восприятии образа Цветаевой. По меньшей мере, без этих страстей не было бы и тех отрешенных стихов, которые волнуют не одно поколение.

Особого внимания заслуживает стремление Марины Цветаевой завладеть известными людьми ее времени. Она оставила воздыхания по Наполеону и Пушкину, поскольку не могла рассчитывать на обратную связь. Зато идеализация признанных мастеров слова и платоническая страсть к Пастернаку и Рильке, которых она абсолютно не знала в реальной жизни (а с Рильке даже ни разу не виделась) и в отношениях с которыми она выступила с безоговорочной, пробивной, как торпеда, инициативой, принесла свои сладкие плоды. Эти отношения закрепились в переписке и стали основанием для романтических мечтаний, для высоких поэтических возлияний, что является уже – и Цветаева это хорошо осознавала – посланием в будущее, сообщением о себе последующим поколениям. Завязывая с известными людьми близкие знакомства и делая их предметом платонической страсти, она ставила свое имя рядом с их именами. Причисляя себя к гениям в поэзии, она общалась с гениями, что должно было отразиться на восприятии ее творчества. Она все сделала для этого, сверкнув своим поэтическим талантом, и это уже явилось чистой стратегией введения своего имени в область Вечного. Речь, конечно, не только о Пастернаке и Рильке, но еще и о целой плеяде известных людей, которым она посвятила свою прозу. Как возвышение, так и нападки на известных современников зафиксировали непосредственную близость с ними, приближение заставило действовать формулу «Имидж плюс Имидж», в которой ответ после знака равенства всегда положительный.

Несколько иными оказались результаты «земных» страстей. Не эксплуатируя свою сексуальность для достижения целей в прямом смысле, Цветаева извлекла из нее иную, однако не меньшую пользу. Вулканическая страсть без сокрытия греха при трепетных переживаниях и душевных мучениях мужа позволила ей, по меткому замечанию одного из исследователей, преподнести миру «пределы максимального обнажения человеческой природы». Выворачивая наружу свой интимный мир, Цветаева закладывала многочисленные детонаторы в общественное сознание, организовав серию красочных, картинных взрывов. Красочных и живописных, потому что оформлены они были в редкие по колориту строки, проникающие в душу почти каждого, кто близко соприкасался с ними. В таком подходе также заключается часть стратегии, потому что абсолютным новшеством в поэзии явилось безбоязненное препарирование ощущений вслед за противоречивыми страстями. Таким образом, Цветаева сумела получить максимальный результат от своих чувственных, то сентиментальных, то яростных и почти бесстыдных стремлений. Даже если тут не было никакого умысла, даже если все в любви и эротизме происходило эмоционально, по женскому наитию, результат содеянного имеет, тем не менее, контуры удивительно выстроенной жизненной стратегии. Определенно она была вампиром и в любви, и в жизни вообще, вампиром по определению, пользователем чужой энергетики и чужой чувственности. Хотя вполне вероятно, что в ее разрушительной деятельности не было злого умысла, просто весь мир должен был жить ради нее, обслуживать ее и, конечно, восхищаться ею.

Действительно, в отличие от других женских образов, отношению Марины Цветаевой к любви необходимо уделить больше внимания, поскольку эта сторона ее жизни напрямую связана с профессиональной деятельностью. Другими словами, самовыражение поэтессы в стихах находилось в четкой зависимости не только от ее воображаемого мира фантазий (включающих и романтично-любовные воздыхания), но и от интимных отношений за пределами семьи. Она черпала из любви творческие силы и делала это вопреки всяким общественным и этическим нормам. В этом проявляется еще одна «мужская» черта, вплетенная в общую стратегию продвижения своей идеи в мир. Ее отношение к окружающему миру было достаточно противоречивым, скорее амбивалентным, и когда дело касалось самого святого – творчества, ей было решительно все равно, какую реакцию окружающих может вызвать тот или иной поступок.

Показательным примером может служить любовный роман Цветаевой с Константином Родзевичем, который был едва ли не близким другом ее мужа. Она была прекрасно осведомлена о мучительных переживаниях Сергея Эфрона, но для нее самой вызванная любовью тревога и какой-то духовный садомазохизм прорвался наиболее удачными, по мнению критиков, поэмами о любви – «Поэмой горы» и «Поэмой конца». Гипнотическое самовнушение влюбленности – это то, без чего не могла существовать Цветаева, поскольку без этого не хватало эмоций для ее проникновенных стихов.

Жизненная позиция Цветаевой «брать, а не давать» выходит далеко за пределы интимной сферы. Она такая во всем, и в этом также проявляется ее женский вызов современному обществу. Это выделяет, или лучше, отделяет ее от других женщин, посвятивших себя любви к мужчине, к детям, к семейному очагу. Не умея зарабатывать деньги, Цветаева не стеснялась просить о помощи своих знакомых и подруг и делала это достаточно часто. Несмотря на «несовместимость» с окружающим миром, ее письма пестрят бесчисленными просьбами. Причем это касается не только страшного периода всеобщего голода и разрухи после прихода к власти большевиков, но и времени пребывания ее за границей. Похоже, внутри у нее сформировалось убеждение, что ей должны помогать. Биограф В. Швейцер намекает даже на случаи воровства, когда речь шла о физическом выживании. Другой исследователь М. Буянов называет ее дисгармоничной и аномальной личностью, отмечая, что она «не умела готовить, не могла заставить себя стирать, шить и т. д., то есть делать то, что от природы положено женщине». Впрочем, как раз тут психиатр проговорился: да, она пренебрегала тем, что традиционно положено делать женщине, она отвергала традицию, бросала вызов общественному мнению. Но вряд ли стоит относить это просто к недостаткам Цветаевой, потому что такая позиция является неотъемлемой частью ее общей жизненной стратегии, ее образа как творца. Ну и кроме того, кто сказал, что «стирать, шить, заметать» – это для женщины нормально, и кто определил, что это женщине «от природы положено»?

Крайне важным в контексте анализа личности Цветаевой является вывод Ирмы Кудровой, что в наиболее тяжелые годы ее жизни, с 1918-го по 1921-й, интенсивность творчества поэтессы «еще более усилилась». Это свидетельствует о максимальной сосредоточенности женщины на главном деле своей жизни – творчестве. Все, что мешало и не вписывалось в жизнь творца, без сомнения и страха отвергалось, отбрасывалось, вытеснялось. Даже дети! Не говоря уже о какой-то работе по дому; знакомые и родственники нередко наведывались к ней, чтобы просто прибрать в доме, она же считала это вторичным и ничего не замечала вокруг.

Да, Марина Цветаева оказалась плохой матерью, она проявила полное равнодушие к судьбе своей маленькой дочери. Тут есть элементы повторения Мариной судьбы своей матери – Цветаева так же настойчиво старалась приобщить своих детей к духовному наследию человечества, и к поэзии прежде всего. Теплая привязанность, конечно, присутствовала в отношениях поэтессы со старшей дочерью и сыном, но, пожалуй, даже в отношении сына имелась та холодная отстраненность в пользу самососредоточенности и поглощенности своим личным внутренним миром, которая создает преграды между родителями и детьми. Если старшая дочь Ариадна была вынуждена рано взрослеть и успела сделать это, став для безнадежно одинокой матери в трудные периоды жизни неким эрзацем подруги (а заодно и работницей по дому) уже в шести-семилетнем возрасте, то младшая Ирина оказалась явной обузой. Цветаева могла всю ночь напролет проговорить о чем-то высоком и неземном, читая стихи о чудесной любви, а почти грудной ребенок оставался попросту брошенным в полном одиночестве или, еще хуже, привязанным к креслу. Когда наступило тяжелое время всеобщей разрухи и голода, Цветаева, которая и о себе могла позаботиться лишь условно, отдала детей в приют. Возможно, в надежде, что там им будет теплее, что кто-то покормит их. Когда же старшая дочь сильно заболела воспалением легких, она решилась забрать ее и попытаться спасти; младшая же в это время умерла в приюте от голода…

А написанные позже строки «Старшую у тьмы выхватывая, младшей не уберегла» являются не чем иным, как созданным самой поэтессой представлением о случившемся, причем «мученицей» предстает она сама. Ужасаясь чудовищным результатам своего бездействия, она пыталась стихами убедить окружающих в своей невиновности.

В своей книге о Цветаевой В. Швейцер приводит важное признание поэтессы: «Боюсь, что беда во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души…» И дело тут не в какой-то выработанной оппозиции к миру, а в эмоционально-одержимом его восприятии, в котором только сам поэт является вечным мучеником и плакальщиком, а вся вселенная служит лишь огромной декорацией к жизни одной стремительно горящей души.

И все же кажется, что эта одухотворенная и почти всегда восторженно экзальтированная женщина никогда не забывала об идее, главной мысли, заключающейся в том, чтобы быть поэтом, нести проникающую в самое сердце строку, разить наповал силой любви. Ее физическая и духовная страсть разделяются, в чем поэтесса недвусмысленно признавалась. Ее мечущаяся личность раскалывается надвое: ей страстно хочется быть любимой, порой она желает быть самкой; но в то же время она стремится предстать мыслителем от любви, влиять на развитие духовного мира человека, на формирование его чувственной сферы. Но эта страсть и эта любовь являются не чем иным, как жалостью к себе и устойчивым намерением компенсировать творчеством в глазах всего мира свою исключительную жизненную позицию. Поэтому она склонна к идеализации и почти обожествлению тех поэтов-современ-ников, которых воспевала, и точно так же видела негативные стороны чего-либо в гротескно-преувеличенном виде. Ведь это ее современники, ведь это она часть их, причем очень важная часть.

Поэтому, находясь в заколдованном царстве самогипноза, Цветаева с удивительным постоянством внушала себе и окружающим, что является гениальной и неповторимой творческой личностью. «Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака». Редкое даже для самой поэтессы заносчивое откровение. Но в нем также часть ее творческой стратегии. Конечно, она считала себя одним из тех овеянных славой поэтов, которым человечество должно прощать все, благоговея перед их творчеством, – в этом извечный подход к жизни практически всех выдающихся личностей. Независимо от предложенной человечеству продукции своего творчества (стихи, картины, музыка, философия), они создают архитектуру своего величия силой убеждения и способностью не только видеть мир по-иному, но и передать свое иное видение обществу современников, живущему по стандартам производителя-потребителя, чтобы придать колорит жизни общества. И сталкиваясь с яркими талантами, обыватель отступает, принимая новые имена и соглашаясь с новыми монументами. Цветаева на редкость рано созрела для монумента, еще в двадцатилетием возрасте она написала:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт…

…………………………………….

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Страсть к творчеству, которое позволяло самовыражаться и быть признанной, была выше страсти к мужчине, к мужу, к детям, к семье. Написанные поэтессой слова о том, что «творчество и любовность несовместимы», говорят об отказе от женского восприятия жизни. Она не могла позволить себе жить ради кого-то, кроме себя…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.