«ДОНБАСС — СЕРДЦЕ РОССИИ»
«ДОНБАСС — СЕРДЦЕ РОССИИ»
Таким образом, когда большевики вернулись в Харьков в декабре 1919 года (на этот раз надолго — вплоть до осени 1941 г.), теоретические предпосылки для воссоздания Донецкой республики имелись. И вопрос о республиканской принадлежности если не всей территории ДКР, то как минимум Донбасса, периодически поднимался вплоть до середины 1920–х годов[1226].
Вопрос границ между советскими Украиной и Россией впервые был поднят еще в конце января 1919 г., когда Временное правительство УССР делегировало Пятакова на «конференцию советских республик» в Москву «для определения границ» между этими республиками. Еще 30 января, к примеру, на одном из первых заседаний только что сформированного Совнаркома УССР министры Советской Украины не знали, куда им отнести Черниговскую губернию — в Харьковский или Орловский военный округ. «До определения границ Республики» решили оставить Чернигов в пределах Орловского округа[1227].
Аналогичные проблемы возникли при определении подчиненности местных органов власти Донбасса. 12 февраля 1919 г. член Военно — революционного комитета Донбасса Василий Марапулец жаловался на действия Реввоенсовета Курской группы войск и пытался получить разъяснения о порядке взаимоотношений с ней и Временным правительством Украины. Марапулец предлагал: «Необходимо Военревкому Донецкого бассейна предоставить право реорганизовать Реввоенсовет Курской группы из популярных в Донецком бассейне товарищей. Мы полагаем, что только при таком условии удастся избежать всех недоразумений как области административной и хозяйственной, так и в отношениях с рудничными рабочими». Вацетис подтверждал, что трения местных властей в Донбассе с военным командованием приобрели в начале 1919 г. системный характер[1228].
Любопытно, что большевики, споря о полномочиях и границах Украины, фактически воссоздали ту географическую разбивку Юга России, которую они первоначально планировали для местных организаций РСДРП(б), создав три военных округа — Харьковский (Харьковская, Екатеринославская и часть Таврической губернии), Одесский (Херсонская, Бессарабская и часть Таврической губернии) и Киевский (собственно Украина)[1229]. Позже, после упомянутого выше решения ВЦИК от 1 июня 1919 г. о военном союзе советских республик, Украину было решено разбить на два равных военных округа (Киевский и Харьковский), «входящих в общую организационную систему Федеративной Республики», то есть подчиняющихся напрямую общероссийскому центру. Такая система устанавливалась «впредь до окончательного оформления взаимоотношений двух республик», что лишний раз подчеркивает: по состоянию на вторую половину 1919 г. судьба этих отношений и административных границ еще не была определена окончательно[1230].
Еще в 1921 году советская пресса признавала, что «границы Украины в настоящее время не могут быть в точности определены»[1231]. Это создавало серьезные проблемы для составителей атласов большевистской России. К примеру, Ленин, ознакомившись с пробным экземпляром первого советского атласа, жаловался 24 апреля 1921 года г. Зиновьеву: «Границы республик (Украина) и автономных областей должны быть везде особо показаны. Этого не сделано большей частью. Ни для Украины, ни для Белоруссии»[1232].
А как бедным картографам можно было указывать границы Украины, если споры об этих границах продолжались и после 1921 года? В первую очередь это касается восточных границ республики, особенно — границ Донбасса и Донецкой губернии. Как пишут современные донецкие историки, «в отличие от других губерний Украины, где в основном еще сохранялось административное деление на уезды, Донецкий губревком не имел даже карты Донбасса»[1233].
В этот период Донбасс представлял собой печальное зрелище. Пожалуй, не было такого региона в России, который пострадал от Гражданской войны столь сильно, как Донецкий бассейн. Если Михаил Булгаков писал, что в Киеве за эти годы было Йемен власти, из которых 10 он «лично пережил», то можно себе представить, каково было жителям, скажем, Константиновки, в которой только с февраля по май 1919 г. власть менялась 27 раз![1234] Причем каждая смена власти сопровождалась все более ожесточенными репрессиями, поголовными мобилизациями, гибелью и бегством рабочих и шахтеров. По словам Эпштейна — Яковлева, к декабрю 1919 г. «Донецкий бассейн, этот экономический центр Советской республики, стал… кладбищем донецкого шахтера и металлиста»[1235].
Города и рудники обезлюдели, в крае начался перманентный голод, от которого шахтеры начали спасаться бегством из региона. «Это движение было таким массовым, — пишет японо — американский историк г-н Куромия, — что его назвали “великим переселением народов’’». По найденным им сведениям, только с марта по октябрь 1918 г. количество шахтеров Донбасса уменьшилось с 215 тыс. до почти 78 тыс. чел. (то есть за семь месяцев падение составило 64 %!). Соответственно, падение производства угля упало с 24836 тыс. тонн в 1917 году до 8910 тыс. тонн в 1918 году[1236].
Советский командарм А. Скачко в апреле 1919 г. констатировал: «Шахты брошены, а брошенная шахта в неделю разрушается так, что ее нельзя потом восстановить месяцами. Еще неделя промедления… у Юзовского района — и он будет погублен безвозвратно и даже при будущих успехах уже не сможет дать нам угля. А ведь это будет самый тяжкий крах нашей армии и нашей революции». Такая ситуация плачевным образом отразилась на экономике всей России. Если в 1916 г. доля дров и нефти составляла 45 % в балансе потребления топлива в Российской империи, то в 1919 г. — 88 %[1237].
Затонский на 8–й партконференции РКП(б) в декабре 1919 г. констатировал: «Промышленность Донецкого бассейна стоит… Из пролетариата все лучшее ушло в Россию, ушло в Красную армию, вернулись немногие. Остались те, которые связаны с семьей, частной собственностью, потому что немало есть таких, которые имеют домики при руднике, при заводе и остаются там. Они психологически разбиты, сидят без работы, занимаются мелкой спекуляцией, и это понятно, потому что есть хочется»[1238].
Это «есть хочется» было для индустриальных районов Юга России сущим бедствием на протяжении нескольких лет в ходе и после Гражданской войны. Массовый голод в Донбассе постоянно увеличивал отток населения и рабочей силы. Особенно катастрофическим был для региона голод между осенью 1921–го и весной 1922 г. — по последствиям для Донецкого бассейна он был более тяжелым, чем голод начала 1930–х, который теперь в украинской литературе принято называть Голодомором.
Римско — католический священник из Франции Пий Эжен Неве, который прожил в Макеевке с 1906–го по 1926 год, так описывал страшные сцены донбасского голода 1921–1922 гг., свидетелем которого ему пришлось стать: «В прошлое воскресенье фунт мяса стоил 37 тыс. рублей, и никто не знает, было ли это мясо забитого животного или животного, умершего от эпидемии. Если я расскажу вам о некоторых зверствах, которые творятся из — за голода, или опишу вам тот океан страданий, которые переживают бедные русские люди, ваши волосы встанут дыбом. Мы являемся свидетелями сцен, которые напоминают описание осады Иерусалима у Флавия Иосифа. Матери убивают своих детей, а потом совершают самоубийство, чтобы положить конец своим страданиям. Повсюду мы видим людей с изможденными лицами и распухшими телами, людей, которые с трудом передвигаются и которые вынуждены есть дохлых котов, собак и лошадей. Неудивительно, что здесь так часто случаются тиф, холера, цинга и даже сап. В Европе должны знать, что переживает Россия. Неужели христиане больше не возмущаются от мысли, что тысячи умирают с мыслью о куске хлеба?»[1239].
В том числе и благодаря стараниям отца Неве (будущего католического епископа Москвы) Европа обратила внимание на страшный голод в Донбассе. 14 декабря 1921 г. «Комитет Нансена», занимавшийся спасением голодающих России подэгидой Международного Красного Креста, учредил свою миссию в Харькове на Садово — Куликовской, 2. С 13 февраля 1922 г. в качестве представителя Нансена там появился 34–летний офицер норвежского Генерального штаба Видкун Квислинг, позже ставший диктатором Норвегии и мировым символом коллаборационизма (кстати, находясь в Харькове, Квислинг нашел себе поочередно двух жен из числа местных красавиц)[1240].
Судя по исследованию миссии Квислинга, по состоянию на март 1922 г., когда бедствие уже пошло на убыль, в Донбассе голодало около 655 тыс. человек. Детская смертность в Екатеринославской губернии достигла уровня 31,4 % (для сравнения — в 1903 г. она составляла 18,6 %). В Юзовском районе 18 из 26 уездов были объявлены зоной бедствия. По данным Квислинга, в этом районе голодали 48 тыс. детей и более 64 тыс. взрослых, что составляло на тот момент 38 % всего населения и без того обезлюдевшего после войны района. Одной из жертв донецкого голода и сопутствующих эпидемий была и первая жена Никиты Хрущева — Ефросинья Писарева[1241].
Обложка книги «Крестьянин из Макеевки» о епископе П. Неве
Причем, в отличие от голода 1932–1933 гг., затронувшего в первую очередь деревню, голод 1921–1922 гг. больнее всего ударил по индустриальным районам Юга России и крупным городам — Запорожью, Харькову, Юзовке, Макеевке и т. д. Вскоре это привело к драматическим изменениям в этнической структуре населения ряда индустриальных центров бывшей Донецкой республики. Во время Гражданской войны и голода многие коренные жители края (особенно русские рабочие и русская интеллигенция) покинули обжитые места — рабочие в основном подались в более сытые регионы центральной России, интеллигенция составила ту волну русской эмиграции, которая после 1920 г. заполонила улицы Парижа, Константинополя, Белграда и Праги. Как только голод и война закончились и началось стремительное восстановление промышленности края, на предприятия Юга России хлынул поток рабочей силы из деревень Центральной Украины. В результате буквально в течение 4–5 лет русское национальное большинство ряда крупных городов УССР превратилось в подавляющее меньшинство (см. цветн. вкладку)[1242]. Это дало основания Николаю Скрыпнику уже в 1926 г. на заседании ВЦИК называть русских Украины «национальным меньшинством» — термин, который доселе к русским Юга России не применялся[1243].
Конечно, Россия тоже не была безучастным зрителем бедствия, которое охватило в начале 1920–х годов Донбасс. Москва, несмотря на то что ей надо было спасать и жителей голодающего Поволжья, постоянно посылала на Юг хлеб. По некоторым данным, помощь голодающему Донбассу составила до 650 тыс. пудов зерна[1244].
По всему советскому государству (не надо забывать, что по состоянию на середину 1921 г. большевики контролировали далеко не всю Россию) была развернута кампания «Донбасс — сердце России!» с призывом собирать средства и продукты для голодающего края. Непосредственное руководство этой кампанией осуществлял Серго Орджоникидзе (см. цветн. вкладку).
Сейчас лозунг «Донбасс — сердце России!» и соответствующий плакат 1921 года могут кого — то и удивить. Но еще тогда, в начале 1920–х годов данный слоган не удивлял ни самих донбассовцев, ни жителей России. Как бы большевики ни говорили о борьбе за «советскую Украину», но, воюя за Донбасс, они довольно четко ставили задачу объединения его с общероссийским государством — не столь важно, в какой из республик. «Для нас один выход, — писала в те годы правительственная газета «Экономическая жизнь», — …добиться, как можно скорее, воссоединения с Россией Донецкого бассейна и Кавказа — этих основных источников нашего экономического существования, прежде чем добрые наши союзники успеют выкачать оттуда все имеющиеся запасы для себя»[1245].
Сами жители Донбасса, несмотря на то что уже успели побывать к началу 1920–х годов в различных государственных и полугосударственных образованиях, продолжали считать себя русскими, имея в виду, разумеется, не столько этническую принадлежности, сколько государственную. Анализ различных документов того периода свидетельствует о том, что чаще всего в ходе различных общественных мероприятий население Донецкого бассейна «забывало» о своей принадлежности Украинской ССР или фактически не знало об этом.
Так, первомайский митинг в Луганске в 1919 г. вспоминал о «победоносном пролетариате России» вообще и о «смелых борцах Красного Луганска» в частности, бросал клич «Стойте же смело, товарищи, на подступах Русской Революции!», призывал к единению «русских рабочих и крестьян», но ни словом не упоминал о советской или какой бы то ни было еще Украине[1246].
Да что там говорить о луганцах, если даже Всеукраинский съезд профсоюзов, обращаясь к защитникам Луганска, писал: «Организованный пролетариат Юга России в лице своих профессиональных союзов шлет вам братский привет, выражает твердую уверенность в том, что общими дружными усилиями победим контрреволюцию и водворим в России нашу власть»[1247].
Съезд волостных ревкомов Юзовского района еще в феврале 1920 г. принимал резолюцию, в которой отмечалось, что съезд «настаивает на скорейшем экономическом и политическом слиянии Донецкой губернии с Советской Россией в едином ВЦИК Советов»[1248].
Побывав в течение двух лет в нескольких административно — государственных образованиях — в Донецкой республике, в УНР, в Украинской державе, в УССР, в «единой и неделимой России», — жители Донбасса не переставали считать себя составной частью общероссийского государства. И, как это ни покажется кому — то парадоксальным с точки зрения современных идеологем, большевики в этом смысле многим казались центристами на фоне националистической Центральной Рады, настаивавшей на отделении Украины от России, и Деникина, выступавшего, как и большевики, за «единую и неделимую Россию», но категорически запрещавшего украинский язык.
Большевики, с одной стороны, распространили действие законов России на территорию Украинской ССР — абсолютно по сценарию лидеров Донецкой республики. Они постоянно заявляли: «Вольная и независимая Украинская Социалистическая Советская Республика… будет идти рука об руку с вольной и независимой социалистической Советской Россией. Объединение их армий в одну русско — украинскую Красную Армию будет служить залогом прочности этого союза». Некоторые из них даже не стеснялись в открытую использовать лозунг «единая и неделимая» в отношении общероссийской партии большевиков, что вызывало гневные филиппики от национал — коммуниста Н. Скрыпника[1249].
Но с другой стороны, большевики, в отличие от Деникина, не отрицали права украинского языка на существование и свободное развитие. Возвращаясь на Юг России в конце 1919–го — начале 1920 г., они провозглашали: «Украинская культура, преследовавшаяся как старым правительством, так и белогвардейскими властями Деникина, глумившимися над украинским языком, закрывавшими украинские школы, получит возможность развиваться свободно при содействии самой рабоче — крестьянской власти. В трудовой школе Украинской Советской Социалистической Республики украинский язык станет мощным и действительным средством освобождения украинских трудящихся масс от темноты и невежества. Да не будет больше никакого национального гнета, да исчезнут всякие национальные привилегии!»[1250].
Очень быстро, по мере развития идеи о будущем общероссийском государстве как союзе национальных республик (то есть той самой идеи, против которой активно боролись идеологи создания Донецкой республики), большевистские лозунги в национальном вопросе стали приобретать все более радикальный характер и все более сближаться с лозунгами украинских националистов. Под давлением очень активных аппаратчиков, более опытных в подковерных партийных интригах, вроде Скрыпника, при поддержке массы советских номенклатурщиков, направленных в Харьков и Киев на «усиление партийных организаций» из Москвы и совершенно не понимавших, что собой представляет Юг России, началось откровенное заигрывание с украинскими националистами. Уже в декабре 1919 г. Ленин открыто заговорил о том, что «надо сыграть в поддавки, надо сделать максимальные уступки националистическим тенденциям»[1251].
Если еще в середине 1917 г. большевики, как было показано выше, вообще сомневались в необходимости использовать термин «Украина» и создавать «общеукраинскую» партийную организацию, если еще в 1918–1919 гг. верхом проявления своей приверженности национальным устремлениям украинцев была печать листовок на суржике и празднование дня рождения Тараса Шевченко (кстати, распоряжение о чествовании Кобзаря отдавал лично В. Межлаук[1252]), то уже в январе 1920 г. появились «рекомендации» о назначении на высшие посты преимущественно этнических украинцев. Что резко контрастировало с обещаниями отсутствия «национальных привилегий»[1253].
В декабре 1919 г., на VIII партийной конференции РКП(б) бывший преподаватель Киевского политехнического института Владимир Затонский заговорил о необходимости идти к «украинскому мужику» с украинским языком, приведя сравнение с Польшей и Францией — излюбленное сравнение, используемое сторонниками тотальной украинизации и по сей день: «Если речь идет об украинском языке, то это не уступка. Если вы едете во Францию или в Польшу и говорите с французскими рабочими по — французски, а с польскими по — польски, — что же это уступка? А когда говорят с украинским мужиком по — украински, то, говорят, это уступка, чтоб себя разорвало, сам определяйся, я тебе уступаю. Это старая привычка товарищей смотреть на Украину как на Малороссию, как на часть Российской империи — привычка, которая вколочена вам тысячелетиями, сотнями лет существования российского империализма».
Правда, «уступки» или «поддавки» предполагались сначала очень умеренными, без украинизации всего и вся. Тот же Затонский сразу же уточнил: «Украинский национализм требует национальной украинизации, чтобы она проводилась, например, в смысле обязательного обучения детей на украинском языке. Это излишне, это не нужно. Этим никого мы на свою сторону не привлечем, а только оттолкнем всех тех украинских культурных работников, тонкий слой которых на Украине все — таки существует, на которых надо опираться». Данный подход не встречал никаких возражений у жителей территорий, входивших в состав бывшей Донецкой республики[1254].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.