Лекция 7 Фазы расширения Англии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Лекция 7

Фазы расширения Англии

Начиная чтения, я брался изобразить перед вами историю Англии в таком свете, чтобы возбуждаемый ею интерес отнюдь не ослаблялся по мере приближения к нашему времени. Теперь вы догадываетесь, каким образом хочу я этого достигнуть.

История всякого государства интересна только постольку, поскольку она изображает развитие. Однообразная политическая жизнь не имеет истории, как бы счастлива она ни была. Мне думается, что неудачное изображение новейшего периода английской истории объясняется тем, что историки со всей полнотой следят за развитием одного явления, не замечая, что, подвигаясь вперед, они должны искать начальные стадии развития новых явлений. Более или менее сознательно они фиксировали свое внимание на развитии идеи конституционной свободы. Для понимания истории вплоть до революции 1688 года и, пожалуй, даже до вступления на престол Ганноверского дома (1714) эта точка зрения вполне достаточна. Но дальше она оказывается недостаточной, и не потому, что развитие английской конституции прекратилось или сделалось менее интересным, а потому что оно с этого времени совершается постепеннее и спокойнее; напряжение ослабляется; теперь драматического интереса надо искать в других сторонах жизни. Историки недостаточно сознают это. Совершенно верно, что Георг III, опираясь на свое королевское влияние, стремится хитростью достичь того же, чего добивались Стюарты, пользуясь своей прерогативой и военной силой. Но когда на сцену выходят Уилькс и Тук Хорн, Чатам и Фокс, чтобы разыгрывать роли Принна и Мильтона, Пима и Шафтсбюри,[64] то интерес в зрителе ослабевает. Ему кажется, что он читает слабую вторую часть захватывающей повести. Парламентская борьба, такая мощная в семнадцатом веке, кажется в восемнадцатом чем-то деланным.

Ошибка в том, что этой борьбой занимают всю авансцену истории. Изображать Англию в царствование Георга III поглощенной борьбой с притязаниями этого несколько узколобого короля совершенно неверно.

Англия того времени занята другими, более обширными предприятиями. Не ограничиваясь повторением задов, она творила нечто новое и великое. Это новое имело громадные последствия, которые изменили и продолжают изменять лик мира. Историк обязан поставить новую пьесу, выдвинуть вперед новых актеров.

Я постарался возможно выпуклее выставить развитие этого нового явления в английской истории. Я показал, что в семнадцатом столетии, когда Англия у себя дома успешно примиряла старую тевтонскую свободу с новыми политическими условиями и нашла место и профессиональному воину, и религиозному диссентеру, она работает и за пределами своей страны. Наряду с четырьмя другими западными державами Европы она основывает империю в Новом Свете. Мы видели, что, принявшись за это дело позже некоторых других государств и долго не выказывая значительных успехов, она в конце концов оставляет всех своих соперниц далеко позади и в настоящее время является единственной обладательницей великой империи в Новом Свете. В XVIII столетии, то есть немедленно по завершении борьбы за свободу, началось преобладание Англии в Новом Свете, и теперь, в XIX столетии, ей предстоит разрешить вопрос, какую форму придать приобретенной империи. Ясно, что здесь, в этом именно процессе, заключается то искомое, развивающееся явление, которое должно сделаться главным предметом изучения после того, как развитие конституционной свободы завершено, и вопрос о нем исчерпан. Ибо здесь перед нами явление, которое, начиная с семнадцатого столетия, неуклонно разрастается и принимает наконец величественные размеры; ибо здесь мы наблюдаем явление, которое связывает воедино прошедшее с будущим.

Отводя изображению этого процесса главное место, мы избегаем недоразумения большинства историков, согласно которым оказывается, что по мере возрастания величия Англии ее история становится все менее и менее интересной. При этой новой точке зрения становится необходимым значительное перераспределение материала, ибо мы принимаем новую меру важности событий и новый принцип их группировки. Обыкновенно колониальные и индийские дела несколько отодвигаются на задний план. Их рассматривают в особых главах. Кажется, сложилось убеждение, что события, совершающиеся вдали от Англии, не могут играть руководящей роли в истории Англии, как будто бы Англия – остров, носящий это имя, а не политическое целое, получившее только название от этого острова, – целое, способное расшириться и покрыть половину земного шара. Для нас Англия – везде, где живет английский народ, и мы будем искать ее истории везде, где совершаются наиболее важные для англичан события. В периоды, когда свобода Англии была в опасности, история Англии совершалась главным образом в Уэстминстерском дворце во время парламентских дебатов; в период расширения Англии в Великую Британию история ее творится везде, где происходит расширение, даже в таких далеких странах, как Канада и Индия. Мы будем избегать обычной ошибки и не станем смешивать историю Англии с историей парламента. Это перераспределение материала коснется преимущественно девятнадцатого и восемнадцатого столетий; однако и в семнадцатом веке, не изменяя порядка изложения борьбы за свободу со Стюартами, мы должны постоянно иметь в виду и другое расположение событий, долженствующее выдвинуть отдельные стадии роста Великой Британии.

За основу расположения событий обыкновенно принимают отдельные царствования и династии, причем основным элементом каждого царствования считают отношения короля к парламенту. По этой схеме главными этапами изложения являются вступление на престол Брауншвейгского дома и восшествие на престол дома Стюартов; в середине помещаются междуцарствие и революция 1688 года. Вообще мы придаем слишком большое значение подобным расчленениям даже тогда, когда они, бесспорно, его имеют. В нашем воображении существует гораздо большая разница между веком Георга I и королевы Анны, между веком Вильгельма III и Карла II, между Реставрацией и республикой, между веком Якова I и веком Елизаветы, чем то было на самом деле. Революция вовсе не была так революционна, Реставрация так реакционна, как это обыкновенно считают. Если же мы станем рассматривать Англию как живущий организм, в котором при Елизавете начался уже не прерывавшийся впоследствии процесс расширения в Великую Британию, то найдем все подобные деления совершенно бесполезными, почувствуем потребность в новых делениях, разграничивающих последовательные стадии расширения.

Я уже указывал на отдельные фазы расширения, но считаю нелишним представить теперь связный обзор английской истории в том виде, как она вырисовывается на основании выставленного принципа.

История расширения Англии должна, естественно, начинаться с двух вечно памятных путешествий: путешествия Колумба и Васко да Гамы в царствование Генриха VII. С этого момента положение Англии среди других стран совершенно меняется. Однако прошло почти целое столетие прежде, чем эта перемена сделалась явной для всего мира. По нашей схеме все это время составляет один период, характерной чертой которого служит то, что Англия постепенно находит свое призвание к морю.

Пройдем мимо внутренних волнений, политических, религиозных и социальных распрей этого века, обильного событиями; не будем рассматривать Реформации и ее последствий. Для нас важно только то, что Англия медленно и постепенно собирается с духом, чтобы заявить, наравне с Испанией и Португалией, свои притязания на часть вновь открытого Нового Света. Было совершено несколько путешествий на Ньюфаундленд и на Лабрадор и целый ряд смелых предприятий, задуманных, впрочем, как показали их результаты, неудачно. К несчастью, хотя и вполне естественно, английские мореплаватели обращали свое внимание на полярные страны и потому открывали только замерзшие океаны в то время, как соперники их открывали один благодатный остров за другим. Затем следует ряд флибустьерских набегов на испанские колонии, во время которых англичане, по крайней мере, заявили себя искусными и неустрашимыми моряками.

Испанская Армада отмечает собою конец этого подготовительного, ученического периода. Внутреннее превращение нации завершено. Она повернулась спиной к материку Европы и смотрит на океан и на Новый Свет. Она сделалась одновременно морской и промышленной страной.

Разгром Испанской Армады 8 августа 1588 г.

Согласно обычной схеме распределения английской истории, восшествие на престол дома Стюартов считается моментом упадка: владычество Тюдоров, популярное, решительное и умное, уступает место педантичной и непопулярной монархии Божьей милостью.

Все это верно, и все же, на наш взгляд, упадка нет, а есть непрерывное развитие. Несходство личностей Якова и Карла с личностью Елизаветы не имеет никакого значения. Происходит закладка Великой Британии. Джон Смит, отцы пилигримы и Кальверт[65] учреждают колонии Виргинию, Новую Англию и Мериленд, из коих последняя указывает самим своим именем, взятым от королевы Генриетты-Марии, на время своего учреждения.

С этого времени Великая Британия уже существует, с этого времени англичане живут по обе стороны Атлантического океана. Английская колонизация сразу получает своеобразную печать своего времени. Великая Испания была искусным творением, потребовавшим много обдуманных и ловких мероприятий со стороны метрополии. В ней власть, как светская, так и духовная, была строже, чем в самой Испании. Причину этого надо искать в том, что испанские колонии, принося постоянный доход, были для метрополии делом первостепенной важности. Напротив, английские колонии, не имевшие важного значения для метрополии, находились в пренебрежении, что ввиду начавшихся тогда раздоров в Англии имело весьма серьезные последствия. Колонии, если они не служат источником обогащения, могут по крайней мере оказаться полезными, как место убежища для непризнанного мнения. Такой оборот колонизации был дан Колиньи[66] еще за полстолетия до начала эмиграции пуритан.[67] Ему пришла в голову идея осуществить религиозную терпимость путем географического разделения враждующих вероисповеданий – идея, которая впоследствии, путем Нантского эдикта, получила свое осуществление в самой Франции. Заметим мимоходом, насколько иным был бы теперь мир, если бы по ту сторону Атлантического океана возникла Новая Франция гугенотов! Но мысль Колиньи была осуществлена Англией.[68] Ее колонии создавались в критический момент религиозного раскола – отсюда выросло побуждение к эмиграции, которого не существовало бы при других обстоятельствах.

Однако этим самым было впервые внесено начало оппозиции между Новым и Старым Светом: переселенцы покидали родину с тайным, но определенным решением – не переносить с собою Англии, а создать нечто новое, что не должно было сделаться второй Англией. Это настроение впоследствии принесло свои плоды.

Вторая фаза развития Великой Британии должна быть отнесена к эпохе военной революции 1648 года. После торжества внутри государства республика должна была вести на море новую войну с роялизмом. С нашей точки зрения, эта вторая борьба важнее первой: армию, созданную Кромвелем, пришлось скоро распустить, морская же сила, организованная Веном и управляемая Блеком, – это английский военный флот будущего. Здесь коренится начало морского преобладания Англии. «В этот момент, – пишет Ранке, – в Англии яснее прежнего пробудилось сознание выгод ее географического положения, сознание того, что от природы она призвана к деятельности на море». Нападение Кромвеля на Испанскую империю и занятие Ямайки, – одно из самых удачных и смелых предприятий в новой истории Англии, – является естественным следствием этого сознания, пробудившегося в момент, когда Англия почувствовала себя военным государством.

Следующей фазой развития является поединок с Голландией. Этот поединок должен быть, собственно, отнесен к первой половине царствования Карла II, ибо тогда он занимает авансцену истории, но он начался гораздо раньше, при избиении в Амбойне в 1623 году,[69] и достиг высшего развития во время республики. Можно сказать, что поединок окончился в 1674 году, когда Карл II отступается от Голландии, на которую он нападал совместно с Людовиком XIV. То был славный момент для Голландии: в минуту крайней опасности она нашла нового борца, происходящего из той самой фамилии, которая спасла ее прежде, когда новый штатгальтер, Вильгельм Второй Молчаливый, заткнул собою открывшуюся брешь, чтобы помешать новому вторжению. Тем не менее, этот момент был началом упадка Голландии; правда, и в этой второй борьбе она снова выказала прежнее геройство, но прежнее счастье ее покинуло. Теперь она не могла уже разбогатеть от войны, как это было после предыдущей борьбы. Она вела теперь войну не с Испанией, обладательницей бесчисленных колоний, которые Голландия могла безнаказанно грабить, а с бедной колониями Францией: флот ее уже не мог так безопасно плавать по морям: он встречался с могучими морскими силами Англии, а самому источнику ее богатства – кораблестроительной промышленности – был нанесен удар английским актом о навигации. Поэтому, хотя Голландия отстояла себя и вслед затем снова пережила эпоху великих дел, тем не менее упадок ее уже наступил; это сделалось вполне очевидным для всего мира в момент смерти ее великого штатгальтера, последнего представителя старой линии и английского короля Вильгельма III. Англия, более богатая по своей природе и не подвергавшаяся неприятельскому нашествию, начинает брать верх; морское могущество Голландии прекращается.

Царствование Карла II (1660–1685) является в истории Великой Британии периодом замечательного прогресса.[70] Тогда-то главным образом американские колонии приняли тот вид, который они имели в следующем столетии, когда привлекали к себе внимание всей Европы, – именно тогда они превратились в непрерывный ряд поселений, тянущийся с юга на север, вдоль берега Атлантического океана. В это царствование были основаны обе Каролины[71] и Пенсильвания; в это царствование голландцы были изгнаны из Нью-Йорка и Делавары.[72] Американские колонии, рассматриваемые в целом и измеряемые мерилом того времени, имеют очень внушительный вид. Отличительной чертой их являлось совпадение густоты населения с почти исключительно европейским его происхождением. Во всех испанских колониях европейцы смешивались и терялись в море индейского и полуиндейского населения. Голландские колонии естественно страдали от недостатка населения, так как их метрополия была слишком мала; они вообще походили скорее на коммерческие станции. Французские колонии, которые тогда начинали обращать на себя внимание, были также слабы в этом отношении. Уже на заре французского колониального величия можно было заметить недостаток истинной колонизационной силы, а может быть, уже тогда сказалась медленность в размножении, которая позднее стала характерной чертой французского народа. Цепь английских колоний вдоль Атлантического океана уже тогда была самым прочным приобретением на пути европейской колонизации, которым могло похвалиться какое-либо государство; эти колонии кажутся ничтожными, если к ним приложить современную мерку: все население их в исходе царствования Карла II составляло около 200 000 жителей; однако это население удваивалось через каждые двадцать пять лет.

Какова же следующая фаза развития Великой Британии? В союзе с Голландией, она вступает в соперничество с Великой Францией, созданной Кольбером. С нашей точки зрения, эпоха управления Кольбера означает момент вступления Франции в соревнование с западными державами из-за Нового Света. Франция в ранних своих открытиях едва ли уступала Англии. Жак Картье (Jacues Carrier)[73] составил себе имя раньше, чем Фробишер (Frobicher) и Дрек (Drake).[74] Колиньи (Coligny) создает схему колонизации раньше, чем Ралей (Raleigh). Акадия и Канада были населены, и город Квебек основан под предводительством Самуила Шамплена (S. Champlain)[75] около того времени, когда совершило свое плавание судно «Mayflower». Но, как это бывало обыкновенно, запутанность Франции в европейских делах препятствовала ее успехам в Новом Свете. Тридцатилетняя война дала ей гегемонию в Европе. В середине этого столетия она почти постоянно занята европейскими войнами. Колониальную часть великого испанского наследия она предоставляет Голландии и Англии, естественно приберегая для себя то, что лежит ближе к ее границам – Бургундию. Таким образом, в дни Кромвеля Франция оказывается несколько позади в великом состязании из-за колоний. Мазарини, по-видимому, мало понимал океаническую политику человека, но, как только он умирает, как только кончается война и наступает мирное время, является Кольбер и ведет Францию по новому пути. Он применяет во Франции все великие изобретения коммерческой политики, выработанные голландской республикой, в особенности систему Chartered Company. Он стремится, и на первое время не без успеха, придать Франции – этой стране феодализма, аристократии и рыцарства – тот промышленный, современный характер, который приобретали морские державы под влиянием притягательного действия Нового Света. Кольбер фигурирует у Адама Смита в качестве представительного государственного человека меркантильной системы, и действительно, как министр Людовика XIV, он, по-видимому, воплощает в себе то извращение коммерческого духа, которое наполнило Европу войной. «Торговля, – говорит Адам Смит, – которая должна бы естественно служить связью дружбы и союза для наций и отдельных личностей, сделалась самым обильным источником раздора и вражды».

Мы уже видели, что в семнадцатом веке действуют две великие силы, определяющие все события; одна из них – Реформация – постепенно ослабевает, другая – тяготение к Новому Свету – усиливается. При изучении истории того времени надо постоянно быть настороже, чтобы не приписать работу одной из этих сил другой. Так, при Кромвеле, как это было и раньше, при Елизавете, коммерческое влияние скрывается под религиозным. То же повторяется теперь, когда, после поединка между двумя морскими державами, следует их союз против Франции. Союз длится в течение двух великих войн и двух английских царствований,[76] и если мы проследим его рост с 1674 года до революции 1688 года, то он нам покажется союзом двух протестантских держав против нового покушения со стороны католицизма. Ибо как раз в это время происходила одна из самых неожиданных и бедственных реакций, известных в истории. Отмена Нантского эдикта возродила политику шестнадцатого столетия. Почти совпадая со вступлением на английский престол католика Якова II, она произвела мировую религиозную панику. История как будто вернулась назад на целое столетие, и снова воскрес век Лиги, Филиппа II и Вильгельма Молчаливого, а между тем уже казалось, что равновесие вероисповеданий твердо установлено тридцать лет назад Вестфальским трактатом, что Европа поглощена стремлением к колониальному расширению. И вдруг идеи Кольбера сразу забыты, собранные им богатства истрачены, и при Ла-Гоге уничтожен основанный им флот.[77] И нам кажется, что против этого католического возрождения Англия и Голландия впервые заключают между собою союз.

Однако Новый Свет был отодвинут на задний план лишь на один момент, и то скорее только казалось, что он отодвинут. Так, если мы проследим историю не снизу вверх, а сверху вниз, если с Утрехтского договора мы взглянем назад, на союз морских держав, торжествовавших тогда победу, то перед нами предстанет союз совсем иного рода. Непрерывность событий за все это время нимало не нарушена; Мальборо[78] занимает положение Вильгельма, и союз по-прежнему направлен против Людовика XIV, но религиозный пыл улегся, и война носит, как показывают сами условия Утрехтского договора, интенсивно коммерческий характер. Для Англии эта война была такой блестящей, она носит такое громкое название – война за испанское наследство и окружена таким монархическим ореолом, что кажется нам истинным примером фантастических, варварских, опустошительных войн старого времени. В действительности же это была одна из наиболее деловых войн Англии и велась в интересах английских и голландских купцов, торговля которых и благосостояние находились в опасности. Все колониальные вопросы, питавшие раздоры Европы с самого открытия Америки, сразу выдвинулись вперед, сразу назрели при перспективе союза между Францией и Испанской империей, ибо такой союз повлек бы за собою закрытие почти всего Нового Света для англичан и голландцев и открыл бы его для соотечественников Кольбера, которые тогда были заняты исследованиями и заселением реки Миссисипи. Позади всего придворного блеска grand si?cle, коммерческие соображения правят миром так, как никогда раньше им не правили, и продолжают править им в течение значительной части открывающегося затем прозаического столетия.

Среди этой войны произошло достопамятное событие, всецело принадлежащее рассматриваемому развитию, – именно законодательное объединение Англии и Шотландии (1707). Прочтите его историю у Бертона, и вы увидите, что для Шотландии оно отмечает начало новой истории точно так же, как Армада отмечает начало новой истории для Англии. Это объединение знаменует собою вступление Шотландии в соперничество за Новый Свет. Ни одна нация, относительно численности своего населения, не извлекла столько выгод из Нового Света, как шотландцы, а между тем до унии они вовсе не имели доступа к Новому Свету. Из английской торговли они были исключены, а бедность их страны не позволяла им соперничать с другими нациями на собственный счет. В царствование Вильгельма III они сделали громадное национальное усилие и попытались завладеть территорией в Новом Свете. Они основали Дариенскую[79] компанию, которая должна была урвать для Шотландии кусок той громадной территории, которую Испания признавала своей собственностью. Предприятие не удалось; возбуждение и разочарование, созданное неудачей, повлекли за собою переговоры, которые привели к унии. Англия обеспечила себе безопасность от домашнего врага на случай войны; Шотландия получила доступ к Новому Свету.

Одна из важнейших эпох в истории расширения Англии отмечена Утрехтским договором (1713). Этот исторический момент, с нашей точки зрения, имеет почти такое же выдающееся значение, как момент Испанской Армады (1588), – он означает начало преобладания Англии. В эпоху Армады Англия впервые вступает в состязание; в Утрехте она берет первый приз. В эпоху Армады она имела дерзость бросить вызов державе, которая была гораздо сильнее ее; успех вызова выдвинул Англию вперед и дал ей место в ряду великих государств. Хотя с этих пор она неуклонно двигается вперед, однако в первой половине семнадцатого столетия Голландия привлекает больше внимания, внушает больше восхищения, а во второй его половине первенство принадлежит Франции. В период времени, простиравшийся приблизительно с 1660 по 1700 год, Франция была, бесспорно, первой державой в мире: после Утрехтского договора первой державой сделалась Англия, и далее в течение нескольких лет она не имела соперниц. Ее слава в других странах, уважение, которое она внушала своей литературой, философией, народным образованием и науками, должны быть отнесены к этому времени; в эту именно эпоху пользуется она той репутацией интеллектуального первенства, которою прежде славилась Франция. Правда, значительная доля этого блеска была мимолетна, однако с этого времени и навсегда Англия удерживается на высшем уровне, чем когда-либо прежде. С этого момента создается универсальное признание Англии самой могущественной державой в мире. С особенной определенностью создается убеждение, что ни одно государство уже не может равняться с нею по богатству, торговле и морской силе. Объясняется это отчасти тем, что ее соперницы ослабели, а отчасти и тем, что сама она подвинулась вперед.

Упадок Голландии к этому времени сделался заметным. Пока жил Вильгельм, она пользовалась ореолом его славы, но ко времени Мальборо и дальше ею овладевает утомление и желание покоя. Ее силы надломлены в войне с Францией и в состязании с Англией. Она более не проявляет своей прежней энергии. Таким образом, старая соперница Англии отступает. Новая соперница, Франция, сразу подавлена бедствиями войны, и она, дела которой за тридцать лет перед тем были приведены в порядок величайшим финансистом века, теперь обременена банкротством, которое сопровождает ее до революции. Ее смелая попытка захватить торговлю Нового Света не удалась. В известном смысле она приобрела Испанию, но при этом не получила того, что делало Испанию ценной, – доли в американской монополии. Правда, вскоре после того Франции удалось отчасти вознаградить свои утраты; ей представился случай выказать колониальную предприимчивость и таланты. Дюпле (Dupleux) в Индии, Ла-Галиссоньер (La Galissoniere)[80] в Канаде, Бальи-де-Суффрен (Baili Sufren)[81] на море высоко подняли имя Франции в Новом Свете и надолго поддержали ее соперничество с Англией. Однако в момент Утрехтского мира едва ли можно было это предвидеть. Величие Англии, упоенной победами, казалось тогда значительнее, чем оно было на самом деле.

Реально Англия приобрела Акадию, или Новую Шотландию, и Ньюфаундленд (уступленные Францией) и получила договор ассиенто[82] от Испании. Таким образом, был сделан первый шаг к разрушению Великой Франции: она была лишена одной из ее трех колоний в Северной Америке, где она тогда обладала Акадией, Канадой и Луизианой. Вместе с тем была сделана первая крупная брешь в невыносимой испанской монополии, закрывавшей тогда значительную часть Центральной и Южной Америки для мировой торговли. Англия получила право снабжать испанскую Америку невольниками, вскоре за тем ей удалось провозить другую контрабанду.

Здесь я должен несколько остановиться, чтобы сделать общее замечание. Вы видите, что, обозревая рост Великой Британии, я не делаю ни малейших попыток прославлять завоевания или оправдывать средства, к которым прибегали мои соотечественники, точно так же, как, указывая на то, что Англия опередила своих четырех соперниц, я очень далек от мысли приписывать ей какие-нибудь особенные доблести. Я не приглашаю вас восхищаться или одобрять Дрека, Хокинза, республику Кромвеля или правление Карла II. И на самом деле, не легко оправдать тех, кто создал Великую Британию, хотя в их подвигах есть много, чем можно восхищаться, и, во всяком случае, гораздо менее заслуживающего порицания и возбуждающего отвращение, чем в поступках испанских авантюристов. Но я не пишу биографии этих людей; я трактую об их деяниях не в качестве биографа, поэта или моралиста. Я постоянно занят одной задачей – установить причинную связь событий. Я постоянно задаю себе вопрос: как возникло то или другое предприятие, и почему оно увенчалось успехом? Я задаю эти вопросы не с той целью, чтобы подражать тем поступкам, о которых мы читаем, а с той, чтобы открыть законы, управляющие возникновением, расширением, благоденствием и падением государств. Я имею и другую цель: мне хотелось бы бросить свет на вопрос, будет ли Великая Британия в том виде, как она сейчас существует, процветать, продлится ли ее существование или она распадется. Быть может, вы спросите меня, можно ли ожидать или желать, чтобы она благоденствовала, если преступление лежит в основе ее созидания. Но в истории мы не видим, чтобы незаконные завоевания одного поколения необходимо утрачивались следующим; правительства не следует отождествлять с частными собственниками, и потому нет основания считать, что государства имеют право, и тем паче, что они обязаны возвращать то, что ими приобретено незаконно. Нормандское завоевание было незаконно, но оно повело к благоденствию, и даже к прочному благоденствию страны. Нельзя забывать, что в самой Англии англичане – наследники саксонских пиратов. Владельные грамоты народов на занимаемую ими территорию обыкновенно относятся к первобытным временам и покоятся на насилии и убийствах, а Великая Британия созидалась при ярком свете истории. Правда, ее территория была отчасти приобретена неправедными путями, но пути эти были менее неправедны, чем те, которыми создались территории многих других держав, и даже, быть может, она создалась гораздо менее незаконно, чем территории тех государств, владение которых является самым древним и общепризнанным. Если мы сравним ее по характеру происхождения с другими империями, то найдем, что она возникла точно таким же путем, что ее основатели имели те же самые, не всегда благородные мотивы, что они выказали много лютой алчности, смешанной с героизмом, что не особенно тревожились нравственными соображениями в своих отношениях к врагам и соперникам, хотя между собою часто проявляли благородное самоотвержение. Мы находим, таким образом, что Великая Британия походит на другие империи, что ее происхождение было такое же, как и других государств, что в общем ее летописи не хуже, а скорее лучше большинства. Они явно чище летописей Великой Испании, бесконечно более запятнанных жестокостями и грабежом. На некоторых страницах английских летописей мы видим истинное величие в мыслях и, по крайней мере, стремление к справедливым поступкам, которые далеко не всегда встречаются в истории колонизации. Некоторые из основателей колоний напоминают нам Авраама и Энея. С другой стороны, совершаемые преступления были преступлениями, присущими тогда всякой колонизации.

Я говорю здесь об этом потому, что хочу обратиться к одному из самых тяжких из этих преступлений. Англия принимала уже участие в торговле невольниками при Елизавете, когда Хокинз прославился как первый англичанин, запятнавший себе руки ее ужасами. У Гаклюйта вы найдете его собственный рассказ о том, как он в 1567 году напал на африканский город, хижины которого были покрыты сухими пальмовыми листьями, как он поджег его и из «8000 обитателей он успел схватить 250 человек мужчин, женщин и детей». Но мы не должны полагать, что начиная с того времени и до уничтожения торговли невольниками Англия принимала в ней деятельное или выдающееся участие. У Англии тогда и еще пятьдесят лет спустя не было колоний, где был бы спрос на невольников, а когда она приобрела такие колонии, то в них не было рудников, как в первых колониях Испании, где так нуждались в невольничьем труде. Участие Англии в торге невольниками вырастало постепенно в семнадцатом веке, параллельно с ростом ее колониальной империи. Утрехтским договором участие это как бы установлено и сделалось «центральной целью английской политики».[83] И с ужасом я должен сознаться, что с этой поры англичане стали принимать едва ли не самое деятельное участие в работорговле и запятнали себя более других народов ее чудовищными ужасами.

Это значит только, что англичане в этом отношении не были лучше других народов и, заняв, наконец, высшее место среди торговых наций мира, вырвали благодаря военным успехам ассиенто у Испании и тем самым получили наибольшую долю в этой жестокой торговле. Это необходимо иметь в виду, когда читаешь ужасные повествования, которые были впоследствии изданы партией аболиционистов. Соучастниками англичан в этом преступлении были все нации, обладавшие колониями; зачинщиками были не англичане, и если в течение некоторого времени они являлись более тяжкими преступниками, чем другие нации, то вина их смягчается тем, что они сами обнародовали свои преступления, раскаялись в них и наконец бросили гнусный торг. Однако надо помнить, что успешное развитие Англии, достигшее своего апогея в Утрехтском мире (1713), секуляризовало и материализовало английский народ сильнее, чем вся предыдущая его история. Никогда прежде не было такого торжества корыстолюбивых мотивов, никогда религия и нравственное начало не были так дискредитированы, как в продолжение следующих тридцати лет. Начало этого растления относят обычно к более раннему времени и приписывают неверной причине. Цинизм и безнравственность наступили, собственно, не после Реставрации, а после революции 1688 года, и особенно после царствования королевы Анны. Маколей в своем известном опыте «Комические драматурги Реставрации» цинизм четырех писателей – Уишерли (Wisherley), Конгрива (Congreve), Ванбрега (Vanbrugh) и Фаркуара (Farquhar) – приписывает Реставрации, но трое из них начали писать только несколько лет спустя после революции.

Итак, мы достигли той стадии, когда Англия, вынесенная ходом своего расширения вперед, выступает впервые в качестве первенствующей морской и торговой мировой державы. Ясно, что эти атрибуты она получила вследствие своей связи с Новым Светом, и тем не менее она не является в то время, по крайней мере на первый взгляд, абсолютно первенствующей колониальной державой. Протяжение ее территорий было все еще ничтожно по сравнению с территориями Испании и значительно уступало территории Португалии. Ее владения слагались в Северной Америке из бахромы колоний вдоль Атлантического океана, из нескольких Вест-Индских островов и нескольких коммерческих станций в Индии; что значило это в сравнении с могучими вице-королевствами Испании в Южной и Центральной Америке? И Франция того времени, как колониальная держава, могла казаться могущественнее Англии; ее колониальная политика казалась более целесообразной и успешной.

Следующий фазис в истории Великой Британии я уже рассматривал в первых главах. Голландия – в упадке, и Англии приходится вести состязание с Испанией и Францией, связанными между собою фамильным договором. При этом она имеет больше дела с Францией, так как и в Америке, и в Индии ее соседкой является Франция, а не Испания. И вот начинается уже описанный мною поединок между Францией и Англией. Решающим событием его была Семилетняя война и новое положение, дарованное Англии Парижским трактатом 1762 года. Это кульминационный пункт могущества Англии в восемнадцатом столетии; по крайней мере никогда с тех пор Англия не занимала такого высокого положения по отношению к другим государствам. На одну минуту казалось, что вся Северная Америка должна достаться ей и войти в состав Великой Британии. По пространству такая империя не была бы обширнее испанских владений, но как неизмеримо выше была бы она по внутреннему величию и силе! Испанская Империя в самой основе своей имела крупный недостаток, она по крови не была европейской. Не говоря уже о том, что чисто европейская часть ее населения принадлежала к романской расе, которая даже в Европе была в упадке, – на территории испанских колоний значительная часть населения заключала в себе примесь варварской крови, и еще большая его часть была чисто варварской крови. Английская же империя, за исключением невольников, имела население исключительно цивилизованной расы; а примеры из древней истории показывают, что изолированная невольническая каста, исправляющая трудные и грубые работы, вполне совместима с высокой формой цивилизации; гораздо опаснее порча национального типа примесью варварской крови.

На этой кульминационной фазе Англия становится для всей Европы предметом зависти и страха, каким была раньше Испания и после нее, в семнадцатом веке, Франция. После первых побед Англии в колониальном поединке с Францией поднялся впервые крик против нее – тиранической владычицы морей. В 1745 году, как раз после взятия Луисбурга,[84] французский посланник в С.-Петербурге представил ноту, в которой он жаловался на морской деспотизм англичан и на их замыслы уничтожить торговлю и мореплавание всех других народов; он заявил о необходимости политической комбинации для поддержания морского равновесия. Прежняя союзница Англии присоединяется к этой жалобе: около того же времени появился памфлет, озаглавленный: «La voix dun citoyen a Amsterdam», в котором крик Шафтсбюри: «Delenda est Carthago» – вернулся эхом в Англию из уст некоего Мобсрю. «Mettons nous, – восклицает он, – avec la France au niveau de la Grande Bretagne, enrichis-sons nous de ses propres fautes et du delire ambitieux de ses ministres».[85] Он предлагает коалицию с целью добиться отмены навигационного акта. Начиная с этого времени и до 1815 года зависть к Англии составляет одну из великих двигающих сил европейской политики. Она повела к вмешательству Франции в американские дела и к вооруженному нейтралитету и превратилась позже в страсть у Наполеона I, которая повела его, отчасти против воли, к завоеванию Европы.

Мы проследили, таким образом, постепенное и непрерывное расширение Англии. Медленно и верно возрастало ее величие. Но тут случилось событие совсем иного рода, произошел внезапный удар, доказавший, что в Новом Свете могут быть другие враждебные силы вне соперничества европейских государств.

Отложение американских колоний было одним из тех событий, громадное значение которых даже и тогда не могло ускользнуть от внимания. Его чреватость бесконечными последствиями сознавалась и в то время. Но последствия оказались несколько иными, чем те, каких тогда ожидали. То было первым взрывом свободной воли в Новом Свете. Со времени открытия его Колумбом и беспощадного уничтожения всех зародышей цивилизации испанскими авантюристами, Новый Свет пребывал в каком-то малолетстве. Теперь он заявляет о себе; он совершает революцию в европейском стиле, ссылаясь на все принципы европейской цивилизации.

Это уже само по себе было событие громадных размеров, быть может, даже более крупное, чем французская революция, так скоро за ним последовавшая и поглотившая собою все внимание человечества. Но в тот момент это событие рассматривалось главным образом как падение Великой Британии.

Тринадцать отделившихся колоний составляли почти всю колониальную империю Британии того времени. Их отпадение, казалось, доказывало неестественность и недолговечность Великой Британии. Но с тех пор прошло столетие, и Великая Британия все еще существует, и существует в более обширных размерах, чем прежде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.