На службе у двух «великих государей»
На службе у двух «великих государей»
1 июня 1619 г. из плена прибыл Филарет. Боярин князь Д. М. Пожарский участвовал в самой первой «встрече» его, вместе с рязанским архиепископом, в только недавно осаждавшемся врагом Можайске. «Встречи» приезжающих высоких персон разделялись по рангам. В зависимости от знатности, местнического положения и политического веса встречающих назначали в первую, вторую и последующие «встречи», причем самым почетным назначением была «встреча» не первая, а последняя, уже во дворце. Таким образом Пожарский в данной службе был на самом «низком» месте. Но здесь, еще вдалеке от московского двора, впервые за много лет встретились два столь разных человека.
Филарет, тонкий политик, когда-то один из первых вельмож двора Федора Ивановича (и его двоюродный брат) и Бориса Годунова, претендент на престол, которого Годунов «переиграл», а затем полностью вывел опалой из политики, насильственно постриженный узник, затем обласканный двумя самозванцами как живое свидетельство и доказательство их «родства», сделанный ими митрополитом и даже патриархом, любимец тушинской казачьей «вольницы», как свой духовный «батька», некогда первый щеголь и охотник в Москве и ценитель латинской образованности, а затем, наверное, частый собеседник умудренного опытом канцлера Сапеги, в чьем доме некоторое время жил в почетном плену, много передумал, готовясь к возвращению, просчитывая разные ходы, гадая о выдвинувшихся новых незнакомых ему деятелях, многого опасался и пытался нащупать почву в грядущей борьбе за власть. Он, наверное, внимательно всматривался в сорокалетнего воеводу, чья звезда взошла в его вынужденное отсутствие. Филарет помнил, может быть, князя молодым стольником, вроде бы противной, годуновской ориентации, и вроде бы даже врагом его шурина Б. М. Лыкова, но потом, кажется, встречавшегося ему при дворе Лжедмитрия I и Василия Шуйского, не слишком заметного, но неожиданно прогремевшего на всю Россию и Польшу – и как явный глава временного правительства, и как победитель самого Ходкевича, по сути, спасший его жену и сына. А теперь Пожарский вроде не принадлежит к какой-либо определенной группировке, что видно уже из того, в какую «встречу» его поставили.
Мог ли Филарет понять человека, чья сабля за время Смуты ни разу не подымалась против собственной совести, кто на Соборе вовсе не ратовал за избрание его сына и рода, но весь жизненный путь которого указывал на один железный принцип – единожды приняв решение, быть ему верным. Первая «встреча» не была, как мы уже указывали, самой почетной для встречающего, вероятно, и окружала обоих не столь многочисленная свита. И возможно, тогда боярину и митрополиту удалось поговорить и выяснить позиции. Известно, что у политика не может быть симпатий и антипатий, а бывают только интересы. По крайней мере два фактора для сближения имелись. Это – пресловутая неколебимость князя в принятом решении и общий с Филаретом недоброжелатель – придворная камарилья из числа родни матери юного царя. Может быть, Филарет, имевший возможность получать иногда письма из дома, был уже наслышан о князе, а может, и в доме Сапеги, а потом в Мальборкском замке обсуждали русских воевод, в том числе и одного, сравнивавшегося в Речи Посполитой с Фабием Кунктатором,[77] несколько медлительного, но стойкого в обороне и порою наносившего неожиданный тяжелый удар. Может, известно было и как особенно ему доверяют служилые люди и казаки не только за то, что, едва оправившись от болезненных приступов, он опять ведет их в бой, но и за то, что он не присваивает солдатское жалованье. Филарет понимал, что верность присяге и организаторские способности пригодятся и в военной, и в мирной службе.
И вскоре положение Пожарского несколько изменилось. В XVI в. приказы возглавляли в основном дьяки – канцелярская служба считалась не слишком почетной для аристократа, а значит, немного записей о подобных назначениях и в разрядных книгах. Но в Смуту, и особенно после 1613 г., происходили изменения, в ходе которых бюрократический аппарат рос и приобретал политический вес. Достаточно вспомнить, что на территории страны единовременно бывало по два, а то и по три полномасштабных правительства (например, в Москве у Шуйского, в Тушине и у Владислава), местные власти брали на себя функции потерявших с ними связь центральных ведомств. И везде требовались люди, умевшие писать и считать, «крапивное семя» – подьячие и дьяки, которые составляли и записывали указы и отписки, вели записные и приходо-расходные книги, умели выдать жалованье, рассчитать налоги и вымерить земельный участок.
«Перелетов» в их среде было едва ли не больше, чем в военно-служилой. После Смуты правительство столкнулось с ситуацией массового перехода движимой и недвижимой собственности в иные руки и к тому же неоднократного, с возникновением множества новых помещиков из казаков, с запутанными отношениями холопства и пр. Архивы этого времени изобилуют делами о закреплении за владельцами их поместий и вотчин, документы на которые погибли в «московское разорение», тяжбами лиц, получивших от разных правительств одно и то же владение, челобитьями состоятельных людей на казаков, записавшихся к ним в холопы и вскоре исчезавших, «снеся» деньги и имущество хозяев.
Административная «штатская» служба князя начинается вскоре после Смуты. Еще в апреле 1616 г. Земской собор постановил собрать второй чрезвычайный налог – «пятую деньгу». Приказ, или комиссию, по его сбору возглавили Д. М. Пожарский, князь-монах старец Дионисий Голицын и архимандрит Чудова монастыря Авраамий. Отчаянное финансовое положение стремились поправить с помощью популярности князя (и, вероятно, уважаемых духовных лиц). Деньги, собиравшиеся с богатых землевладельцев и горожан и с «оброчных статей» (принадлежавших государству и сдававшихся в аренду в городах и уездах торговых мест, бань, перевозов, пристаней, мостов, рыбных ловель, лесных и прочих угодий), за доходы с которых отвечали воеводы, удалось собрать, хотя и в меньшем, чем ожидалось, объеме и раздать на жалованье служилым людям. Возможно, эта временная комиссия функционировала на базе канцелярии уже давно сформировавшейся Галицкой чети – ведомства по сбору налогов с северных городов, четью этой Пожарский ведал с февраля 1617 г. [18, 40, 155]. Это были его первая и вторая, пока еще краткосрочные приказные службы.
Русский боярин, да и вельможа иных стран не имел «узкой специализации», направляясь то воевать, то вести переговоры или управлять провинцией или ведомством. Ныне приходилось поднимать из руин колоссальную державу, одни географические пространства которой превосходили всякое воображение (воевода, назначенный в отдаленный сибирский город, доезжал до места к половине определенного ему срока). Исконным, не преодоленным и по сей день бичом страны были пути сообщения, непорядок в которых за годы гражданской войны еще более обособил отдельные регионы. И с 1619 г. Пожарский назначается ведать Ямским приказом. Нужно было восстанавливать дороги, заново строить ямские станции, находить «ямских стройщиков», деловых людей, бравших подряды на то, чтобы организовывать слободы, куда приглашать на выгодных условиях налоговых и прочих льгот ямщиков – и таким образом укреплять это вечное «слабое место» России. Для учреждения ямов[78] через каждые 30–40 верст, а также поставки населением подвод, кормов, разведения лошадей требовалось много денег. И пришлось ввести специальный налог – от уплаты «ямских денег» не были избавлены даже влиятельнейшие вельможи [69, 249].
Вскоре Дмитрию Михайловичу пришлось выступить в защиту ямщиков. Многие «государевы гонцы», используя служебное положение, сверх меры нагружали выделенные им подводы личным имуществом – «тяжелою кладью… а положит не против государева указу», многие же требовали везти их за казенный счет «в сторону, мимо подорожной, в поместья или в вотчину», третьи пытались штрафовать ямщиков за якобы пропавшую поклажу. К главе приказа стекались жалобы на произвол. В 1620/21 г., вероятно под его руководством, было разработано целое «уложение» – свод из 17 указов, регламентирующих ямскую службу. Ямщики получили большие привилегии – их освободили от основных налогов, от таможенных пошлин, вывели из-под власти местных воевод, подчинив Ямскому приказу, наделили земельными угодьями, даже разрешили винокурение для себя, защитили от самодурства казенных гонцов [47, 105]. Через 9 лет (а Пожарский долго руководил приказом) Дума констатировала, что «ямская гоньба» много улучшилась [69, 248].
Рука об руку с ямским делом шло и ему смежное – борьба с преступностью, расцветавшей, как принято, на дорогах. И с 1621 г. Дмитрий Михайлович возглавляет одновременно и Разбойный приказ. Ведомство это имело свои особенности. В уездах из тех дворян, кто мог организовать боеспособный отряд, избирались губные старосты, которым следовало сыскивать и уничтожать банды разбойников. Согласно «Уставной книге Разбойного приказа», губные старосты подчинены были непосредственно ему, через головы воевод. Разбойный приказ был не только карательно-следственным, но и судебным органом. По инициативе Пожарского были внесены и приняты три новых закона, в том числе суровый – от 14 октября 1624 г., устанавливавший полную ответственность владельца холопа или другого зависимого человека за совершенные последними преступления, даже если преступника уже нет в живых. Пожарский, вероятно, был прекрасно осведомлен, что за грабительскими шайками на дорогах и улицах очень часто стоят их владельцы, респектабельные аристократы, которых, если их холоп-преступник мертв (или хозяин объявил его таковым), невозможно притянуть к ответу [47, 121–122]. Суров был и принятый Боярской думой по предложению Пожарского приговор от 17 февраля 1625 г. о возмещении владельцу убитого холопа. В случае неумышленного убийства (чаще всего в пьяной драке) виновного, холопа или крестьянина, велено было не казнить (в России казнили смертью или членовредительством вообще меньше, чем во многих странах Европы, поскольку рабочие руки, а после людских потерь в Смуту особенно, были дороги), а передавать владельцу убитого с женой, детьми и имуществом [47, 123]. Обратил внимание глава приказа и на перекупщиков краденого. По его предложению Дума под председательством патриарха Филарета 25 июня 1628 г. приговорила: тех, у кого найдут краденое, допрашивать и пытать, допрос под пыткой отныне грозил и перекупщикам «разбойного поличного» [47, 146]. Судопроизводство тоже было далеко от совершенства и нуждалось в упорядочении. По внесенному Пожарским в Думу предложению принят был приговор о порядке явки истцов в суд по данной или поручной записи; причем нарушителей следовало наказывать, в том числе и дворян, освобождавшихся на время государевой службы, но обязанных явиться, как только «с коня ссядут» [7, 303–304].
Деятельность Пожарского в этом ведомстве отразилась и в народном сознании – в 1624 г. в Москву в Разрядный приказ, куда стекались все доносы о каком-либо «умысле на государя», даже в виде простого бытового упоминания царя, пришло сообщение о разговоре крестьян Комарицкой волости: «Дай господи… государь здоров был, а нынче де смиряет воров боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарской» [13, 99—100].
В 1630/31 – 1631/32 гг. Дмитрий Михайлович служил в одной из самых важных правительственных комиссий «Приказ, что на сильных бьют челом» [18, 132]. В него обращались мелкопоместные служилые люди, притеснявшиеся крупными землевладельцами. Служилые люди, имевшие маленькие поместья, которые часто давали на новоосваиваемых территориях, например на юге, за Рязанью, на пороге Дикого поля,[79] и обслуживавшие засечные черты (тогда в массовом порядке велись ремонты и строительство) от набегов крымцев, должны были по полгода проводить в седле на заставах, собираться в походы на войну, и все это – за счет своих крестьян, которых было очень мало. Соответственно, страдавшие от непомерных расходов крестьяне стремились уйти к хозяину побогаче, в огромных многолюдных латифундиях какого-нибудь боярина напряжение было меньше. Однако страна еще не могла обойтись без поместного войска, а судиться с «сильными людьми» простому дворянину было невозможно. Поэтому и создана была такая комиссия, существовавшая не постоянно, а спорадически, когда особо обострялись противоречия, вылившиеся позднее, в 1648 г., в социальный взрыв, приведший к Соборному уложению 1649 г., которое окончательно закрепило крестьян за землевладельцами и посадских людей за своими общинами. Приказ этот возглавлялся, как правило, влиятельными, богатыми и популярными деятелями – такими, как князь Д. М. Черкасский, бояре Ф. И. Шереметев, В. П. Морозов. Комиссия работала обычно на базе так называемого Приказа приказных дел, который был создан для борьбы (впрочем, практически безуспешной) со знаменитой бюрократической приказной «московской волокитой». Пожарский ведал его делами в 1630/31—1632 гг., затем последовало новое судебное назначение – с июля 1634 до 1638 г. и в 1639–1640 гг. он возглавляет Московский судный приказ – высшую инстанцию для судебных дел провинциального дворянства [18, 132].
Последним по времени «министерским» назначением Пожарского была организация в 1631 г. Приказа сбора ратных и даточных людей в преддверии готовившейся войны – реванша за Смоленск. В приказе этом набирались ратные люди, здесь их организовывали и обучали военному делу по современному западному образцу, кроме того, приказ отвечал и за сбор с помещиков, монастырей и других землевладельцев «даточных людей» [69, 250] – крестьян во вспомогательные части – обозы, перевозку орудий, строительство укреплений.
Филарет с 1619 г. постепенно забирал власть в свои руки. Медленно, осторожно он менял на ключевых должностях ставленников бывшей жены на верных ему и более дельных людей. С 1624 г. появилась никак не именовавшаяся должность главы одновременно трех особо важных приказов – Стрелецкого, Большой казны и Аптекарского (они контролировали московский гарнизон, государственные финансы и «государское здоровье»), которую стали занимать наиболее надежные и близкие к правящей династии лица – первым таким «премьер-министром» был князь И. Б. Черкасский, а после его смерти в начале апреля 1642 г. – Ф. И. Шереметев [149, 18]. Эти люди были верны и очень компетентны. Ф. И. Шереметев, возможно, тогда водил дружбу с Пожарским,[80] который, вероятно, оправдал его ожидания в деле руководства путями сообщения, борьбой с уголовщиной (некогда боярин Федор Никитич сам перед опалой ведал Разбойным приказом) [85, 195].
Быстрее всех, пожалуй, уже в 1620 г., был смещен начальник Стрелецкого и Панского приказов, т. е. командующий самой боеспособной и приближенной ко двору силой – московскими стрельцами, а также набором наемников – князь А. В. Лобанов-Ростовский, – он даже попал в опалу. По свидетельству одного иностранца, князю было поручено сопровождать Михаила Федоровича с отрядом стрельцов в Новодевичий монастырь, он был почему-то этим недоволен и вполголоса бранил царя, о чем тут же донесли, и князя сослали [103, 23]. В Тобольск поехал воеводой князь Д. Т. Трубецкой, неудачливый претендент на престол; он стал как бы «хозяином» богатейшей Сибири, но, конечно, это была почетная ссылка. А когда после заключения Столбовского мирного договора со Швецией Новгород опять отошел к России, в город, который в свое время безуспешно пытался отвоевать Д. Т. Трубецкой, воеводой вскоре поехал Пожарский.
Это был второй по экономическому и политическому весу центр страны, и назначение управлять им означало особое доверие. Недаром весь XVI в. шведские короли сносились с русскими царями только через новгородских наместников (традиция эта возникла из-за того, что Швеция несколько веков была зависима от Дании, и по рангу наместники датского короля общались с новгородскими наместниками, но и после того, как страна восстановила независимость, московское правительство долго не хотело менять «старину», пребывая в постоянном этикетном споре). Новгород оставался еще центром торговли через Балтику, имел и важное культурное значение. В частности, именно туда традиционно приезжали сыновья и служащие иноземных коммерсантов учиться русскому языку. Сохранились царские наказы Пожарскому о том, по каким правилам это разрешено – «немцы» – ученики должны были приезжать в сопровождении своих отцов или иных родственников, их распределяли на учебу в посад, к церковным дьячкам, которые, видимо, держали школы для прочих новгородцев. Однако запрещалось приезжать политически подозрительным, например перебежчикам или заподозренным в шпионаже. Полагалось также следить, чтобы протестанты не посещали православных богослужений, а если кто пожелает принять «греческую веру», то предупредить, что дорога домой будет закрыта, православный автоматически становился царским подданным. В то же время не возбранялось ездить за рубеж к родственникам – семьи часто разделялись границей [6; 69, 249–250]. У приезжих же русских следовало выяснять, «не пошатались ли они в вере», живя среди лютеран.
В Новгороде князь провел два года – с 1628 по 1630. Видимо, не случайно весьма информированный чиновник короля Сигизмунда секретарь Ян Гридич, «писарь руский» в канцелярии Великого княжества Литовского, отмечал в 1619 г., что патриарх весьма жалует Пожарского и сына Козьмы Минина – Нефеда. В 1622/23 —1629/30 гг. Дмитрий Михайлович не менее 37 раз приглашался к царскому столу, больше него приглашались только бояре М. Б. Шеин (47 раз) и князь Д. И. Мезецкий (45) [90, 227].
Филарет, как уже говорилось, изменения в аппарате производил постепенно, ликвидируя влияние прежнего окружения, от «великородных» до «худородных». В 1623 г. патриарх поднял дело царской невесты М. Г. Хлоповой, расследование вскрыло интригу родственников «великой старицы» Марфы – Салтыковых, сорвавших женитьбу юного царя на любимой девушке; их велено было лишить думных чинов и сослать, а в 1628 г., видимо тоже с опалой, лишился важного поста постельничего еще один дальний ее родственник, К. И. Михалков [20, 22].[81] Расколота романовская группировка, замечают современные исследователи, была тонко и умело: изгнанию подверглись те, кто явно злоупотреблял властью, служебным положением, был бездарен [96, 314–316]; добавим еще, и непопулярен в народе, так что опалы воспринимались массами без сожаления. И именно на время правления Филарета приходится наиболее интенсивная служба Пожарского в приказах.
В 1630-е годы князь исполнял и другие, обычные для боярина функции: проводил «разборы» служилых людей, проверял готовность городового дворянства к службе, здоровье, вооружение и материальные возможности служилых людей и определял им поместные оклады. Это было ему не в новинку. Во время Смуты, еще не имея большого канцелярского аппарата, князь многое вынужден был делать лично – например, 22 декабря 1617 г. казак И. Ларионов просил в Галицкой чети подтвердить свой оклад – «и сыскано в Розряде в столпе 121 году (т. е. 1612/13 г. – еще в период «Совета всей земли»)… Ивашку Ларионову помесной оклад учинено 250 чети, денег из чети 8 рублев, а на выписке ево помета боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково» [162, 307].
Еще одним фактом, подтверждающим благоволение Филарета, было включение многих сведений о Пожарском в «Новый летописец» – книгу, которая создавалась в 1620– 1630-е годы в кругах, близких к Филарету, и, возможно, под его редакцией, которая должна была продолжить официальное летописание и создать «руководящую» версию событий Смутного времени. Летопись эта не была завершена, видимо, по причине уменьшения влияния престарелого Филарета в последние годы жизни [29, 376–379].
В книгу, в частности, вошли уникальные, более нигде не встречающиеся сведения о ранних победах Пожарского, источником здесь мог быть либо он сам, либо кто-то очень информированный из его окружения [29, 302–314]. Заметим, что большинство Салтыковых упомянуто в летописце в крайне негативном ключе [29, 297–302]. Некий шведский дипломат, побывавший в России в 1620-е годы и уехавший в 1624 г. (по современным данным, это был голландец И. Масса, автор известной книги о России), в своих донесениях давал характеристики виднейшим в то время лицам. Он, перечисляя, в частности, «наиболее знатных бояр, которых я знал в Москве», ставил Пожарского в списке на 13-е место и в таких выражениях – «князь Дмитрий Михайлович Пожарский, ему предано было все общество» [103, 19–20].[82]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.