Глава 10 Сталин в жизни и делах
Глава 10
Сталин в жизни и делах
Есть люди, которые не начнут слышать, прежде чем им отрежут уши.
Г. К. Лихтенберг
Ничто притворное не может быть продолжительным.
Я. А. Коменский
Портрет человека складывается из мелочей. Из его поведения в формальных и неформальных ситуациях. Отношение к родителям – это наиболее яркий показатель состояния его души. Хороший человек не может плохо относиться к тем людям, благодаря которым он появился на этот свет. Сталин свою мать любил, хотя она была совершенно «не социалистическим» человеком: набожная, что называется – старорежимная. В 1930-х годах Сталин вместе с членами Политбюро приехал в Тбилиси и как всегда остановился в доме Екатерины Георгиевны Джугашвили. Разговор вождя с мамой был многоплановым. Но тот, кто записал эту встречу для потомков, запомнил и отразил самое интересное в этой беседе.
– Сынок, скажи мне, ты убил царя?
– Нет, мама, не я. Я в то время на фронте был, воевал.
– Поклянись! Поклянись, что не ты, и перекрестись.
Сталин перекрестился.
– Ну, слава Богу, что так… я тебе верю, сынок.
Сталин взял мать за руку, поцеловал ее и, успокаивая, что-то тихо сказал ей по-грузински. Потом повернулся к своим гостям и произнес:
– Вот чистая вера! Такого человека ни обмануть, ни сбить с толку невозможно. Вот вы бы так верили в социализм[583].
А вот, например, рассказ маршала Василевского. Однажды перед войной Сталин вдруг спросил его, почему он и его братья совершенно не помогают отцу.
– Насколько мне известно, один ваш брат – врач, другой – агроном, третий – командир, летчик и обеспеченный человек. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям… Вопрос застал Василевского врасплох. Он ответил, что с 1926 года порвал всякую связь с родителями и поэтому во всех анкетах писал, что связь с родителями не поддерживает[584]. В подтверждение своих слов Василевский сказал, что за несколько дней до этого впервые за многие годы получил письмо от отца. О чем немедленно доложил секретарю своей партийной организации, который потребовал, чтобы Василевский впредь сохранял во взаимоотношениях с родителями прежний порядок. То есть – отношений не поддерживал. Сталина и членов Политбюро, присутствовавших на обеде, этот факт сильно удивил. После чего Сталин сказал, чтобы Василевский немедленно установил с родителями связь, оказывал бы им систематическую материальную помощь и сообщил об этом разрешении в парторганизацию Генштаба. А через некоторое время опять вспомнил о родителях своего маршала, спросив, где и как они живут. На тот момент мать умерла, а восьмидесятилетний отец жил в Кинешме у старшей дочери…
«А почему бы вам не взять отца, а может быть, и сестру к себе? Наверное, им здесь было бы не хуже», – сказал Сталин[585].
9 мая 1934 года в секретариат И. В. Сталина поступило письмо от английского коммуниста Гарри Уайта, работавшего в газете «Москоу Ньюс». Двадцатисемилетний марксист был озабочен постановлением ЦИК СССР от 7 марта 1934 года об уголовной ответственности за мужеложство по двум причинам. Во-первых, оно, по его мнению, плохо согласовывалось с принципами марксизма-ленинизма. Во-вторых, у Уайта была и личная причина для беспокойства: для окружающих не было секретом, что он был гомосексуалистом. Принципиальный гомокоммунист, работавший в газете «Москоу Ньюс», решил обратиться к самому Сталину с поставленным ребром вопросом: «Может ли гомосексуалист считаться человеком, достойным состоять членом коммунистической партии?» Увы, ответа на этот волнующий вопрос Уайт так и не получил. На его письме генеральный секретарь ЦК ВКП(б) наложил резолюцию: «В архив. Идиот и дегенерат. И. Сталин»…[586]
Прагматик был Сталин, абсолютно рациональный человек. Никакой плакатности или идеологии не допускал он в обычных сферах человеческого бытия. Если есть родители – надо с родителями общаться и им помогать, и неважно, кто они по своему социальному происхождению. И совершенно неважно, что написано на оружии, если оно уничтожает врага.
Во время Московской битвы Буденный сказал Сталину, что новых шашек нет, и кавалеристам выдали старые с надписью «За веру, царя и отечество».
– А немецкие головы они рубят? – спросил Сталин.
– Рубят, товарищ Сталин.
– Так дай же Бог этим шашкам за веру, царя и отечество! – сказал Сталин[587].
Если нужно воспитывать мужество и честь в своих гражданах, то вовсе необязательно, чтобы мужественными и приличными людьми выглядели только коммунисты. Помните фильм «Чапаев»? Знаменитую психическую атаку, где белые офицеры молча, с сигаретами в зубах, без единого выстрела, чеканя шаг, идут на красные пулеметы. Это одна из самых знаменитых сцен картины.
Оказывается, она могла выглядеть совсем по-другому. Если бы не Сталин.
На Сталина очень подействовала сцена психической атаки, где каппелевские офицеры, подтянутые и аккуратные, четкими шеренгами идут на пулеметный огонь. Хладнокровно покуривая, помахивая стеками. Падают, гибнут, но упорно рвутся вперед. Там был маленький эпизод, где убитые и раненые каппелевцы не просто падают, а кувыркаются с разбегу, дрыгают в воздухе ногами. Заурядный комический кадр, рассчитанный повеселить массового зрителя.
– Хороший фильм, – сказал тогда Иосиф Виссарионович. – Полезный фильм. А то место, где офицеры кувыркаются через голову, лучше убрать.
– Это смешно, товарищ Сталин, – попытались возразить ему.
– Потому и убрать. Мужество нельзя осмеивать, нельзя очернять издевкой. Ни в коем случае.
– Но это белогвардейцы!
Иосиф Виссарионович окинул говорившего свинцовым взглядом, произнес сдержанно:
– Пусть наши красные офицеры, когда потребуется, решительно идут на пули, идут на смерть, зная, что их мужество достойно оценят и свои, и противник. Вам это понятно?»[588]
А вот несколько застольных ситуаций, которые дают нам наглядное представление о характере Сталина. Начнем с нашего великого артиста – Аркадия Райкина. Тогда он еще был молодой и не такой великий. В 1939 году после победы на конкурсе юмористов Райкин впервые был приглашен в Кремль на правительственный прием. Повод был более чем значительный: шестидесятилетие Сталина. Райкин читал рассказ, в котором употреблялось слово «авоська». Во время его выступления Сталин не смеялся, только однажды наклонился к Ворошилову и что-то спросил. Когда Райкин закончил, воцарилась тишина. Другие тоже не аплодировали и не смеялись, потому что Сталин долго сидел неподвижно. Наконец вождь зааплодировал, а за ним – все остальные. Райкина пригласили сесть за стол между Сталиным и Ворошиловым. И тут он спросил: «Товарищ Ворошилов, что во время моего выступления вам сказал товарищ Сталин? Это какая-то критика?» – «Товарищ Сталин спросил, что значит слово “авоська”»[589].
В декабре 1943 года в Кремле состоялся вечер после утверждения гимна СССР. Справа и слева от Сталина сидят авторы слов: Габриэль Эль-Регистан и Сергей Михалков. Первый несколько раз настойчиво пытался положить на тарелку вождю ветчину. Реакция Сталина была такова: «Не ухаживайте за мной! Я здесь хозяин, а вы – гость. Я должен ухаживать за вами». Сергей Михалков, наоборот, – почтительно слушал тосты и добросовестно опорожнял фужеры с грузинским вином. Наблюдательный Сталин мягко сделал ему замечание: «Не надо пить до дна, надо пригублять. А то мне будет неинтересно с вами беседовать»[590].
А вот застолье, посвященное визиту в конце декабря 1941 года британского министра иностранных дел Идена. Того самого, кто наотрез отказался признать границы СССР. Такая позиция британского дипломата не помешала Сталину его чествовать. В честь Идена был устроен большой обед в Кремлевском дворце. За длинным столом кроме английской делегации сидели члены Политбюро, наркомы, генералы. Председательское место занимал Сталин. Справа от Сталина сидел Иден, рядом с Иденом – посол СССР в Великобритании Иван Майский, который переводил и записал этот случай для нас с вами. В самом начале обеда произошел забавный инцидент.
На столе перед Иденом в числе других вин стояла большая бутылка перцовки. Желтоватый цвет жидкости несколько напоминал шотландское виски. Иден заинтересовался этой бутылкой и спросил Сталина:
– Что это такое? Я до сих пор не видал такого русского напитка.
Сталин усмехнулся и с искринкой в глазах ответил:
– А это наше русское виски.
– Вот как? – живо откликнулся Иден. – Я хочу его попробовать.
– Пожалуйста.
Сталин, взяв бутылку, налил Идену бокал. Иден сделал большой глоток. Боже, что с ним сталось! Когда Иден несколько отдышался и пришел в себя, Сталин заметил:
– Такой напиток может пить только крепкий народ. Гитлер начинает это чувствовать[591].
О гостеприимстве Сталина вспоминал и руководитель коммунистической Албании Энвер Ходжа, который, не приняв антисталинскую риторику хрущевцев, разорвал отношения с СССР.
Девушка приносила все блюда в закрытых посудах, чтобы они не остывали; она ставила тарелки на стол и уходила. Сталин поднимался, сам брал блюдо, стоя отрезывал куски куриного мяса, затем садился и продолжал шутить.
– Начнем есть, – обратился он ко мне. – Чего ждешь, – сказал он, – не думаешь ли, что придут официанты обслуживать нас? Вот у тебя тарелки, возьми, сними с них крышку и начинай есть, а то останешься ни с чем.
Он опять от всего сердца засмеялся своим смехом, который радовал и веселил душу. Время от времени он брал стакан и поднимал тост.
В один момент работавший при нем генерал, увидев, что Сталин собирался взять другой напиток со стола, хотел было не дать ему это делать и попросил его не смешивать напитки. Он поступал так, потому что обязан был заботиться о Сталине. Сталин засмеялся и сказал ему, что это ничего. Но когда генерал стал настаивать на своем, Сталин сказал ему как-то сердито, но и шутливо:
– Оставь нас в покое, ишь ты, пристал ко мне словно Тито! —
И взглянул мне прямо в глаза, смеясь.
Все мы засмеялись. К концу ужина он указал мне фрукт и спросил:
– Пробовал это?
– Нет, сказал я, – не пробовал; как его кушать?
Он назвал его, это был фрукт из Индии или тропиков, взял, очистил его и передал мне.
– Попробуй, – сказал он мне. – Руки у меня чистые.
И мне вспомнился хороший обычай наших людей из народа, которые вот так, в ходе беседы, чистят яблоко и подают его гостю…[592]
Очень интересные воспоминания оставил генерал Сергей Матвеевич Штеменко. На одном из приемов его заинтересовал… графин, который стоял перед Сталиным. Это был удлиненной формы очень красивый хрустальный сосуд с бесцветной жидкостью и запотевшими боками. По словам генерала Штеменко, Сталин перед ужином обычно выпивал одну-две рюмки коньяку, а потом пил только сухое грузинское вино. И вот что заинтриговало автора мемуаров: Сталин наполнял бокал на три четверти вином, а остальное, не торопясь, добавлял из того самого хрустального графина.
Первое время я, бывая на даче, сразу приметил графин. И я подумал: «Какая-то особая водка, чтобы добавлять к вину для крепости. Вот попробовать бы при случае!» Долгое время затея эта не удавалась, поскольку место мое было довольно далеко от графина.
В тот злополучный вечер я опоздал к столу… Когда вернулся в столовую… все уже сидели за столом и мое обычное место было занято. Сталин, заметив это, жестом указал на свободный стул рядом с собой. Ужин затянулся. Разговор, как всегда, шел о фронтовых делах. Каждый сам себя обслуживал… «Ну, – думаю, – уж сейчас я эту водку попробую…» Когда Сталин, как и все, встал, чтобы сменить тарелку, я быстро схватил заветный графин и налил полную рюмку. Чтобы соблюсти приличие, дождался очередного тоста и выпил…[593]
Что, как вы думаете, было в графине? Вода. Холодная вода. Сталин с усмешкой посмотрел на Штеменко и немного погодя тихо спросил, чтобы никто не слышал: «Как, крепкая?» Оказывается Сталин, словно древние эллины, разбавлял вино водой…
Вот другой талантливый военный – маршал Баграмян – вспоминает о своей встрече со Сталиным. В рассказе Баграмяна поражает возможность Сталина не только оперировать данными о вооружении своих армий и армий противника, не только понимать преимущества и достоинства этого вооружения, но и просто обращать внимание на внешний вид своих генералов. Именно в мелочах (точнее говоря – в том, что мелочами казалось) и проявляется такт и воспитание человека. Всегда и везде.
На первую в своей жизни встречу со Сталиным в Кремле фронтовик Баграмян пришел в сильно потрепанном мундире. Другого у него просто не было. Представьте себе, какое уважение к Сталину почувствовал боевой офицер Баграмян, когда произошло следующее:
А на следующий день не успел я утром открыть глаза, как один из адъютантов С. К. Тимошенко доложил, что меня ожидает закройщик, чтобы снять мерку. Поступило, мол, распоряжение срочно сшить для меня генеральское обмундирование. Мерка была снята, а к вечеру я получил комплект нового обмундирования и не без гордости облачился в него. При вторичном приеме в Кремле Сталин бросил на меня одобрительный взгляд, и я понял, что это он позаботился, чтобы мой внешний вид не имел изъянов и соответствовал воинскому званию и занимаемому служебному положению[594].
Случай этот относится к началу 1942 года. После обсуждения готовящейся наступательной операции под Харьковом Сталин пригласил высших офицеров на ужин. Вот туда как раз и пришел генерал Баграмян в своей новенькой, только что сшитой форме. То, что сделал Верховный на этом вполне рабочем совещании, совмещенном с принятием пищи, достойно отдельного уважения. За находчивость и умение поднять настроение своим генералам, за прекрасное знание истории. Сталин вовсе не давит своим авторитетом, не рассказывает о «руководящей роли коммунистической партии». Он просто знает историю своей страны. И находит в глубине истории то, что именно сегодня может быть полезным.
Во время ужина Сталин очень искусно создавал непринужденную, товарищескую обстановку. Его вниманием не был обойден ни один из сидящих за столом, каждому он сумел сказать что-либо существенное и приятное либо в форме краткого тоста, либо остроумной реплики. Тосты произносились, главным образом, в честь сражавшихся войск. Сталин при этом показывал свое умение слушать других, тонко вызывая присутствующих на откровенный обмен мнениями, в ходе которого выяснились взгляды военачальников на развитие боевых событий, их оценки слабых и сильных сторон немецко-фашистских войск и их командования.
Сталин был верен своей привычке: мало сидел, почти все время двигался вдоль стола, не расставаясь со своей трубкой. Он завязывал живые беседы то с одним, то с другим из присутствующих, охотно и подробно отвечал на заданные ему вопросы, вместе с тем все это время не только был в курсе общей беседы, но и умело руководил ею… Когда в общей беседе наступила короткая пауза, Сталин достал из кармана кителя листок бумаги, исписанный мелким почерком. Подняв руку с трубкой, чтобы привлечь к себе внимание, он сказал, пряча в усах улыбку, что огласит сейчас один весьма актуальный документ. Это было письмо запорожцев турецкому султану. Каждая фраза злого, остроумного, пересыпанного солеными шутками послания вызывала громкий хохот присутствующих. Сталин тоже весело смеялся после прочтения тех мест, где сарказм запорожцев был особенно убийственным. Закончив чтение, он сказал, что Гитлер и его приспешники заслуживают еще большего презрения, ненависти и осмеяния, чем кровожадный турецкий султан и его сатрапы.
– Немецкие фашисты будут так же позорно биты, как турецкие мамлюки во времена Суворова, – закончил Сталин свой не совсем обычный экскурс в историю.
Вечер закончился, и у меня создалось впечатление, что он был организован не только для того, чтобы оказать внимание фронтовым военачальникам, но и с целью информировать их о ходе войны, о возросших возможностях нашей армии в связи с переходом экономики на военные рельсы. Видимо, И. В. Сталин стремился еще более упрочить в каждом из нас веру в нашу конечную победу, показать, что наш враг достоин презрения и ненависти. Наверное, потому и прочел Верховный главнокомандующий письмо запорожцев турецкому султану[595].
А вот что вспоминал ближайший соратник Сталина Вячеслав Молотов[596]:
– Какой Сталин был в общении?
– Простой, очень, очень хороший, компанейский человек. Был хороший товарищ. Его я знаю хорошо.
– Шампанское любил?
– Да, он шампанское любил. Это его любимое вино. Он с шампанского начинал…
– Какие вина вы со Сталиным пили? Киндзмараули?
– Киндзмараули – мало. Вот тогда было…
– Цинандали?
– Не-е-ет, красные вина. Я пил цигистави. А когда я не доливал, Берия говорил: «Как ты пьешь?» – «Пью как все».
Это кисленькое вино, а все пили сладкое, сладковатое… Как это называется… Ну, черт…
– Хванчкара?
– Нет, хванчкару редко. Оджалеши тоже пили. Очень много. До войны.
– Цоликаури? – подсказывает Шота Иванович.
– Цоликаури! – вспомнив, восклицает Молотов. – Он мало пил вино. Предпочитал коньяк понемногу. С чаем…[597]
«Сталин любил пить чай. Обычно во время заседания он нажимает кнопку, Поскребышев приносит стакан чаю и лимон. Сталин берет и выжимает в стакан лимон, затем идет в комнату отдыха, приносит бутылку армянского коньяка, льет из нее в чай ложку или две и тут же уносит бутылку обратно и потом во время работы пьет чай по глотку»[598], – соглашается с Молотовым маршал Василевский.
Конструктор Яковлев пишет почти то же самое: «Принесли три стакана чая с лимоном. Сталину – на отдельной розетке разрезанный пополам лимон. Он выжал одну половину в свой стакан»[599].
Сталин мог пить чай, мог пить что покрепче, но здравый смысл никогда его не покидал. 23 августа 1939 года. Подписание Договора о ненападении с Германией. Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел рейха, предлагает опубликовать некую напыщенную декларацию. Нерушимая дружба между народами. Великие цели. Звучит фальшиво и абсолютно неправдоподобно. Что делать? Сказать Риббентропу, что тот написал глупость? Промолчать в интересах дружбы с Германией? Густав Хильгер, советник немецкого посольства в СССР, который присутствовал на подписании договора и последующем банкете, описал, как разрулил эту ситуацию Сталин. «Не кажется ли вам, – произнес он, обернувшись к министру иностранных дел, – что мы должны уделить чуть больше внимания общественному мнению в наших странах? Многие годы мы выливали ушаты помоев друг другу на голову, а наши ребята-пропагандисты при этом лезли из кожи; и вот теперь мы вдруг стремимся заставить наши народы поверить, что все прошлое забыто и прощено? Дела так быстро не делаются. Общественное мнение в нашей стране и, может быть, в Германии тоже надо постепенно подготовить к переменам в наших отношениях, которые принесет с собой этот договор, и надо его приучить к ним»[600].
Благодаря великолепной книге Александра Голованова мы можем узнать, как Сталин пил с Черчиллем. Сэр Уинстон любил выпить – это не секрет. Зная эту слабость британского премьера, глава СССР решил на ней сыграть и попросту споить сэра Уинстона:
По правую руку от Ворошилова сидел Брук, затем Черчилль, рядом с ним Сталин, далее Молотов и другие. Сталин налил Черчиллю вина и провозгласил здравицу в честь союзников. Сразу вслед за этим Ворошилов взял стоявшую перед ним бутылку, пододвинул две солидного размера рюмки, наполнил и подал одну из них Бруку со словами: «Предлагаю выпить со мной за доблестные вооруженные силы Великобритании и Советского Союза. По нашему обычаю такую здравицу пьют до дна, если, конечно, человек, которому предлагают, согласен с этим».
И выпил свою рюмку до дна. Англичанину ничего не оставалось, как последовать примеру Климента Ефремовича. Он опрокинул рюмку в рот, но «перцовка», видимо, была хорошо настояна, и я с великим любопытством наблюдал, справится ли с ней англичанин, ибо по лицу его было видно, что в нем идет страшная борьба противоречивых чувств: явного стремления проглотить водку и столь же явного инстинктивного противодействия этому организма. Наконец сила воли победила, водка была выпита, но по его лицу потекли слезы[601]. Последовавшее за этим добродушное предложение Климента Ефремовича продолжить тосты с перцовкой встретило галантный, но решительный отказ.
Тем временем я увидел в руках британского премьера бутылку армянского коньяка[602]. Рассмотрев этикетку, он наполнил рюмку Сталина. В ответ Сталин налил тот же коньяк Черчиллю. Тосты следовали один за другим. Сталин и Черчилль пили вровень. Я уже слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет?!
…Тосты продолжались. Черчилль на глазах пьянел, в поведении же Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявлял интерес к состоянию двух великих политических деятелей: одного – коммуниста, другого – капиталиста – и очень переживал, чем все это кончится… Наконец, Сталин вопросительно взглянул на меня и пожал плечами. Я понял, что совсем неприлично проявлять столь явное любопытство, и отвернулся. Но это продолжалось недолго, и я с тем же откровенным, присущим молодости любопытством стал смотреть на них. Судя по всему, Черчилль начал говорить что-то лишнее, так как Брук, стараясь делать это как можно незаметнее, то и дело тянул Черчилля за рукав. Сталин же, взяв инициативу в свои руки, подливал коньяк собеседнику и себе, чокался и вместе с Черчиллем осушал рюмки, продолжая непринужденно вести, как видно, весьма интересовавшую его беседу.
Встреча подошла к концу. Все встали. Распрощавшись, Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. Остальные тоже стали расходиться, а я стоял как завороженный и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и добрым хорошим голосом сказал: «Не бойся, России я не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал…» Немного подумав, Сталин продолжил: «Когда делаются большие государственные дела, любой напиток должен казаться тебе водой, и ты всегда будешь на высоте»[603].
Дело превыше всего – так было у Сталина. Поэтому иной раз он мог и рассердиться. Бывало и такое. Подавляющее большинство мемуаристов говорят, что он никогда не повышал голоса. Я нашел две истории, в которых Иосиф Виссарионович немного изменил своему обычаю говорить тихим голосом. Первая из них произошла во время Тегеранской конференции с переводчиком Сталина Валентином Бережковым[604].
Когда все разместились за столом, начался оживленный разговор. Закуску унесли, подали и унесли бульон с пирожком: я к ним не притронулся, так как все время переводил и поспешно делал пометки в блокноте. Наконец, подали бифштекс, и тут я не выдержал: воспользовавшись небольшой паузой, отрезал изрядный кусок и быстро сунул в рот. Но именно в этот момент Черчилль обратился к Сталину с каким-то вопросом. Немедленно должен был последовать перевод, но я сидел с набитым ртом и молчал. Воцарилась неловкая тишина. Сталин вопросительно посмотрел на меня. Покраснев, как рак, я все еще не мог выговорить ни слова и тщетно пытался справиться с бифштексом. Вид у меня был самый дурацкий. Все уставились на меня, отчего я еще больше смутился. Послышались смешки, потом громкий хохот. Каждый профессиональный переводчик знает, что я допустил грубую ошибку – ведь мне была поручена важная работа и я должен был нести ответственность за свою оплошность. Я сам это прекрасно понимал, но надеялся, что все обернется шуткой. Однако Сталина моя оплошность сильно обозлила. Сверкнув глазами, он наклонился ко мне и процедил сквозь зубы:
– Тоже еще, нашел где обедать! Ваше дело переводить, работать. Подумаешь, набил себе полный рот, безобразие!..
Сделав над собой усилие, я проглотил неразжеванный кусок и скороговоркой перевел то, что сказал Черчилль. Я, разумеется, больше ни к чему не прикоснулся, да у меня и аппетит пропал…[605]
Сложно не согласиться, что сердился Сталин в данном случае по делу[606]. А вовсе не потому, что был «кровавым тираном» и «злым упырем».
Еще одна история с той же Тегеранской конференции показывает нам совсем другого Сталина. Переводчик «второго эшелона» Зоя Васильевна Зарубина оказалась в сложной ситуации. Ее можно понять – случилось нечто из ряда вон выходящее. Особенно если учесть, что ей было двадцать три года и она впервые попала в состав правительственной делегации:
Был эпизод, вспоминая который я и сегодня ощущаю холодок на спине, а в то время меня охватил настоящий страх. Перед началом одного из заседаний нужно было что-то срочно принести… Я побежала к двери, которая неожиданно открылась: в зал входил Сталин. Я еле увернулась, но все же задела его своим плечом и замерла, ожидая худшего. Но Сталин, казалось, не обратил на это внимания, а следовавший за ним Ворошилов успокоил: «Ничего, детка, ничего»[607].
Что было девушке за такую непочтительность? Накормили черной икрой. Я не шучу Она сама рассказывала об этом:
И конечно, запомнился праздничный ужин после отъезда делегаций. Он был устроен для нас, немногочисленных сотрудников, которые помогали работе конференции. На столе было все или почти все, что предлагалось делегациям. Время было голодное, и это уже был подарок, особенно ценный своим вниманием. Передо мной поставили красное шампанское и черную икру. Я подумала, что это мне как единственной женщине в нашей «команде», но ошиблась. Офицер охраны, полушутя, полусерьезно, объяснил: «Это вам за то, что не сбили с ног главу советской делегации»[608].
Во время дипломатического застолья возникали и неудобные ситуации. Валентин Бережков, переводивший Сталину практически на всех конференциях, упомянул и такой эпизод. Начальник генерального штаба Англии генерал Алан Брук сказал один весьма странный тост. Реакция Сталина на бестактность британца стоит того, чтобы ее отметить:
Брук поднялся с места и стал рассуждать о том, кто больше из союзников пострадал в этой войне. Он заявил, что наибольшие жертвы понесли англичане, что их потери превышают потери любого другого народа, что Англия дольше и больше других сражалась и больше сделала для победы. В зале наступила неловкая тишина. Большинство, конечно, почувствовало бестактность выступления генерала Брука. Ведь все знали – основная масса гитлеровских войск прикована к советско-германскому фронту… Сталин помрачнел. Он тут же поднялся и окинул всех суровым взглядом. Казалось, сейчас разразится буря. Но он, взяв себя в руки, спокойно произнес:
– Я хочу сказать о том, что, по мнению советской стороны, сделали для победы президент Рузвельт и Соединенные Штаты Америки. В этой войне главное – машины. Соединенные Штаты доказали, что они могут производить от 8 до 10 тысяч самолетов в месяц. Англия производит ежемесячно 3 тысячи самолетов, главным образом тяжелых бомбардировщиков. Следовательно, Соединенные Штаты – страна машин. Эти машины, полученные по ленд-лизу, помогают нам выиграть войну. За это я и хочу поднять свой тост…[609]
Очень бы хотелось, чтобы эту историю прочитали многие из тех, кто говорит об уважении к Сталину, но на деле демонстрирует удивительную твердолобость и прямолинейность. Соперники у Сталина были достойные. И поэтому достижения советской дипломатии того периода, которые лично Иосиф Виссарионович буквально вырывал у англосаксов, должны вызвать еще большее уважение.
Или вот еще прелюбопытнейшая история, имевшая косвенное отношение к Сталину, но очень интересная. Во время войны Сталин дал указание вызволить из фашистских застенков лидера румынских коммунистов Георге Георгиу-Дежа. Разведчики сумели выйти в Бухаресте на эсесовца, от которого зависела судьба Дежа. Он согласился помочь за золото. Сложность была в том, как доставить это золото в тюрьму. В ней содержались не только политические, но и уголовники. Вот и нашли среди заключенных молодого карманника, имевшего большие связи с местным уголовным миром. Вор взялся помочь и обеспечить доставку золота в тюрьму. Операция прошла успешно, и глава румынской компартии оказался в Москве. И вот наступил август 1944 года, когда Красная армия освободила Бухарест[610]. Деж возглавил новую Румынию и вспомнил о том парне, что помог ему освободиться. Оказалось, что тот снова попался на карманной краже и мотал срок уже при новой власти. Глава румынской компартии решил помочь. Бывшего карманника устроили на работу, он стал комсомольским активистом. Потом начал быстро делать карьеру и со временем возглавил Бухарестский горком союза молодежи. Потом попал в партийный аппарат. Еще через некоторое время воришка-карманник стал генеральным секретарем Румынской коммунистической партии. Звали этого товарища Николае Чаушеску…[611]
У Сталина была феноменальная память. Он помнил огромное количество информации.
Я не встречал людей, которые бы так много помнили, как он. Сталин знал не только всех командующих фронтами и армиями, а их было свыше ста, но и некоторых командиров корпусов и дивизий, а также руководящих работников Наркомата обороны, не говоря уже о руководящем составе центрального и областного партийного и государственного аппарата. В течение всей войны И. В. Сталин постоянно помнил состав стратегических резервов и мог в любое время назвать то или иное формирование… Такая память давала Сталину преимущество как Верховному главнокомандующему. Он не нуждался в постоянных справках, хорошо знал обстановку на фронтах, положительные стороны и недостатки военачальников, возможности промышленности удовлетворять запросы фронтов, наличие в распоряжении Ставки запасов вооружения, артиллерии, танков, самолетов, боеприпасов, горючего, так необходимых войскам, и сам распределял их по фронтам[612].
О сталинской памяти писали многие. Пожалуй, из одних подобных воспоминаний можно составить целую книгу. Вот как описывает маршал Голованов обсуждение с Верховным главнокомандующим ударов авиации по столице рейха.
Когда вы считаете возможным возобновить налеты на Берлин? – наконец спросил он. Я назвал месяц и число.
– Это точно?
– Совершенно точно, товарищ Сталин, если не помешает погода. Походив еще немного, Сталин сказал:
– Ничего не поделаешь, придется с вами согласиться.
Разговор был окончен. Чтобы завершить разговор об этом эпизоде, должен сказать, что ровно в полночь названного мною в качестве возможного для бомбардировки Берлина числа позвонил Сталин. Поздоровавшись, он спросил, не забыл ли я, какое сегодня число. И, услышав, что группа самолетов в такое-то время вылетела на выполнение задания, полученного нами в июне, и через несколько минут начнется бомбежка Берлина, он пожелал нашим летчикам удачи[613].
* * *
Однажды Г. К. Жуков, будучи командующим Западным фронтом, приехал с докладом в Ставку. Были разложены карты, начался доклад. Сталин… ходил и курил трубку… внимательно рассматривал карты, а по окончании доклада Жукова указал пальцем место на карте и спросил:
– А это что такое?!
Георгий Константинович нагнулся над картой и, слегка покраснев, ответил:
– Офицер, наносивший обстановку, неточно нанес здесь линию обороны. Она проходит тут, – и показал точное расположение переднего края (на карте линия обороны, нанесенная, видимо, в спешке, частично проходила по болоту).
– Желательно, чтобы сюда приезжали с точными данными, – заметил Сталин.
Для каждого из нас это был предметный урок… У Сталина была какая-то удивительная способность находить слабые места в любом деле[614].
Тут самое время вспомнить и вторую историю, в ходе которой Сталин вышел из себя. Ее изложил талантливейший конструктор русской артиллерии Василий Гаврилович Грабин. Именно ему Сталин 1 января 1942 года сказал: «Ваша пушка спасла Россию!»[615]
Но чтобы это спасение состоялось, нужно было не только изобрести новейшие артиллерийские системы, но и запустить их в производство. Преодолевая массу препятствий, о которых сегодня мы можем узнать только из мемуаров. Вот отрывок из книги писателя Феликса Чуева. Автор рассказывает бывшему соратнику Сталина и наркому иностранных дел Вячеславу Молотову, что познакомился с Грабиным: «Вам передавал привет Грабин Василий Гаврилович, конструктор пушек. Я с ним недавно познакомился. Он мне подарил журнал с его книгой “Оружие победы” и написал: “Вот как ковалось оружие победы в эпоху И. В. Сталина! Я у него спросил: “Как, по вашему мнению, Сталин умный был человек?” – “Умный – не то слово. Умных много у нас. Он душевный был человек, он заботился о людях, Сталин. Хрущев сказал, что мы не готовились к войне. А я все свои пушки сделал до войны. Но если б послушали Тухачевского, то их бы не было”»[616].
Оказывается «великий полководец» Тухачевский отказался на военном смотре выставить опытный образец пушки Грабина. И если бы не личное вмешательство Сталина, Красная армия могла остаться без артиллерии. Вопрос, почему маршал Тухачевский так себя вел, имеет только два ответа. Он ведь был настоящим предателем, его заговор был реальным, и в этом нет сегодня никаких сомнений. Так что отказ в развитии оборонных систем мог быть «плановым» актом в системе подготовки военного поражения СССР, которое готовили Тухачевский и его подельники. Кроме всего прочего, он ведь мог быть некомпетентным и не очень умным. Поэтому в обоих вариантах никакого вреда обороноспособности России устранение «тухачевцев» нанести не могло.
Теперь самое время ознакомиться с мемуарами Грабина и посмотреть, как в реальности принимались важнейшие решения в области обороны нашей страны. От конструкторской мысли ведь зависит очень многое. Но не меньше зависит от того, кто будет оценивать его предложения. Только один пример, не имеющий отношения к Грабину, но очень наглядный. Калибр немецкого миномета равнялся 81 миллиметр. Наши конструкторы решили сделать калибр 82 миллиметра. В чем смысл? А в том, что мины от советского миномета не могли быть используемы немцами, а немецкие мины прекрасно вылетали из стволов наших минометов в сторону прежних «хозяев». Казалось бы – всего один миллиметр, а какая огромная разница.
Только личное участие Сталина помогло протолкнуть размещение мощного 107-миллиметрового орудия на тяжелом танке. Об этом рассказывает Грабин в своих мемуарах. До этого – не получалось. Кстати, точно такая же ситуация была и в Германии. Пушки на немецких танках начального периода Второй мировой были короткоствольными. Просто короткими, что приводило к многим отрицательным моментам. Когда Гитлер поинтересовался, почему пушки именно такие, ему ответили, что орудия танка не могут быть длинноствольными. Он настоял на своем и буквально заставил начать проектирование танкового орудия с длинным стволом. Хотите знать итог? Посмотрите на танки Германии второй половины войны – у всех длинноствольные орудия. Равно как и у наших танков. Ну а тем, кто скажет, что только «в тоталитарных режимах» глава страны лично занимается такими вопросами, я предлагаю внимательно посмотреть на фотографии британских и английских танков 1944–1945 годов. И сравнить с нашими Т-34 и ИС, с немецкими «тиграми» и «пантерами». Британо-американские машины – просто из другой эпохи[617]. Неслучайно после высадки союзников во Франции несколько немецких танков могли задержать продвижение танковой дивизии англичан или американцев. И только подавляющее превосходство в воздухе позволяло англосаксам продвигаться вперед.
Вот мы и подошли вплотную к моменту мемуаров Грабина, который очень важен, крайне важен для понимания Сталина как человека и руководителя. Время действия – 4 января 1942 года. Положение тяжелейшее: едва удалось устоять и отбросить гитлеровцев от Москвы. Грабин только что запустил в серию свою пушку ЗИС-З. И предложил несколько решений, которые позволят выпускать орудий больше и делать это эффективнее. Предложения конструктор озвучил лично Сталину.
Заседание Государственного Комитета Обороны сразу превратилось в резкий диалог между Сталиным и мною. Вся наша работа подверглась очень острой и несправедливой критике, а меня Сталин обвинил в том, что я оставлю страну без пушек. Я отстаивал позиции нашего коллектива до последнего. Атмосферу этого заседания может вполне характеризовать лишь один эпизод. В очередной раз, когда я пытался возразить Сталину и защитить правильность выбранной нами позиции, обычная выдержка и хладнокровие изменили ему.
Он схватил за спинку стул и грохнул ножками об пол. В его голосе были раздражение и гнев.
– У вас конструкторский зуд, вы все хотите менять и менять! – резко бросил он мне. – Работайте, как работали раньше!
Таким Сталина я никогда не видел – ни прежде, ни позже. ГКО постановил: нашему заводу изготавливать пушки по-старому. В тяжелом и совершенно безнадежном настроении покинул я Кремль. Меня страшила не собственная моя судьба, которая могла обернуться трагически. Возвращение к старым чертежам и к старой технологии неизбежно грозило не только резким снижением выпуска пушек, но и временным прекращением их производства вообще. Вот теперь-то страна действительно останется без пушек! Ночь я провел без сна в бомбоубежище Наркомата вооружения. Выполнить приказ Сталина – беда. Но как не выполнить приказ самого Сталина?! Выхода не было[618].
Выход нашелся. И его нашел не Грабин. Его нашел сам Сталин. Вот что пишет конструктор:
Рано утром 5 января, совсем еще затемно, ко мне подошел офицер и предложил подняться наверх, к телефону. Я не пошел: если хотят арестовать, пусть арестовывают здесь. Тяжелая апатия охватила меня, мне уже было все равно. А в том, что меня ждет, я почти не сомневался: мой спор со Сталиным носил – если не вникать в его суть – характер вызова, а квалифицировать это как саботаж или вредительство – за этим дело не станет.
Через некоторое время офицер появился снова.
– Вас просят к телефону, – повторил он и добавил: – С вами будет говорить товарищ Сталин.
Действительно, звонил Сталин. Он сказал:
– Вы правы…
Меня как жаром обдало.
– То, что вы сделали, сразу не понять и по достоинству не оценить. Больше того, поймут ли вас в ближайшее время? Ведь то, что вы сделали, это революция в технике. ЦК, ГКО и я высоко ценим ваши достижения, – продолжал Сталин. – Спокойно заканчивайте начатое дело[619].
Вот так. Грабин спорил со Сталиным, бросил ему вызов. И Сталин не только сумел отбросить в сторону амбиции. Он лично позвонил и признал правоту того, кто спорил с ним до последнего. Так мог поступить только тот, кто всегда ставил выше всего интересы дела, а не собственные амбиции. И именно потому, что Сталин всегда был выше мелочных эмоций, он всегда признавал правоту того, кто старался для дела. Поэтому его уважали и любили. Спорил со Сталиным и маршал Голованов.
Как-то сгоряча я сказал ему:
– Что вы от меня хотите? Я простой летчик.
– А я простой бакинский пропагандист, – ответил он. И добавил: —
Это вы только со мной можете так разговаривать. Больше вы ни с кем так не поговорите.
Тогда я не обратил внимания на это добавление к реплике и оценил ее по достоинству гораздо позже[620].
Вот эпизод из мемуаров маршала Василевского. Понимая, что имеющимися у руководимого им 3-го Украинского фронта силами не выполнить поставленную Ставкой задачу, он просит придать ему дополнительные силы.
Нужно было подключить 2-й Украинский фронт, провести перегруппировку войск, пополнить войска Ф. И. Толбухина резервами. Посоветовался с Федором Ивановичем, он поддержал меня, и я решил позвонить в Ставку с его КП. И. В. Сталин не соглашался со мной, упрекая нас в неумении организовать действия войск и управление боевыми действиями. Мне не оставалось ничего, как резко настаивать на своем мнении. Повышенный тон И. В. Сталина непроизвольно толкал на такой же ответный. Сталин бросил трубку.
Стоявший рядом со мной и все слышавший Федор Иванович сказал, улыбаясь:
– Ну, знаешь, Александр Михайлович, я от страху чуть под лавку не залез![621]
Что произошло после разговора маршала Василевского со Сталиным, при котором тот почти что кричал на «кровавого диктатора», отстаивая необходимость усиления 3-го Украинского фронта? Стоит напомнить, что после отчаянных споров со своими генералами Гитлер отправлял их в отставку[622]. Слушая наших либеральных историков, стоит предположить, что Сталин должен был и вовсе расстреливать тех, кто на него покрикивал. Реальность такова: после того разговора 3-й Украинский фронт получил от 2-го Украинского фронта 37-ю армию генерал-лейтенанта М. Н. Шарохина, из резерва Ставки – 31-й гвардейский стрелковый корпус, а от 4-го Украинского фронта – 4-й гвардейский механизированный корпус. И оборона врага была прорвана, а задача выполнена. А что с маршалом Василевским, который осмелился спорить? Не наказали – и на том спасибо? Через два месяца после памятного разговора он был награжден орденом «Победа». За номером два, между прочим[623]. Но и это еще не все: первым поздравил Василевского по телефону сам Верховный главнокомандующий…[624]
А вот история из разряда «Сталин и деятели культуры», которая тоже показывает, что можно было достаточно вольно вести себя в общении с Иосифом Виссарионовичем. Федор Федорович Волькенштейн, пасынок А. Н. Толстого, однажды вместе с отчимом попал в гости к Горькому. «В этот вечер к писателю приехали Сталин и Ворошилов. Сталин попросил Горького рассказать о литературе, поскольку, будучи занят другими делами, отстал в этом вопросе. Горький охотно выполнил просьбу гостя. В конце вечера Фефа (так звали в доме Толстого Ф. Ф. Волькенштейна) расхрабрился и решил произнести тост.
– Вот тут Иосиф Виссарионович сказал, что он отстал от литературы. Так я предлагаю выпить за Отсталина!
За столом повисла тишина. Обстановку после бестактной выходки разрядил сам Сталин. Он покачал головой и сказал, обращаясь к А. Толстому: «Скажи-ка, какой мужик-то у тебя!»[625]
Сталин не обиделся, а просто посмеялся. Эту историю рассказывал сам Фефа, уже в 70-е годы XX века. Ничего с ним не случилось. И еще важный момент. Между прочим, с этой писательской посиделки все разъезжались на одной машине. В которую набились все гости Горького, включая и Сталина, так что бестактный Фефа сидел на коленях у Алексея Толстого…
Честно делать свое дело, честно служить родине – именно в сталинское время эти слова не были пустым звуком. Даже в самых сложных ситуациях честность была гарантией от неприятностей. А неприятности в те сложные времена были очень серьезными. Например, генерал Ф. А. Астахов несколько месяцев скрывал, что он, выходя из окружения, зарыл в землю свой партбилет. Платя ежемесячно партвзносы, он ссылался на то, что забыл партбилет дома. Через несколько месяцев правду узнали. Доложили Сталину, поставив вопрос о пребывании Астахова в партии и на занимаемом им посту. Сталин долго ходил, покуривая трубку, и не торопился с ответом. Наконец спросил докладывавшего: «А вы что бы сделали на месте Астахова?!» Не получив ответа, Сталин продолжал: «Плохо не то, что Астахов закопал свой партбилет, а плохо то, что побоялся об этом сказать. В этом суть». Астахов продолжал работать, но несколько лет спустя был снят со своего поста, и, несмотря на большое количество ходатаев, так работы больше и не получил. Пословица: «Кто старое помянет, тому глаз вон» – всегда дополнялась Сталиным: «А кто старое забудет, тому оба долой»[626].
Крайне интересна история, происшедшая с будущим генерал-лейтенантом Максимом Алексеевичем Пуркаевым, который после заключения Договора о ненападении с рейхом стал в августе 1939 года военным атташе в Германии. Ехать туда он не хотел. Но пришлось. Ну а дальше произошла вот какая история. Квартиру где он жил, убирала привлекательная немка. А через некоторое время Пуркаеву позвонили из германского генштаба и попросили принять. Пришедший на прием капитан немецкой армии прямо предложил советскому военному атташе работать на немецкую военную разведку. И получил отказ. Тогда, уходя, капитан бросил на стол запечатанный пакет на стол и сказал, что он еще позвонит. Когда генерал Пуркаев вскрыл пакет, он был ошеломлен. Внутри была целая серия фотографий. Он и красивая немка. Сами понимаете, какого рода были эти фото. Что делать?
Могло быть лишь два решения: или принять предложение капитана и стать предателем, или отправиться в Москву и доложить о происшедшем. Наконец, приняв решение, генерал послал телеграмму в Москву и попросил вызова. Занимаемая им должность была тогда столь важна, что вызов последовал немедленно. Забрав пакет с фотографиями, генерал улетел в Москву. Явившись к начальству, он был принят с распростертыми объятиями, но, собрав все свое мужество, генерал сказал: «Я просил вас не посылать меня на эту работу, посмотрите, что из этого получилось», – и положил пакет с фотографиями на стол. Начальник, взяв фотографии и посмотрев их, на какое-то время лишился дара речи. Через некоторое время он сказал: «Хорош, нечего сказать!» – «Ну что же, если я виноват, меня и судите, а предателем я не буду», – ответил генерал и рассказал, как его вербовали в немецкие агенты. Ему предложили выйти и подождать в коридоре. Вскоре явилась и охрана. Прошел день, а затем и вечер. Никто ему не приносил ни попить, ни поесть. Менялась лишь охрана. Ночью за ним пришли незнакомые люди и предложили следовать за ними. «Ну, вот и все», – подумал генерал.
Куда его везли, он не обратил внимания, но когда вылезал из машины, увидел, что двери здания не похожи на тюрьму. Несколькими минутами позже он оказался в кабинете, и к нему навстречу шел Сталин: «Спасибо вам за вашу честность. Отправляйтесь в Берлин и продолжайте свою работу. Мы вам верим. Всего хорошего».
Не успев сказать ни слова, генерал вышел. Здесь уже был его начальник, встретивший его как ни в чем не бывало. Через несколько часов генерал отправился в обратный путь, напутствуемый всякими добрыми пожеланиями. Явившегося к нему гитлеровского капитана он вышвырнул с особым удовольствием. А немка пропала, как в воду канула. Ее кипучая деятельность не принесла на этот раз ожидаемой пользы фюреру[627].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.