ГЛАВА I. ИСТОКИ ВАМПИРИЗМА

ГЛАВА I. ИСТОКИ ВАМПИРИЗМА

Во всем необъятном сумрачном мире призраков и демонов нет образа столь страшного, нет образа столь пугающего и отвратительного и в то же время обладающего столь жутким очарованием, как вампир, который сам по себе не является ни призраком, ни демоном, но разделяет с ними их темную природу и наделен таинственными и ужасными качествами обоих. Образ вампира окружен самыми мрачными суевериями, поскольку вампиры — это сущности, не принадлежащие ни к одному из миров: они не являются демонами, ибо последние обладают чисто духовной природой — это совершенно бестелесные создания, т. е. ангелы, как сказано у св. Матфея (XXV, 41), «дьявол и его ангелы».[1] И хотя св. Григорий пишет о слове «ангел»: «nomen est officii, поп naturae», т. е. что название говорит не о природе данной сущности, а о ее месте в иерархии, — ясно, что изначально всех ангелов сотворили благими, дабы они выступали в качестве божественных посланников, и что впоследствии падшие ангелы отошли от своего исходного состояния. В рамках официальной доктрины на Четвертом Латеранском Соборе под руководством папы Иннокентия III в 1215 году в качестве официального догмата было принято следующее положение:

«Дьявол же и другие демоны сотворены были Богом по природе своей благими, но сами по себе стали злыми».

И сказано также в книге Иова (4, 18):

«Вот, Он и слугам Своим не доверяет и в Ангелах Своих усматривает недостатки».

Иоганн Генрих Цопфиус в своей работе «Dissertatio de Vampyris Serviensibus» («Рассуждения о вампирах подчиненных», Галле, 1733) говорит: «Вампиры выходят по ночам из своих могил, набрасываются на людей, мирно спящих в своих кроватях, высасывают всю кровь из их тел, убивая их таким образом. Эти чудовища одинаково преследуют мужчин, женщин, детей, не разбирая ни возраста, ни пола. Те, кто испытал их пагубное воздействие, жалуются на удушье, подавленность и полный упадок сил, после чего быстро умирают. Некоторые из тех, кто был уже при смерти, на вопрос, знают ли они, чем вызван их недуг, отвечали, что такие-то и такие-то люди, недавно умершие, вставали из могилы, чтобы их мучить и истязать». Скофферн в «Случайных страницах науки и фольклора» пишет: «Лучшее определение, которое я могу дать вампиру, это „живое, вредоносное и кровожадное мертвое тело“. Живое мертвое тело! Пустое, бессмысленное, несовместимое, непостижимое словосочетание — но именно таковы вампиры». Хорст в своем исследовании «Schriften und Hypothesen ueber die Vampyren» («Сочинения и гипотезы по поводу вампиров») определяет вампира как «мертвое тело, продолжающее жить в могиле, которую оно, однако, покидает по ночам, дабы высасывать кровь из живых, посредством чего оно питается и сохраняется в хорошем состоянии, вместо того чтобы разлагаться подобно прочим мертвым телам».

У демона нет тела, хотя для своих целей он способен оживлять какое-либо тело, присваивая его себе или имитируя присвоение, но это не его собственное исконное тело.[2] Поэтому вампир не является демоном в истинном смысле слова, хотя бы его отвратительная похоть, его жуткие наклонности и были демоническими, дьявольскими.

Строго говоря, вампира нельзя назвать привидением или призраком, ибо призрачная сущность неосязаема — это просто бесплотная тень, которая ускользает, как сообщает нам древнеримский поэт:

Par levibus ventis volucrique simillima somno.[3]

(Словно дыханье легка, сновиденьям крылатым подобна)

И в первую пасхальную ночь, когда Иисус стал посреди своих учеников и они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа, Он сказал:

Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня».[4]

И действительно, зафиксировано несколько случаев, когда человеку удавалось схватить привидение или, наоборот, привидение хватало человека, и он ощущал его прикосновение, но эти явления следует в целом воспринимать как исключения, если на самом деле их нельзя объяснить каким-то иным способом, как, например, тем, что человеческое тело получает сигналы от какого-либо духа или близкого человека при исключительно редких условиях, связанных с паранормальным воздействием.

В случае с весьма необычными и жуткими явлениями призраков на вокзале старого Дарлингтона и Стоктона мистер Джеймс Дэрэм, ночной сторож, находившийся однажды вечером в подвальной комнатке привратника, был застигнут врасплох появлением незнакомца в сопровождении пса — огромного черного ретривера. Не говоря ни слова, посетитель ударил сторожа, и тот ощутил сильный толчок. Естественно, сторож нанес ответный удар, но кулак его прошел сквозь тело незнакомца и ударился о стену за его спиной. Тем не менее диковинный визитер издал дикий визг, вслед за чем пес впился зубами в ногу мистера Дэрэма, причинив ему значительную боль. В тот же миг незнакомец отозвал ретривера, как-то странно щелкнув языком. И посетитель, и собака бросились в маленькую кладовку для угля, из которой не было второго выхода. Через минуту кладовку обследовали, но никого там не обнаружили. Впоследствии выяснилось, что много лет назад некий служащий, неизменно появлявшийся всюду с большим черным псом, совершил самоубийство в здании вокзала, чуть ли не в том самом подвальчике — по крайней мере, именно там обнаружили его труп.

Майор К. Г. Мак-Грегор из Донагэди, графство Даун, Ирландия, рассказывает о доме на севере Шотландии, где являлся призрак старой леди, много лет проживавшей в этом доме и скончавшейся в самом начале XIX века. Как-то ночью некоторые из людей, спавших в комнате, где она умерла, стали ощущать на себе весьма чувствительные толчки и даже резкие пощечины. Сам майор, почувствовав где-то в полночь удар в левое плечо, обернулся, подался вперед и схватил человеческую руку — полную, теплую и мягкую. Он сильно сжал запястье и предплечье, нащупав рукав и кружевную манжету. У локтя чужая рука словно бы обрывалась, и пальцы майора уперлись в пустоту; в изумлении он отпустил руку. Когда зажгли свет, никого из посторонних в комнате не обнаружили.

Еще один случай имел место в Гэрване, графство Саут-Эйршир. У молодой женщины погиб брат, вышедший в море на лодке и попавший в сильный шторм. Когда нашли его тело, то увидели, что покойный лишился правой руки. Бедная девушка не находила себе места от горя. Прошло несколько дней, и как-то ночью, раздеваясь перед отходом ко сну, она вдруг пронзительно вскрикнула. На крик в ее комнату сбежались домочадцы, и девушка заявила, что ее сильно ударили раскрытой ладонью в плечо. Место, куда был нанесен удар, внимательно осмотрели: там среди мертвенно-бледных синяков виднелся отчетливый отпечаток мужской правой руки.

Эндрю Лэнг в своих «Сновидениях и призраках» рассказывает историю «Призрака, который кусался». Этого призрака можно было принять за вампира, однако на самом деле под такую классификацию он не подпадает, так как у вампира есть тело и его жажда крови связана с необходимостью добывать для этого тела пропитание. Рассказ этот можно найти в «Замечаниях и вопросах» от 3 сентября 1864 года, где корреспондент утверждает что воспроизвел этот рассказ почти дословно, услышав его из уст леди, о которой идет речь, — человека испытанной правдивости. Эмма С. спала у себя в комнате в большом доме близ Кэннок-Чейз. Был прекрасный августовский день 1840 года, и хотя Эмма сама велела служанке разбудить ее как можно раньше, она все же удивилась, услышав резкий Стук в дверь совсем ранним утром — около половины четвертого. Хотя хозяйка ответила: «Да, войдите», — стук продолжался, и вдруг занавески раздвинулись, и, к своему изумлению, Эмма увидела за ними лицо одной из своих двоюродных тетушек. Тетушка пристально глядела на Эмму. Полуинстинкивно Эмма выставила вперед руку, и тут же привидение укусило ее за большой палец, а затем исчезло. После этого Эмма встала, оделась и спустилась вниз, на первый этаж, где еще не было ни души. Вскоре появился отец. Слегка пошутив по поводу того, что дочь твердо решила встретить рассвет, он поинтересовался, в чем дело. Выслушав рассказ Эммы, отец решил, что уж теперь-то в течение дня он непременно должен навестить свою свояченицу, которая жила неподалеку. Так он и сделал, но, как оказалось, лишь для того, чтобы обнаружить, что она скоропостижно скончалась около половины четвертого утра… Она ничем не болела, и эта смерть была неожиданной. На одном из ее больших пальцев обнаружили следы зубов, словно умирающая укусила его в последнем приступе агонии.

Привидение

Странные беспорядки в пансионе Лэм (Лоуфордс-Гейт, Бристоль) в 1761–1762 годах, слухи о которых распространились далеко за пределы округи, были, весьма вероятно, связаны с колдовством и вызваны преследованиями со стороны одной женщины, увлекавшейся оккультизмом низшего порядка, хотя, с другой стороны, они могли представлять собой проявления полтергейста. Двух маленьких сестер, Молли и Добби Джайлз, кто-то безжалостно кусал и щипал. На руках девочек были видны отпечатки восемнадцати или двадцати зубов, причем отметины были мокрыми от свежей слюны, и «дети громко плакали от боли, вызванной щипками и укусами». В одном случае, когда с Добби Джайлз говорил наблюдатель, девочка с плачем объясняла, что кто-то укусил ее за шею: там появились липкие от слюны следы восемнадцати зубов. Возможность того, что ребенок сам себя искусал, была совершенно исключена; к тому же рядом с девочкой находился лишь один человек — мистер Генри Дэрбин, который письменно зафиксировал эти события и чей отчет о них впервые опубликовали в 1800 году, поскольку мистер Дэрбин не хотел, чтобы записи были обнародованы при его жизни. Второго января 1762 года мистер Дэрбин пишет: «Добби закричала, что та самая рука схватила ее сестру за горло, и я заметил, что плоть на горле Молли сбоку слегка вдавилась и кожа побледнела, словно горло сжимали чьи-то пальцы — однако никаких пальцев я не видел. Лицо девочки быстро побагровело, будто ее душили, но никаких конвульсий не последовало». А вот запись, датированная четвергом, седьмого января 1762 года: «Добби покусали сильнее, и следы зубов на ее теле были глубже, чем у Молли. Отпечатки зубов на руках девочек имели форму овала длиной в два дюйма». Все это определенно выглядит так, будто дети подвергались колдовскому воздействию.

Можно вспомнить о судебном процессе над сейлемскими ведьмами. Когда в городе Сейлем вспыхнула настоящая эпидемия колдовства, пострадавшие жаловались на суде, что их мучили укусами, щипками, удушением и т. д. В ходе судебного разбирательства по делу Гудвайф Кори «не раз наблюдалось, что, стоило подсудимой прикусить нижнюю губу, как пострадавшие начинали ощущать укусы на предплечьях и запястьях и демонстрировали судьям и священнику отметины в соответствующих местах».

В «Протоколах Национальной Лаборатории психических исследований» (том I, 1927 г.) можно найти отчет о феномене, связанном с Элеонорой Зюгун, юной румынкой из крестьянской семьи. Осенью 1926 года, когда девочке исполнилось всего лишь тринадцать лет, ее привезла в Лондон графиня Василько-Серецки, чтобы необычайные явления, происходившие с Элеонорой, изучили в Национальной Лаборатории психических исследований (Куинсбери-Плэйс, Саут-Кенсингтон). О ребенке говорили, будто его преследует какая-то незримая сила или сущность, известная девочке под именем Драку, Анг-личе-демон. С Элеонорой происходило множество необыкновенных событий; ее кусала и царапала эта невидимая сущность. Достаточно привести два-три примера из целой серии случаев — это «феномен укуса на расстоянии». «В понедельник 4 октября 1926 года, в полдень, следователь капитан Нил lay отмечает в своем докладе: 3 часа 20 минут. Элеонора вскрикнула. Показала нам отметины на тыльной стороне кисти руки, похожие на следы зубов; позднее эти отметины превратились в глубокие рубцы… 4 часа 12 минут. Элеонора подносила к губам чашку с чаем, но внезапно вскрикнула и поспешно поставила ее на стол. На правой руке появились отметины, явно похожие на следы укуса: четко прослеживались оба ряда зубов». Об этом же случае пишет мистер Клэфам Палмер — следователь, также присутствовавший при этом: «Элеонора подносила к губам чашку, и вдруг тихо вскрикнула, поставила чашку и закатала рукав. На ее предплечье я увидел глубоко впечатавшиеся в плоть отметины, похожие на следы зубов — словно некто яростно укусил девочку. Красноватые отпечатки побелели и в конце концов превратились во вздувшиеся рубцы. Они постепенно исчезли, но были еще видны в течение часа или около того». Подобные укусы случались нередко, и эти отметины были сфотографированы.

Было бы интересным и, несомненно, весьма достойным занятием обсуждать происхождение этих укусов, однако подобное исследование здесь неуместно, потому что мы имеем дело не со случаем вампиризма или какого-либо родственного явления. Цель вампира — высосать кровь, а во всех приведенных выше случаях кровь если и выступала, то это было связано с характером царапин или вмятин от зубов; кровотечения практически не наблюдалось. К тому же источник этих укусов был недостаточно материален, чтобы его увидеть. А настоящий вампир вполне зрим и осязаем.

У вампира есть тело, причем свое собственное. Он не жив и не мертв; его скорее можно назвать живущим в смерти. Он — некая аномалия, своеобразный гермафродит, гибрид в мире призраков, изгой среди порождений ада.

Еще языческий поэт поучал своих слушателей и читателей, что смерть — это сладостная награда в виде вечного покоя, благословенное забытье после тяжких трудов и борьбы, которыми сопровождается жизнь. Немного найдется на свете того, что прекраснее» и того, что печальнее песен наших современных язычников, утешающих скорбь своих сердец задумчивыми грезами о вечном сне. Сами наши язычники, вероятно, этого не знают, но свою безысходную, хотя и изысканную, тоску они унаследовали от певцов последних дней Эллады — создателей насквозь пронизанных усталостью, и все же гармоничных песнопений — тех людей, для которых в небе уже не загоралась заря надежды. Но мы-то определенно знаем и твердо уверены в том, что «созрели первые плоды для спящих: Христос воскрес». И тем не менее Грэй, сам наполовину грек, тоже, видимо, обещает своим крестьянам и батракам в качестве награды после жизни, исполненной неурядиц и тяжких трудов, милое сердцу забытье и вечный сон. Суинберн радостно благословляет богов.

За то, что сердце в человеке

Не вечно будет трепетать,

За то, что все вольются реки

Когда-нибудь в морскую гладь.

Эмилия Бронте страстно желает одного лишь забытья:

О, я смогу забыться, спать,

Не думая о том,

Как будет снегом меня засыпать,

Как будет хлестать дождем!

Флеккер в абсолютном отчаянии причитает:

Я знаю: глухи мертвые — и не услышат,

Хоть сразу сотни соловьев рассыплют трели…

Я знаю: слепы мертвые — и не увидят,

Как в страхе друг большие их глаза закроет,

И нет у них сознанья…

Еще прекраснее, чем воспевали ее поэты, описана смерть у прозаика, соткавшего утонченные образы: «Смерть, должно быть, так прекрасна. Лежать в мягкой бурой земле, когда у тебя над головой колышутся травы — и слушать безмолвие. Не знать, что такое вчера и что такое завтра. Позабыть о времени. Бедные, жалкие души! Какими сухими, какими пустыми становятся подобные устремления, когда задумаешься о страстных, сияющих словах Маленького Цветочка: „Для блага общего хотелось мне бы перенести на землю небо“. И еще: „Даже в лоне Блаженной Грезы ангелы нас охраняют“. Нет, я никогда не смогу никоим образом отдыхать до скончания мира. Но как только ангел скажет: „Время прекратило свое существование“, — вот тогда я и отдохну, тогда я смогу возрадоваться: ведь число избранных станет полным».

Итак, мы видим, что даже для тех, кто придерживается языческих, самых безысходных, самых ошибочных взглядов, идеалом являются забвение и покой.

Так какая же ужасная судьба у вампира, который лишен возможности спокойно отдыхать в своей могиле и который по воле злого рока обречен выходить из нее и терзать живых!..

Первым делом можно было бы вкратце исследовать, каким образом возникала вера в вампиризм, и здесь вполне уместно заметить, что тщательные изыскания в связи с экстрасенсорными, паранормальными явлениями, оказавшиеся в последние годы столь плодотворными, и даже современные научные открытия подтвердили сущностную правдивость множества древних свидетельств и старых поверий, еще вчера отвергаемых людьми благоразумными как проявления крайней чувственности эффектных, напыщенных фантазий. Можно сказать, что истоки веры в вампиризм, хотя и очень смутные, неоформленные и несвязанные друг с другом, восходят к древнейшим временам, когда первобытный человек пытался проследить таинственную взаимосвязь души и тела. Человек наблюдал разделение индивида на эти две составляющие, и, благодаря своим наблюдениям, пусть грубым и незрелым, сталкивался с таким феноменом, как бессознательное — в том виде, в каком оно представлено в сновидениях и особенно в смерти. Человеку оставалось лишь размышлять о существовании этого самого нечто, утрачивая которое, навсегда покидаешь живой, бодрствующий мир; приходилось задаваться вопросом: возможно ли при некоторых обстоятельствах, пока что ему неизвестных, скрытых от него, продолжение той жизни, той личности, которая, очевидно, пере-, шла куда-то в другое место, в какое-то иное состояние.

Вопрос этот был вечным и, более того, глубоко личным, поскольку затрагивал тот опыт, которого человек и не надеялся избежать. Вскоре ему стало ясно, что процесс, именуемый смертью, — это всего лишь переход в иной мир; вполне естественно, что мир потусторонний воображался очень похожим на уже знакомый, привычный мир — с той лишь разницей, что в потустороннем мире человек будет пользоваться влиянием на те силы, с которыми в течение своей земной жизни он вел нескончаемую войну за власть. Возможно, мир иной расположен не так уж далеко, и не стоит полагать, будто люди, перешедшие в него, утрачивают интерес и привязанность к тем, кого они совсем недавно оставили на земле. Несмотря на то, что нам не случается зримо ощутить присутствие покойных родственников, мы должны о них помнить так, как мы помним о ком-либо из нашей семьи, кто отправился в обычное путешествие на неделю, месяц или год. Естественно, к тем, кому возраст и положение давали право на уважение и почет со стороны окружающих, следует относиться с тем же вниманием — даже оказывать еще более высокие почести, чем при жизни: ведь теперь власть этих людей таинственным образом усилилась, и они будут активно карать за любую непочтительность и пренебрежение. Следовательно, как отдельная семья почитала отца — хозяина дома — и при жизни, и после смерти, так и все племя стало поклоняться великим людям — вождям и героям, чьи деяния и подвиги принесли благо не только их семьям, но и всему клану. У племени шиллук, которое живет на западном берегу Белого Нила и которым управляет король, по-прежнему сохраняется культ Ньяканга — героя, основавшего династию и поселившего этот народ на его нынешней территории. Считается, что Ньяканг был человеком, причем в действительности он не умер, а просто скрылся из виду. Однако он не обладает божественностью в полной мере, тогда как великий бог шиллуков, Джу-ок, не имеет формы, невидим и присутствует абсолютно повсюду. Он гораздо величественнее и выше Ньяканга и царствует на тех самых высоких небесах, где до слуха его не доносятся людские молитвы и он не может обонять сладостный запах приносимых ему жертв.

Шиллуки поклоняются не только Ньякангу, но и каждому из своих королей, после того как тот умирает, и могила монарха становится святилищем. Повсюду в деревнях есть множество усыпальниц, за которыми присматривают специальные старики и старухи. В каждой из таких усыпальниц совершаются тщательно разработанные ритуалы, практически идентичные повсеместно. И в самом деле, можно сказать, что основным элементом религии шиллуков является культ умерших королей.[5]

Другие африканские народности также поклоняются своим королям, отошедшим в мир иной. Народ баганда, чья страна Уганда расположена в верховьях Нила, считает своих покойных правителей равными богам и в их честь воздвигает храмы, которые содержатся с величайшей заботой. В прежние времена, когда умирал король, убивали сотни людей, чтобы их души могли прислуживать душе властелина. Вот весьма показательная иллюстрация веры этих людей в то, что король со своей призрачной свитой в состоянии возвращаться на землю в телесной форме (достаточно плотной, чтобы осуществлять такую сугубо материальную функцию, как поглощение пищи). В определенные торжественные дни на заре у ворот храмов начинают бить в священные тамтамы, и туда стекаются толпы поклоняющихся, которые несут корзины с едой, дабы король со свитой не остались голодными, ведь в противном случае монарх может разгневаться и покарать весь народ.[6]

В районе Кизиба на западном берегу озера Виктория-Ньянза религия местных жителей тоже сводится в основном к культу умерших королей. Хотя в данной религии и представлено верховное божество Ругада, создавшее мир, людей и животных, даже жрецы этого народа мало что знают о нем; ему не приносят жертвы, а жрецы выступают в роли посредников между людьми и покойными монархами.[7]

Подобным же образом племена банту в Северной Родезии до сих пор признают верховное божество по имени Леза, чья сила проявляется в бурях, в грозовых тучах и проливных дождях, в раскатах грома и вспышках молний; однако это божество недосягаемо для людей, ему бесполезно молиться и приносить жертвы. Поэтому боги, которым поклоняются эти племена, четко подразделяются на два класса: духи покойных вождей, публично почитаемых всем племенем, и духи родственников — их в частном порядке чтит каждая семья, глава которой выполняет в данном случае жреческие функции. «Среди народа авемба нет специальных усыпальниц для таких чисто семейных духов, культ которых существует в любой отдельной хижине и которым семья приносит в жертву овцу, козу или дичь, причем дух получает кровь, проливаемую на землю, тогда как все члены семьи вместе вкушают плоть жертвы. Для верующего авемба вполне достаточно поклоняться духу кого-либо из ближайших родственников (дедушки с бабушкой, или покойных отца с матерью, или же дяди по материнской линии). Из всех „духов родственников человеку следует выбрать для поклонения кого-либо одного, которого он по тем или иным соображениям считает особенно близким себе. Например, прорицатель может сообщить человеку следующее: его последнее заболевание вызвано тем, что он не выказывал уважения духу своего дяди. Соответственно, этот человек должен позаботиться о том, чтобы принять своего дядю в качестве духа-покровителя. В знак подобного уважения можно посвятить одному из духов своих предков корову или козу“.[8] Этот обычай весьма показателен, и следует обратить особое внимание на два момента. Во-первых, умершего — вернее, его дух — не просто стараются умилостивить. Он еще и вкушает крови, которую специально проливают ради него. Во-вторых, если покойного не чтить должным образом, он в состоянии наслать болезнь, т. е. обладает определенной злотворной силой, в частности, способностью мстить. Смысл идеи, лежащей в основе этих обычаев, не очень-то отличается от сути образа вампира из преданий — чудовища, жаждущего крови: его пагубное воздействие на человека также ведет к болезни и истощению.

Весьма похожие идеи распространены среди гереро — одного из племен группы банту в германской Юго-Западной Африке. Согласно верованиям гереро, Нджамби Карунга, великое благое божество, превышающее высоко на небесах, слишком удалено от людей, чтобы до него доносились их молитвы, отчего ему не поклоняются и не приносят жертвы. „И бояться они должны своих предков (овакуру), ведь это предки гневаются на человека, угрожают ему и способны наслать на него несчастье… Именно с целью завоевать и сохранить их благосклонность, отвратить их гнев и немилость — короче говоря, чтобы умилостивить предков, и приносят им гереро множество жертв. Не из благодарности они это делают, но от страха, не от любви, а от ужаса“.[9] Преподобный Г. Фиэ — миссионер, работающий среди этого племени, — пишет: „Все религиозные обычаи и церемонии овагереро основаны на предположении о том, что покойные после смерти продолжают жить, оказывая огромное воздействие на земное существование, обладая властью над жизнью и смертью человека“.[10]

Религия овамбо — еще одного племени группы банту — развивает практически те же идеи. Вся религия сводится к почитанию душ умерших людей — вернее, к их ублажению. После смерти каждого человека остается призрачная форма, продолжающая каким-то образом (не совсем четко определенным) существовать на земле, и у этого призрака есть власть над живыми людьми. Прежде всего, это возможность насылать различные болезни. Духи простых людей способны влиять только на членов своих собственных семей; души же вождей и великих воинов обладают гораздо более широкими возможностями: они в состоянии приносить пользу или причинять вред всему племени. В некоторой степени они могут даже управлять силами природы и обеспечить богатый урожай, заботливо вызывая дождь: ведь под чутким руководством подобных великих духов явно не будет ни крайней нехватки, ни переизбытка материальных благ. Более того, эти духи способны отвращать болезни, но с другой стороны, если почувствуют себя обиженными, могут наслать на племя мор и голод. Следует особо отметить, что овамбо испытывают не совсем обычные страхи и опасения перед душами умерших колдунов. Единственный способ помешать размножению подобной опасной категории духов — это отрубать трупам конечности: такую меру предосторожности необходимо предпринимать сразу же после смерти колдуна. „Так уж заведено: отрубать покойнику руки и ноги и отрезать язык, чтобы лишить дух умершего возможности двигаться и разговаривать. Подобное расчленение тела делает бессильным и беспомощным призрак покойного, который в противном случае был бы могучим и свирепым“.[11] Позже вы увидите, что в числе прочих видов расчленения к обезглавливанию и, особенно, к протыканию тела колом, за невозможностью полной кремации, прибегали как к самым эффективным средствам в борьбе с вампирами. Интересно, что, согласно теософам, вампиром становится лишь тот, кто при жизни был адептом черной магии. Как заявляет мисс Джесси Аделаида Миддлтон, „в вампиров превращаются ведьмы, колдуны и самоубийцы“.[12]

Каноник Кэллэуэй зафиксировал очень интересные детали культа аматонго (предков) у зулусов.[13] В отчете об обычаях туземцев он пишет следующее: „Чернокожие не почитают без разбора всех аматонго, т, е. всех покойников своего племени. Вообще говоря, покойному главе семьи поклоняются его дети — ведь они не знают древних предков, не знают ни их имен, ни их хвалебных титулов. Но любое важное дело они начинают и заканчивают молитвами своему покойному отцу, которого почитают как главу семьи, ибо помнят его доброту, которую он проявлял к ним при жизни. Подобное отношение поддерживает их и сейчас. Они говорят: „Он по-прежнему точно так же будет относиться к нам и после смерти. Мы не понимаем, почему он должен проявлять заботу к кому-либо еще, кроме нас. Нет, он будет заботиться только о нас“. Вот как обстоит дело, хотя в каждом племени поклоняются многим аматонго и окружают высокими заборами их могилы, чтобы защитить их. Но в культе аматонго на первом месте для зулуса всегда стоит отец. Он остается драгоценным сокровищем, даже уйдя из жизни“. Создается впечатление, что среди зулусов поклоняются в первую очередь тем, кто умер совсем недавно, особенно отцам и матерям семейств. Естественно, что о духах давно умерших соплеменников постепенно забывают — ведь время идет, и воспоминания о них исчезают вместе с теми людьми, которые знали покойных и возносили им свои молитвы, но затем и сами последовали за этими аматонго в Мир иной. Как мы уже отмечали, почти в каждом случае мы сталкиваемся с признанием того, что существует некая высшая сила — явно духовная сущность, которая никогда не была человеком и поклонение которой (в тех редких случаях,[14] когда подобное почитание воспринимается как желаемое или даже вполне возможное) совершенно отличается от культа мертвых, будь то семейные предки или некоторые династии древних королей. Конечно, в африканском пантеоне есть множество других богов, и, хотя туземцы не допускают, что эти боги были когда-то людьми и, разумеется, в своей ритуальной практике проводят четкое различие между поклонением подобным божествам и культом духов и призраков — тем не менее, почти во всех таких случаях есть подозрение, а порой даже уверенность в том, что эти боги были в прошлом героями, легенды о которых, вместо того чтобы с годами угасать, становились все более яркими и роскошными, пока монарх или воин не превращался просто в божество. Похожий процесс наблюдается в языческих религиях повсюду в мире, и относительно политеизма народа баганда преподобный Дж. Роскоу отмечает: „Главные боги, видимо, были ранее людьми, которые отличались своими умениями и храбростью и которых соплеменники впоследствии обожествили, наделив сверхъестественными способностями“.[15]

Говорят, что кафры верят, будто люди, которые вели распутную жизнь, после смерти способны возвращаться по ночам в телесной форме и, нападая на живых людей, ранить их или даже убивать. Вероятно, этих призраков во многом привлекает кровь, позволяющая им легче достигать своих целей, и даже несколько красных капель могут помочь им оживить свои тела. Поэтому кафр испытывает величайший ужас перед кровью и старается никогда не проливать на землю ни одну каплю крови из носа или из пореза; если же таковое случится, то кровь нужно немедленно засыпать. А если кровью испачкано тело, то человек обязан устранить скверну с помощью тщательно разработанных очистительных церемоний.[16] По всей Западной Африке туземцы заботливо стараются уничтожить любую свою кровь, случайно пролитую на землю, а если в связи с этим пачкается кусок ткани или деревяшка, то данные предметы подлежат тщательному сожжению.[17] Африканцы открыто признают, что их задача — не допустить, чтобы хоть капля крови попала в руки колдуна, который может использовать ее в дурных целях; важно также не дать завладеть ею злому духу, который с ее помощью способен воссоздать для себя материальное тело. Такой же страх перед колдовством распространен и на Новой Гвинее, где туземцы, получившие ранение, аккуратно собирают тряпки, которыми перевязывали раны, и сжигают их или забрасывают далеко в море: подобные факты зафиксированы многими миссионерами и путешественниками.[18]

Мало кто из людей до сих пор не осознал того таинственного значения, которое придается крови, и примеры таких верований можно найти в истории любой страны. В том же духе высказывались и китайские исследователи, писавшие о колдовстве;[19] так полагали и арабы;[20] об этом хорошо известно и из древнеримских преданий.[21] Даже по отношению к животным считалось, что душа животного и, значит, сама его жизнь — в его крови, или, точнее, кровь — это и есть его душа. Вот перед нами божественное установление (Левит, XVII, 10–14):

„Если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будет есть какую-нибудь кровь, то обращу лице Мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа ее, потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает; потому Я и сказал сынам Израилевым: ни одна душа из вас не должна есть крови, и пришлец, живущий между вами, не должен есть крови. Если кто из сынов Израилевых и из пришельцев, живущих между вами, на ловле поймает зверя или птицу, которую можно есть, то он должен дать вытечь крови ее и покрыть ее землею, ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его: всякий, кто будет есть ее, истребится“.[22]

Древнееврейское слово, которое переводится как „жизнь“,[23] имеет также значение „душа“ — в данном отрывке и особенно во фразе „душа всякого тела есть кровь его“, и в Исправленной версии библии имеется пометка на полях: „евр. душа“. И коль скоро сама сущность жизни — более того, душа и дух каким-то таинственным образом заключены в крови, мы получаем исчерпывающее объяснение того факта, почему вампир вынужден стремиться оживить и омолодить свое мертвое тело путем высасывания крови из тела своих жертв.

Нелишне вспомнить о знаменитом некромантическом пассаже из „Одиссеи“.[24] Когда Улисс в царстве мертвых вызывает призраков, то чтобы те обрели дар речи, ему приходится вырыть глубокий ров и заполнить его кровью жертвенных черных баранов. И лишь напившись досыта этой драгоценной жидкости, тени мертвых получают возможность разговаривать с Одиссеем и воспользоваться некоторыми из своих былых человеческих способностей.

Среди множества упоминаний о погребальных обычаях в Священном Писании есть одно, имеющее самое непосредственное отношение к подобной вере в то, что кровь может помочь умершим. Пророк Иеремия в своем предсказании полного краха евреев и окончательного опустошения их земли заявляет:

И умрут великие и малые на земле сей; и не будут погребены, и не будут оплакивать их, ни терзать себя, ни стричься ради них».[25]

И снова тот же пророк рассказывает нам, что после того, как евреев увели в вавилонский плен,

«пришли из Сихема, Силома и Самарии восемьдесят человек с обритыми бородами и в разодранных одеждах, и изранив себя, с дарами и Ливаном в руках для принесения их в дом Господень».[26]

Слово «squallentes», которое в версии Библии, принятой на Соборе в Дуэ, передается как «скорбящих», в канонической версии Библии переведено как «изранив себя», и идентичный вариант перевода дается в Исправленной версии библии. Подобные обычаи обривания части головы и сбривания бороды, о которых идет речь во фразе «ни стричься ради них» и особенно практика нанесения себе порезов и даже ран в знак траура — все это было строжайше запрещено как отдающее языческими заблуждениями. Так, в книге Левит (XIX, 28) мы читаем: «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]». И снова (XXI, 5) навязывается предписание насчет траура: «Они не должны брить головы своей и подстригать края бороды своей и делать нарезы на теле своем». Однако св. Иероним рассказывает нам, что обычай этот продолжал существовать, и в своем Комментарии к Иеремии (XVI. 6), датируемом, вероятно, 415–420 годами,[27] говорит: «У древних был обычай, и среди некоторых иудеев он сохраняется до сих пор, расцарапывать руки, наносить на них порезы и вырывать себе волосы».[28] Но, как мы заметили, эти обряды уже запрещались самым строгим образом, причем неоднократно и весьма настойчиво. Так, во Второзаконии они резко порицаются как грубейшее заблуждение: «He ешьте с кровью; не ворожите и не гадайте. Не стригите бороды вашей кругом и не портите края бороды своей. Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь [Бог ваш]».[29] «Вы сыны Господа Бога вашего; не делайте нарезов на теле вашем и не выстригайте волос над глазами по умершем; ибо ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным его народом из всех народов, которые на земле»..[30]

Таким образом, вероятно, эти два обычая были среди евреев строжайше запрещены как заимствованные у язычников, которые в порыве отчаяния действительно способны на такую экстравагантную и даже непристойную демонстрацию своей скорби по умершим, однако среди избранного народа Иеговы подобная практика должна была считаться по крайней мере весьма неприличной. Конечно, в этих обрядах, даже если не вдаваться в них глубоко, явно сквозит жестокость, и они унизительны — неудивительно, что указы, запрещающие их отправление, встречаются и среди других народов. Взять, к примеру, свод законов Солона в Древних Афинах, содержащий запрет плакальщицам расцарапывать лица — свои и чужие. Аналогичные положения библейских десяти заповедей также основаны на более ранних законах, не позволяющих женщинам расцарапывать и всячески обезображивать себе лица во время похоронных ритуалов. Эти два обычая — обривать голову и расцарапывать лицо — встречаются в мире повсюду, во все времена и среди любых народов. Первая из данных традиций нас здесь едва ли интересует, однако весьма любопытно исследовать идею, лежащую в основе «нарезов на теле ради умерших». Подобные обычаи существовали в древности у ассирийцев, арабов, скифов и таких народов, как моавитяне, филистимляне и финикийцы.[31] Иордан сообщает, что Аттилу оплакивали «не женскими стенаниями, не пустопорожними похоронными песнями и слезами, но кровью воинов и силачей».[32] Среди многих африканских племен, среди полинезийцев Таити, Сандвичевых островов и всей Океании, среди аборигенов Австралии, Новой Зеландии и Тасмании, жителей Патагонии, индейцев Калифорнии и Северной Америки, равно как и среди множества других народов оплакивание умерших всегда сопровождается расцарапыванием тела вплоть до обильного кровотечения. Небезызвестно также, что родственники покойных причиняют себе ужасные увечья, и считается, что тот, кто наиболее жесток и безжалостен по отношению к себе, демонстрирует наибольший почет и уважение к покойному. Важная деталь: обязательно должна пролиться кровь. Это действо, видимо, равносильно заключению своеобразного договора с умершим. Добровольное предоставление покойнику того, в чем он нуждается, предотвращает его возвращение с целью взять это насильно, да еще и при самых ужасающих обстоятельствах. Если люди не пожелают немного подкормить мертвеца своей кровью, то он вернется и заберет ее полностью. Поэтому естественно предположить, что гораздо лучше поделиться ею и тем самым заслужить покровительство со стороны призрака, нежели отказывать ему в том, что он все равно неизбежно отнимет, будучи охвачен яростью и жаждой мщения.

Многие австралийские племена считали кровь лучшим лекарством для больных и ослабленных людей. Разумеется, в этом представлении нет ни крупицы истины, если рассматривать его в свете научного метода переливания крови в том виде, в каком его в настоящее время то и дело применяют врачи (имеется и немало примеров использования этого средства в Средние века и в медицине более позднего периода).[33]

Бонней, австралийский путешественник, рассказывает, что среди некоторых племен, проживающих по берегам реки Дарлинг в Новом Южном Уэльсе, «очень больных или ослабленных людей принято подкармливать кровью. В данном случае своей кровью делятся с ними друзья. Это делается уже описанным ранее способом»,[34] т. е. человек вскрывает себе вену на предплечье и подставляет под руку деревянную чашу или какой-либо похожий сосуд, куда стекает кровь. «Когда кровь загустевает, превращаясь в желеобразную массу, больной пальцами отправляет ее в себе в рот». Следует помнить: аборигены верят, что душа продолжает жить после смерти тела, и если при жизни человека кровь оказывается для него самым полезным и питательным продуктом, то она сохраняет свои животворные качества, когда ее даруют ушедшему в мир иной (эти люди не ощущают смерть как безвозвратный уход и вечную разлуку).

Все это определенно дает нам ключ к пониманию тех представлений, что лежат в основе обычая до крови расцарапывать себе тело в знак траура. Смысл данного обычая со временем окутался мраком, и подобные кровопускания стали восприниматься всего-навсего как доказательство скорби в связи с тяжелой утратой, но не вызывает сомнений, что плакальщики, как правило, старались кровью подпитать умершего, дабы он набрался сил и энергии в своем новом состоянии.[35] Эти обряды к тому же стали подразумевать желание как-то умилостивить покойного и более того — установить с ним тесную связь; они носят явно некромантический характер, к тому же от них так и веет вампиризмом: дело в том, что люди верят, будто умерший способен поддерживать в себе какую-то полужизнь, похищая жизненную энергию, т. е. выпивая кровь у живых людей. И, соответственно, мы вполне можем понять, почему эти варварские, если не сказать хуже, обычаи так непреклонно запрещались Моисеевыми законами, которые не просто являлись запретами на совершенно непристойные горестные оплакивания, окрашенные язычеством, — надо смотреть гораздо глубже: подобные ритуалы не были свободны от жутких черномагических суеверий, от стремления подпитывать вампира горячей соленой кровью до тех пор, пока он, насосавшись ее досыта, сам не отвалится, подобно какой-то дьявольской пиявке.

Слово «вампир» пришло к нам из венгерского языка, где оно бытует в форме vampir, но вообще это слово скорее славянского происхождения. У славян оно встречается в аналогичной форме в русском, польском, чешском, сербском языках, сосуществуя с такими вариантами, как болгарское слово вапир, вепир, рутенское vepir, vopir, русское упырь, польское upier. Миклошич[36] в качестве одного из возможных вариантов происхождения слова «вампир» предлагает турецкое слово uber — «ведьма». Еще один вариант, но менее вероятный — образование от корня pi- (пи-) — «пить» при помощи приставки va- (ва-) или ау-(ав-). От корня pi- образуется древнегреческое «пью»; некоторые временные формы этого глагола образуются от корня ро- (по-), такие как перфектная форма,[37] будущее время пассивного залога,[38] следует добавить сюда перфектный инфинитив, встречающийся у Феогнида.[39] Отсюда же возникло слово, имеющее значение «свежая, питьевая вода».[40]

Санскритские формы — pa, pi, pi-bami (латинское bibo — «пью»), pa-nam (лат. potus), pa-tra (лат. poculum); латинские — po-tus, po-to, po-culum, и т. д., с которыми связан глагол bibo и многие его простые и составные формы (корень Ы-); славянское pi-ti/пи-ть (лат. bibere); литовское po-ta (лат. ebriositas — пьянство) и огромное количество других вариантов.

В связи с этим непременно следует процитировать Рэлстона, хотя стоит иметь в виду, что в некоторых деталях он немного устарел. Его работа «Песни русского народа», откуда я привожу следующий отрывок, была опубликована в начале 1872 года. Вот что Рэлстон пишет о вампирах: «Это название никогда не могли удовлетворительно объяснить. Слово „вампир“ именно в этой его форме — vampir — южнорусское upuir, upir до сих пор сравнивали с литовским wempti = „пить“ и wempti, wampiti = „рычать“, „ворчать“ и выводили его из корня pi- (пить) с префиксом u = av, va. Если эта деривация верна, то главную особенность вампира можно истолковать как подобие опьянения кровью. В соответствии с этими представлениями хорваты называют вампира pijavica (пиявица), а сербы говорят о человеке с лицом, красным от постоянного пьянства, что он „багровый, как вампир“; сербы it словаки именуют горького пьяницу словом vlkodlak (влкод-члак, т. е. вурдалак). Словенцы и кашубы называют vieszey- это название аналогично тому, которое в нашем родном языке, как, впрочем, и в русском, дают человеку, рожденному ведьмой. Поляки именуют вампира upior или upir, причем последний вариант бытует и среди чехов. В Греции для вампира есть местные названия: „облачившийся в плоть“ (Кипр); „готовый встать из могилы“ (Тенос); „неразложившийся“ (Кифнос)». Даже такой авторитет в области изучения Греции, как мистер Дж. К. Лоусон, считает, что они не поддаются анализу. Ньютон в своей работе «Левант: путешествия и открытия» и особенно Пэшли в «Путешествиях по Криту» упоминают название, которое в ходу на Родосе, а еще более употребительно на Крите. Его этимология не установлена. Пэшли полагает, что оно может означать «разрушитель», «уничтожитель», однако мистер Аоусон связывает его с «зеваю» или «широко разеваю рот», что наводит на мысль о кровожадно распахнутой пасти вампира — «os hians, dentes can-didi» («пасть разверстая, клыки белоснежные»), как говорит Леоне Аллаччи.

Сент-Клэр и Броуфи в книге «Двенадцать лет изучения восточного вопроса в Болгарии» (1877) отмечают: «Чистые болгары называют это существо [вампира] исконно славянским словом upior, гагаузы же (т. е. болгары, смешавшиеся с турками) — турецким словом obour (обур); в Далмации вампиры известны под именем Wrikodlaki, которое представляется просто искаженным новогреческим словом».