Глава 11 ОБОРОНА БЕРЛИНА

Глава 11

ОБОРОНА БЕРЛИНА

В январе 1944 года битва за Берлин достигла кульминации. Британцы разумно использовали свою бомбардировочную авиацию. Их бомбардировщики взлетали и направлялись к целям, когда над Британскими островами сияло безоблачное небо, а над Германией нависала низкая, на высоте несколько сотен футов, облачность. Так случилось и в ночь 27 января 1944 года. Метеоцентр доложил о плотных облаках на высотах от 150 до 13 000 футов. Опасность обледенения появлялась с 3000 футов, но уже на земле из-за мелкого снега самолеты, готовые к холодному старту, покрывались ледяной коркой. Медлить на старте нельзя, истребитель должен подняться в воздух в течение минуты, иначе моторы могли заглохнуть. Стояла кромешная тьма. Наш новый командир гауптман Бер вышел на поле посмотреть, какая погода, а вернувшись, сказал:

– Густой туман. Не видно дальше собственного носа.

В случае боевой тревоги взлететь могли лишь десять из тридцати летчиков. О приземлении в Пархиме не могло быть и речи. Единственным открытым аэродромом оставался Лейпциг-Брандис с практическим потолком 1500 футов. Мы с тревогой ждали ежечасных донесений нашей «метеолягушки». Погода не менялась. Все так же шел мокрый снег, и приятно было сидеть в тепле, играя с друзьями в скат, карточную игру. Однако союзники расстроили все наши планы. Лейтенант Кампрат, не обижавшийся на дружеское прозвище Бринос, был прикомандирован радистом к командиру, чей собственный радист находился в отпуске. У нашего резервиста Бриноса, призванного из запаса, были жена и дети, поэтому неудивительно, что он возбужденно метался между телефонами, запрашивая ситуацию в воздухе. Лично мне приходилось тревожиться лишь о собственной шкуре, но я полностью доверял как себе, так и своему самолету. Я уже решил, что если дойдет до взлета, то когда шасси оторвутся от земли, я не стану выглядывать из машины и всецело положусь на инструменты слепого пилотирования. Любая другая тактика была смертельной. Бринос потихоньку успокоился и заявил:

– Не волнуйтесь. Томми в такую мерзость не полетят. Им еще жизнь не надоела. В этом густом тумане даже их радары не помогут.

Мы согласились, утешаясь теми же мыслями, хотя в глубине души такой уверенности не ощущали. Со своими новейшими радарами союзники могли найти практически любую цель в любой туман. Рельеф местности показывался на особом экране, словно заснятый специальной фотоаппаратурой. Это последнее достижение науки и техники было совершенно секретным. Немецкие ученые ломали себе голову, пытаясь понять, как британцы могут так точно бомбить через сплошные облака до тех пор, пока по счастливой случайности не обнаружили удивительный прибор в бомбардировщике, сбитом близ Роттердама. Помешать этому прибору было совершенно невозможно. Он четко показывал каждую улицу, каждую большую площадь, а самое неприятное: аэродром Темпельхоф с высоты в 15 000 футов при облачной гряде на 9000 футах. Британское научное чудо стало общеизвестным, и поэтому мы так боялись авианалета в ту ночь. Только сами берлинцы могли надеяться, что погодные условия их защищают. Действительно, что может случиться, если даже собственный порог они могут найти только с помощью карманного фонарика?

Наш командир тоже был неспокоен, напряжение словно витало в воздухе. Если то, что должно пройзойти, не произойдет немедленно, наше терпение может лопнуть. Мой экипаж, обер-фельдфебель Мале и унтер-офицер Фациус посмотрели на меня так, словно хотели сказать: «Герр лейтенант, вы полагаете, что погода нас спасет или пришло время составлять завещания?» Поскольку мне такое настроение очень не понравилось, я приказал своему экипажу ждать развития событий в самолете. Полди Феллерер, командир 5-й эскадрильи, тоже направился к двери.

– Вы куда? – спросил командир.

Полди ответил, что мы хотим привыкнуть к темноте в самолете и заодно проверить приборы.

Техники сильно удивились, услышав о нашем решении.

– Неужели вы собираетесь взлетать в такую погоду, герр лейтенант? Даже старший техник оставил велосипед дома и пришел пешком.

Мы только расхохотались и полезли в кабину. Я включил все свои приборы и как следует протестировал их. Фациус повозился со своей аппаратурой и настроился на печально знаменитую радиостанцию противника в Кале. Сентиментальную музыку неожиданно прервал знакомый сигнал победы, и диктор произнес: «Берлин, ты был когда-то прекраснейшим городом в мире. Берлин, берегись одиннадцати часов вечера сегодня!» Мы замерли, ошеломленные, а через секунду я схватил трубку телефона и пробился к командиру:

– Радио Кале только что предупредило своих друзей о сегодняшнем авианалете в одиннадцать часов вечера.

Вся эскадрилья бросилась к самолетам. Часы на моей приборной панели показывали 20.00. Над диспетчерской вышкой вспыхнула зеленая ракета. Наконец приказ на взлет! Самолет командира стоял рядом с моим. В полутемной кабине гауптман Бер переключал тумблеры, Бринос проверял радиотелефонную связь с остальными экипажами. Все откликались. Бринос закончил словами:

– Желаю всем счастливого приземления.

Все были готовы к взлету, однако почетное право взлететь первым принадлежало командиру. Держась вплотную к его самолету, я вырулил на старт. Видимость была отвратительная, и зеленые огни, освещавшие взлетно-посадочную полосу, были едва различимы сквозь сплошной дождь, хлещущий по «перспексу» кабины.

Моторы взревели, сверкающие искры густым потоком вылетели из выхлопных патрубков. Как только истребитель командира взлетел, я дал полный газ и устремился вперед. Полностью сконцентрировавшись на взлете, я быстро набрал скорость, оторвался от земли, убрал шасси, и вдруг страшный взрыв сотряс мой самолет, огненная струя пронзила ночь. Я чуть не умер от страха. На секунду мне показалось, что взорвался мой истребитель, но со мной ничего не случилось: альтиметр показывал 90 футов, самолет летел горизонтально.

Вдруг меня озарила догадка: потерпел крушение истребитель гауптмана Бера. Я мрачно уставился на приборы и стал набирать высоту. Ни в коем случае нельзя было отвлекаться от полета. На высоте 3000 футов лопасти винтов и крылья начали обледеневать. Я понял это сразу по неровному гулу моторов. Мале подсветил крылья фонариком: уже успела образоваться толстая ледяная корка. Опасная высота. Температура снаружи около нуля градусов; мокрый снег, падая на переохлажденный самолет, превращался в лед.

Все случилось молниеносно. В качестве предосторожности я велел экипажу проверить парашюты и прыгать, как только я отдам приказ. Самолет становился все тяжелее и все хуже подчинялся мне. Теперь я должен был решать, спускаться ли в пояс более теплого воздуха или сохранять набор высоты в надежде миновать опасную зону. Потеря высоты на деле означала конец операции; более того, если обледенение не прекратится, мы будем слишком низко для прыжка с парашютами. Поэтому я решил продолжать набор высоты и выжидать, справится ли машина с крутым подъемом.

Моторы работали на максимальных оборотах. Толстые льдинки с громким треском отламывались и стучали по обшивке.

– Бесполезно, герр обер-лейтенант, – подал голос Мале. – Начинает обледеневать хвост. Температура за бортом четыре градуса ниже нуля.

Я заметил, что самолет больше не реагирует на движение ручки управления, поставил индикатор на «перетяжеленный хвост» и выжал газ до предела. В таком режиме моторов хватит самое большее на пять минут, но почему я должен жалеть моторы, когда речь идет о жизни экипажа? Я вспомнил отряд английских бомбардировщиков, обледеневших над Северным морем зимой 1943 года. В качестве крайнего средства, чтобы облегчить самолеты, они сбросили в море бомбы, снаряжение, бензин и все же не смогли набрать безопасную высоту. Сорок четырехмоторных бомбардировщиков рухнули в холодные воды гигантскими глыбами льда. Спасти экипажи было невозможно. Случится ли то же самое и со мной? Наш последний шанс – парашюты. Однако не очень-то приятно в такую погоду прыгать в неизвестность. Следовательно, я должен продолжать карабкаться вверх, вверх, вверх. Машина уже была почти на скорости срыва, и все-таки нам удалось избежать худшего. Ледяная корка потихоньку крошилась. Мой милый старина «Ме-110» теперь поднимался быстрее, а температура за бортом упала до минус пятнадцати. Угроза обледенения миновала, но оставались тьма и беспросветная облачность: альтиметр показывал 6000 футов. Только поднявшись до 12 000 футов, мы увидели звезды. Такие яркие звезды можно наблюдать лишь ясными зимними ночами. Я полетел над облаками к Балтийскому побережью, ожидая дальнейших приказов. Мне даже хотелось погладить самолет, как будто он был человеческим существом.

Я думал о гауптмане Бере, Кампрате и его семье. Что явилось причиной аварии? На высоте менее 200 футов у экипажа не было ни единого шанса. Слишком низко для прыжка с парашютом.

Мои размышления прервал вызов наземного поста наведения:

– «Метеор» – «Белому Аргусу». Внимание! Внимание! Крупный отряд бомбардировщиков над Балтикой на высоте 15 000 футов летит курсом на юго-запад.

Над Висмаром мой радист поймал на SN-2 первый вражеский бомбардировщик. Заработало чудо техники. В 20.36 я первой же очередью сбил вражеский бомбардировщик, и тот штопором пронзил облака. Двадцать минут спустя второй бомбардировщик рухнул на окраине столицы. Британцы осветительными ракетами очертили квадрат над облаками. Внизу лежал невидимый город, и только тысячи облачков от разрывов зенитных снарядов подтверждали, что мы находимся над целью. Волна за волной бомбардировщики пересекали освещенную зону и сквозь облака сбрасывали на Берлин свой смертоносный груз.

Я приблизился к этой зоне южным курсом и прямо над целью заметил двух четырехмоторных «ланкастеров». Быстрая атака, и взорвался первый бомбардировщик. Горящие обломки исчезли в облаках. Второй резко накренился на правое крыло, надеясь улизнуть. Томми стреляли в меня из всех своих пушек и пулеметов, окружая разноцветными трассирующими снарядами. Я снова бросился в атаку. В прицеле вырос хвост противника. Пора стрелять! Огневая мощь моих пушек была потрясающей. Бронебойные снаряды разорвали хорошо защищенные баки на крыльях и бронированную кабину пилота; трассирующие снаряды подожгли горючее, а фугасы пробили крылья. Неудивительно, что моя четвертая за ту ночь добыча, объятая пламенем, рухнула на землю.

Я выдохся. Четыре победы за сорок пять минут – слишком много для моих нервов. Налет закончился, и вражеские бомбардировщики, защищенные облачной грядой, потянулись в обратный путь, в Англию. Я покружил над городом минут десять, успокаиваясь, и только тогда подумал: где, собственно говоря, приземляться? В воздухе мотается около сорока ночных истребителей, и всем не терпится снова увидеть твердую землю. Наземные посты наведения продолжали передавать сводку погоды, все ту же злосчастную сводку.

– Снова пройти через обледенение, герр обер-лейтенант? Ну нет. Лучше пролететь над Пархимом и свалиться им на голову, как рождественский дед, – предложил Мале.

Я не допускал мысли о том, чтобы бросить свой самолет. Поскольку Лейпциг-Брандис сообщил об облачности на 240 футах, у них приземлятся почти все самолеты, и я решил лететь в Пархим. Там я знал каждый бугорок, каждое дерево и каждое здание. Мой измученный экипаж примолк. Это меня тревожило. Через тридцать минут полета над облаками на высоте 15 000 футов я добрался до родного аэродрома и связался с диспетчерской. Откликнулся знакомый голос штурмана наведения. Сначала он поинтересовался деталями наших побед. Беспокоится, подумал я. Он-то прочно стоит обеими ногами на земле, а мы все еще не знаем, сможем ли нормально приземлиться. Однако и любопытство его я понимал, так как служащий нелетного состава, просидевший всю ночь в одиночестве на своем посту, безумно радуется успехам своих парней.

– Четыре, – сказал я.

– «Виктор», «Виктор». Сообщение получено, – ответил он. – Раз, два, три, четыре сбиты. Поздравляю. Приземляйтесь как можно осторожнее. Потолок – 150 футов. Снег прекратился. Прием хороший.

Итак, вниз, в грязь. Сейчас включат прожектор и направят луч вертикально вверх, подсвечивая облака. Я замечу свет на высоте 450 футов над летным полем. Мы медленно кружили над маяком, теряя высоту. На 4500 футах машина снова начала обледеневать. Чтобы быстро избавиться от опасности, я резко снизился до 1500 футов. Сработало. Обледенение прекратилось. Но теперь предстояло самое трудное – посадка. Мы снижались со скоростью три фута в секунду, осторожно нащупывая путь в облаках. Нас окружала кромешная тьма. Затем вдруг вспыхнул свет. Это могли быть только осветительные ракеты. Через мгновение появились лучи прожекторов. Следовательно, мы почти над полем. Я плавно повернул на посадку и включил ультракоротковолновый посадочный радар. Это самый безопасный способ слепой посадки. Отклонение вправо отзывается короткими сигналами, влево – длинными. Если мы на правильном курсе, я услышу в наушниках постоянное жужжание. В помощь нам включат посадочные огни. Принимая во внимание направление и скорость ветра, я летел, придерживаясь устойчивого жужжания. Примерно в полутора милях от аэродрома я выпустил шасси и закрылки. Высота – 150 футов. Заход нормальный.

Руководитель полета включился в последний раз:

– Вы на правильном курсе, можете приземляться.

Я подтвердил прием и попросил выключить прожектор. Резко убираю обороты двигателей. Мы приближаемся к летному полю, и теперь не видно никаких огней. Зазвенел предупреждающий сигнал «пип-пип-пип-пип». Итак, я в 1500 ярдах от посадочной полосы. Закрылки на 70 градусов, скорость захода на посадку 100 миль в час. Подобная позиция очень опасна и неустойчива; если я проскочу полосу, ошибка обернется смертью. Наконец я увидел на горизонте расплывчатые огни, в наушниках зазвучал сигнал «да-да-да-да». Мы уже в 300 ярдах от летного поля. В этот момент я увидел посадочную полосу и направил самолет вниз. Слишком большая скорость. Мне казалось, что мы никогда не остановимся. Самолет наконец коснулся земли и понесся к красным огням в конце поля. Я давил на тормоза, изо всех сил, и остановился на самом краю посадочной полосы. Господи, благодарю тебя. Я снова на земле! Мале открыл фонарь кабины, и мы вдохнули полной грудью прохладный ночной воздух.

Техники сияли от восторга. Их всегда распирала гордость за свои машины и экипажи; однако новость о гибели гауптмана Бера и его стрелка омрачала радость всех, кто возвращался с задания.

– А что слышно о лейтенанте Кампрате? – спросил я.

– Ты не поверишь! Он выпрыгнул на высоте 240 футов. И ему повезло. Парашют успел раскрыться, хватило десяти секунд. Кампрат уже очухался.

– Сумасшедшая работа, – откликнулся я, торопясь на командный пункт.

Бринос радовался спасению, хотя его счастье омрачалось гибелью экипажа. Но мы все ожесточились в этой безжалостной войне. Гауптман Бер мертв, и он не единственная наша потеря. Истребители лейтенанта Зорко и обер-фельдфебеля Каммерера сбиты, оба экипажа погибли. Удалось спастись экипажу лейтенанта Сподена: когда их самолет сильно обледенел, все члены экипажа выпрыгнули с парашютами и удачно приземлились.

Правда, со Споденом приключилось небольшое недоразумение; слушая его рассказ, мы покатывались со смеху. Предоставим слово самому Сподену:

– Мой «гроб» становился все тяжелее и тяжелее. Крылья и винты обросли толстым льдом. «Но я же не летающий холодильник», – сказал я своим парням и указал им на маленький просвет в облаках. Если самолет не слушается руля, остается его покинуть. Сначала экипаж и слышать об этом не хотел, поэтому я заявил: «Ну, парни, раз вы остаетесь, желаю вам всем спокойной ночи. Петер прыгает». Вы не поверите, но их как ветром сдуло. Сначала номер 1, потом номер 2, и я следом.

Мороз стоял, как в Сибири. Я успел подумать: «Как хорошо, что я надел шерстяные носки, которые связала мамочка». А какими словами рассказать о том, что случилось после? Темно, как в джунглях, но у меня создалось впечатление, что земля близко. Вы не поверите. Мне казалось, что я спускаюсь целую вечность. И вдруг рывок, как будто кто-то нажал на тормоз: я повис и закачался между небом и землей. Парашют запутался в кроне дерева. Сначала я порадовался, что прыгнул удачно, но, к несчастью, рядом не было никого, кто сказал бы мне, как далеко земля. А я, прыгая, потерял фонарик и боялся в темноте освободиться от парашюта. Потом я нашупал в левом кармане ножик, бросил его и прислушался. Хлоп! Может, шесть футов, а может, и все тридцать. Я не мог доверять этому эксперименту и стал ждать рассвета.

Поначалу мне даже нравилось качаться на дереве, но эта забава быстро приелась. Ноги и руки онемели. Я молился о скором рассвете, но ничего не менялось. В общем, я висел и в тоске ждал первых лучей зари. Как только рассвело, я очнулся от дремы и посмотрел на землю. У меня чуть глаза не вылезли из орбит. Всего в трех футах подо мной расстилалась мягкая лесная почва.

Вот так закончилась история Петера Сподена. Мы смеялись до колик в животе, а байка о приземлении Петера облетела все крыло ночных истребителей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.