Мемуары Эренбурга под прицелом цензуры
Мемуары Эренбурга под прицелом цензуры
…Идеологически холодная весна 1963 г. вновь заставила Эренбурга в который уже раз пойти на поклон к власти. К этому его толкнула озабоченность неопределенной судьбой шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», в которой он предполагал осветить послевоенные гонения на советское еврейство — тему, особо бдительно контролировавшуюся цензурой.
Подготовку этой книги он начал еще в октябре 1962 г., однако уже в марте, будучи напуган публичным разносом, учиненным ему Хрущевым в Кремле, вынужден был отложить работу «до лучших времен». Чтобы «прояснить ситуацию» в верхах, писатель стал добиваться аудиенции у Хрущева, попросив содействия у его помощника Лебедева. Однако тот сообщил вскоре, что его шеф из-за загруженности в данный момент срочной работой принять литератора не может. Не добавила оптимизма писателю и прочитанная в четвертом номере (за 1963 г.) «Нового мира» редакционная статья, содержавшая следующие бичевания и самобичевания: «…Теперь, когда повествование (мемуаров Эренбурга) приблизилось к нашим дням, стали заметны и некоторые ошибочные тенденции, субъективизм автора, проявляющийся и в превознесении “левого искусства”, и в так называемой “теории молчания” и в одностороннем изображении некоторых важных событий прошлого. Мы знаем и ценим И. Г. Эренбурга как одного из замечательных советских писателей, видного общественного деятеля, но считаем критику его мемуаров Н. С. Хрущевым и Л. Ф. Ильичевым справедливой и несем свою долю ответственности»[358].
Встревоженный таким «сгущением туч» над его головой, Эренбург решил вновь лично обратиться к главному чиновнику страны, направив ему 27 апреля 1963 г. пространное послание. В нем содержались уверения в преданности «идеям коммунизма» и жалоба на то, что пресса затравила его как «внутреннего эмигранта»[359]. Однако это уничижительное заискивание оказалось напрасным, не растопив лед молчания, сковавший Кремль.
И все же в начале августа Хрущев, сменив вдруг гнев на милость, принял Эренбурга, более того, был с ним даже любезен. Приятно изумленному такой резкой переменой гостю он пояснил, что о его мемуарах прежде превратно судил по наборам цитат, представлявшихся помощниками, но потом стал читать их сам и не обнаружил ничего вредного. Когда же Эренбург попытался в который уже раз откреститься от приписывавшейся ему властями приверженности идее «мирного сосуществования» различных идеологий и стал высказывать опасение по поводу аппаратных рогаток, препятствовавших выходу в свет его мемуаров отдельной книгой, Хрущев великодушно ответствовал: «Оставьте это, я знаю, все это недоразумение. Вы сами себе цензор»[360].
Столь неожиданное для Эренбурга благоволение к нему Хрущева было, по всей видимости, обусловлено прагматическим соображением, продиктованным таким конкретным событием, как проходивший с 3 по 8 августа 1963 г. в Ленинграде симпозиум Руководящего совета Европейской ассоциации писателей («Комеско»)[361]. Проведению в СССР этого международного интеллектуального форума Кремль придавал важное политическое значение[362]. А между тем Эренбург, которого, как свидетельствовал В. Я. Лакшин, «приглашали в Ленинград, чтобы показать европейским писателям, что он жив и здоров… прислал обиженное письмо Суркову, что он-де на пороге могилы и не знает, кто он, что он в своей стране: его не печатают, сочинения его остановлены и т. д.»[363].
Так вот, дабы предотвратить назревавший скандал, Твардовский проинформировал о настроениях Эренбурга Лебедева, а тот, собственно, и уговорил Хрущева проявить любезность к литературному мэтру. Примечательно, что, когда Эренбург по завершении аудиенции спросил, надо ли ему поехать в Ленинград на встречу с западными писателями, Хрущев, как бы не ведая, о чем идет речь, поинтересовался: «А что это такое?» И, получив разъяснение, твердо, но не без свойственной его натуре хитринки сказал: «Конечно, поезжайте. А может, и мне поехать?»
Приезжать в Ленинград Хрущев, конечно, не собирался, поскольку намеревался наиболее маститых членов «Комеско» (в том числе и Ж.-П. Сартра) принять (и принял позже) в своей новой летней резиденции в Пицунде.
Расчетливая благожелательность Хрущева так сильно подействовала на Эренбурга, что на состоявшейся следом за этой аудиенцией встрече с Ильичевым он категорически отказался что-либо переделывать в рукописи мемуаров, переданной в издательство «Советский писатель». При этом литератор полагал, что настаивавший на подобной «самоцензуре» Ильичев просто еще не получил от Хрущева указания об ее отмене в отношении его (Эренбурга) воспоминаний.
Во власти наивного самообмана Эренбург пребывал недолго. Мираж рассеялся уже 16 августа 1963 г., когда он получил письмо от председателя правления издательства «Советский писатель» Н. В. Лесючевского (1908–1978), который, ссылаясь на «справедливую партийную критику» журнального варианта мемуаров «Люди, годы, жизнь», уведомлял, что как книга они «должны выйти в свет в исправленном виде, с устранением тех серьезных недостатков, на которые указали советская общественность, партийная критика»[364].
В отчаянии Эренбург направил 18 августа новое «челобитье» Хрущеву, пытаясь напомнить ему об обещанных цензурных послаблениях, о которых, как предположил писатель, «видимо, не знают товарищи, ведающие литературными делами»[365]. Так и не дождавшись какой-либо реакции на это послание, Эренбург 8 сентября направил жалобу на Лесючевского Ильичеву[366]. Неизвестно точно, какой «лоббистский» механизм сработал на сей раз в Кремле, но это обращение возымело действие. Сверху была дано добро на публикацию первой книги «Люди, годы, жизнь» и на продолжение выпуска нового собрания сочинений Эренбурга. К тому же его августовское письмо к Хрущеву было наконец рассмотрено 21 октября 1963 г. на заседании Президиума ЦК КПСС. Дабы угомонить настырного мэтра, могущего подпортить внешнеполитический имидж СССР, этот партийный ареопаг постановил с подачи первого секретаря ЦК вызвать Эренбурга в ЦК и заверить его: «Вы сами будете цензором»[367].
Ободренный этим принятым за чистую монету заявлением (благо, оно исходило от высшей властной инстанции), Эренбург возобновил подготовку шестой книги мемуаров, теша себя мыслью, что заручился твердым и заслуживающим доверия обещанием властей предержащих.
Между тем аппаратная бюрократия, все решительней подминавшая под себя Хрущева (чтобы потом исторгнуть из своей среды), конечно, не собиралась соблюдать данные им Эренбургу «антицензурные гарантии». Это стало очевидным в марте 1964 г., когда, закончив шестую книгу мемуаров «Люди, годы, жизнь», писатель передал ее в редакцию «Нового мира», а та, действуя в «установленном порядке», начала скрупулезно «согласовывать» содержание рукописи с идеологическим отделом ЦК и Главлитом.
24 июня Твардовский письменно уведомил Эренбурга о необходимости изъятия из текста пяти фрагментов, правда, ни один из них не имел отношения к «еврейскому вопросу», если не считать упоминания о «ренегате» Говарде Фасте как о прогрессивном американском писателе и борце за мир[368].
И хотя по почти всем этим требованиям Эренбург пошел навстречу редакции, начальные главы шестой книги его воспоминаний, уже заверстанные было в июльский номер «Нового мира», были все равно сняты. ЦК и Главлит абсолютно не устроило то, что редакторские ножницы Твардовского обошли «еврейские» куски текста. Затребовав верстку на Старую площадь, чиновники идеологического отдела провели ее жесткое цензурирование. Там было решено принудить автора к еще одиннадцати купюрам, на сей раз почти исключительно относившимся к «еврейским» сюжетам[369]. Именно эти «места» в основном и критиковались в объемной записке, представленной 13 августа 1964 г. в Президиум ЦК Ильичевым, Снастиным[370] и Поликарповым. Конкретно те так обосновывали свои претензии к рукописи: «Обращает на себя внимание настойчивое подчеркивание Оренбургом еврейского вопроса. Становится очевидным, что автор мемуаров ведет скрытную, но достаточно очевидную полемику с партийной точкой зрения по данному вопросу. Эта точка зрения была высказана товарищем Н. С. Хрущевым на встрече с деятелями искусства 9 марта 1963 г. (на самом деле 8 марта 1963 г.). “Со дня Октябрьской революции в нашей стране евреи во всех отношениях находятся в равном положении со всеми другими народами СССР, — говорил Н. С. Хрущев. — У нас не существует еврейского вопроса, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса”.
Автор мемуаров между тем пишет: “…еврейский вопрос — это вопрос о живучести антисемитизма”, а затем стремится внушить читателю мысль о том, что характер “кампании” против космополитизма, якобы организованной и направлявшейся сверху, был исключительно антисемитским, что антисемитизм проник в государственный аппарат, в общественные организации и, по сути дела, стал в то время всеобщим, широко распространенным явлением.
Подбором фактов и их тенденциозным освещением И. Эренбург стремится полностью дискредитировать идею борьбы, выдавая случаи извращения и перегибов за сущность борьбы, сводя смысл ее к “кампании” по массовому преследованию евреев, пытаясь таким образом дезавуировать призыв партии бороться с рецидивами национализма, космополитизма и других проявлений буржуазной идеологии, прозвучавший в приветствии ЦК КПСС Второму всесоюзному съезду советских писателей.
Из мемуаров ясно, что и сейчас Эренбург не считает еврейский вопрос решенным и именно поэтому с такой настойчивостью и назойливостью обращается к нему.
Публикация этих разделов в настоящем виде может сыграть лишь на руку тем кругам на Западе, которые ведут сейчас шумную клеветническую кампанию о положении лиц еврейской национальности в Советском Союзе»[371].
Перед отправкой этой бумаги в высшую «инстанцию» Поликарпов дал прочитать ее Твардовскому, что, видимо, было необходимо для внесения в нее следующего страховочного дополнения: «Тов. Твардовский, ознакомленный с настоящей запиской, признал обоснованность содержащихся в ней критических замечаний по мемуарам И. Эренбурга»[372].
По этому поводу главный редактор «Нового мира» записал в дневнике 10 августа 1964 г.: «С Эренбургом по-своему еще хуже. Я не могу за него расстилаться, доказывать, я его сам не люблю, относился всегда как к неизбежному, и теперь, в сущности, отстраняясь от решения этого вопроса: как хотите. Ознакомленный с запиской, составленной Отделом для самого верха, я только сказал, что при такой характеристике вещи ее можно только запрещать, никакие “необходимые купюры” и т. п. не изменят положения, да и автор — вернее всего — наотрез откажется снять “еврейский вопрос” или что другое (“критику политики партии в области лит[ерату]ры и искусства”)»[373].
Между тем в записке предлагалось дать Твардовскому следующее поручение: «Редакции журнала (“Новый мир”. — Авт.) следовало бы обратить внимание автора на многочисленные случаи тенденциозного освещения фактов, на предвзятость, недобросовестность, политическую бестактность многих оценок и характеристик, потребовав от нее внесения необходимых уточнений и исправлений»[374].
Главный вывод записки гласил: «Что же касается содержащихся в мемуарах высказываний о литературе, искусстве и суждений по еврейскому вопросу, то, как видно, И. Эренбург не только не сделал выводов из партийной критики этих разделов в предыдущих книгах его воспоминаний, но фактически вступил в полемику с этой критикой, пытаясь отстоять свои неверные позиции. Публикация в таком виде этих разделов представляется поэтому совершенно недопустимой»[375].
Как и предвидел Твардовский, Эренбург категорически отверг беспардонную цековскую «подчистку» его мемуаров. 14 августа 1964 г. он послал Хрущеву очередное письмо, в котором горько сетовал не только на цензурный прессинг со стороны функционеров Агитпропа, но и на то, что советские газеты вдруг, как по команде, перестали заказывать ему статьи и по надуманным причинам стали отменяться запланированные выступления в вузах и даже встречи с избирателями[376].
Это послание Эренбург поручил для надежности доставить в Кремль своему литературному секретарю Н. И. Столяровой. Там ее принял помощник Хрущева Лебедев, который разговаривал с ней «откровенно враждебно». А через несколько дней он, связавшись по телефону с Твардовским, потребовал, чтобы Эренбург забрал свое письмо обратно. Однако тот, заехав 19 августа в редакцию и узнав об этом распоряжении, наотрез отказался его исполнить. Чтобы сообщить об этом Лебедеву, Твардовский вечером того же дня вновь позвонил ему. То, что кремлевский чиновник услышал от главного редактора «Нового мира», привело его в бешенство. Он говорил тогда с Твардовским (по его свидетельству) «непривычно и необычно резко, даже грубо»[377] утверждая, что журнал «подсовывает» ЦК мемуары Эренбурга. Стоило затем Твардовскому поинтересоваться личным мнением Лебедева о шестой книге этих воспоминаний, как тот, имея в виду Эренбурга, раздраженно прокричал в трубку: «Пошел он ко все чертям…Не читал и читать не хочу, с меня довольно письма идеологического отдела». Завершая разговор, Лебедев неожиданно намекнул Твардовскому на то, что в его редакции Эренбурга поддерживают сотрудники-евреи, и добавил при этом многозначительно: «Знаем мы этих Лакшиных»[378].
5 сентября 1964 г. «антиэренбургская» записка идеологического отдела была разослана секретарям ЦК, членам и кандидатам в члены Президиума ЦК, а 17 сентября Президиум ЦК КПСС постановил признать «…нецелесообразным публикацию мемуаров И. Эренбурга в данном виде»[379].
Но не прошло и месяца, как мечтавшие о «стабильности» ближайшие соратники неисправимого прожектера Хрущева сместили его со всех партийно-государственных постов. И уже утром 15 октября, то есть в день, когда было официально объявлено об отставке низложенного лидера «по состоянию здоровья», Твардовский сел «сочинять письмо Поликарпию». Так за глаза он величал Поликарпова, с которым был на «ты». Понимая, что пришедшие на смену Хрущеву новые правители страны ради стяжания остро необходимой им популярности в обществе готовы будут (хотя бы на первых порах) пойти на различные послабления, Твардовский убеждал высокопоставленного чиновника: «В Эренбурге… мне, как и моим соредакторам, многое до крайности неприятно и чуждо, но неопубликование ее (шестой книги «Люди, годы, жизнь») в сложившихся условиях обойдется куда дороже, чем ее опубликование…»[380]
Подкрепляя свои доводы, Твардовский 20 октября 1963 г. доложил в ЦК, что Эренбург полностью или частично согласился с подавляющим большинством редакционных купюр и замечаний, сделанных по шестой книге мемуаров, продолжая только в 11 случаях (из 126 корректировок) настаивать на неизменности авторского текста. Об этом главного редактора «Нового мира» уведомил сам автор, который выступил также со своего рода ультимативным требованием: «в случае настояния на дальнейших купюрах» он вообще откажется от публикации шестой книги.
И чтобы не возникло сомнений в серьезности этой угрозы, Эренбург эмоционально и стилистически сумбурно присовокуплял: «Это моя не первая книга, а, по всей вероятности, последняя. После очень длинной жизни мне не хочется говорить того, чего я не думаю, а молчание в некоторых случаях хуже, чем прямая ложь»[381].
Руководство ЦК, целиком занятое после низвержения Хрущева дележом власти, вняло доводам Твардовского, ибо в такое «неподходящее» время оно меньше всего хотело обострять отношения и с решительно настроенным Эренбургом, и со всей либеральной общественностью. Благоразумно решив «умыть руки», оно отступило. Не в последнюю очередь это произошло и потому, что с отстранением Хрущева на первые позиции в руководстве Агитпропом возвратился Суслов, взявший верх над своим конкурентом Ильичевым[382]. Видимо, с подачи Суслова, органически не переносившего какие-либо скандалы, идеологический отдел 11 ноября 1964 г. признал «целесообразным не рассматривать более в ЦК КПСС вопрос о публикации шестой книги мемуаров И. Эренбурга в журнале “Новый мир”, передав его на решение редколлегии журнала». Очевидно, данное решение далось партбоссам нелегко, поскольку они продолжали считать, что и после основательной авторской переработки в рукописи воспоминаний «сохраняется акцент на антисемитском характере некоторых выступлений против космополитизма в литературе и искусстве», подчеркнуто в документе[383]. Надо было преодолеть последние цензурные рогатки, хотя ради этого автору и пришлось немало поступиться первоначальным текстом. Первые главы шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь» появились уже в январской (1965 г.) книжке «Нового мира», а последние — в мартовской за тот год.
И хотя власти пропустили «еврейский контекст» мемуаров через частое сито цензуры, выхолостить его так и не удалось. Выехавший из СССР в 1970 г. известный филолог Шимон Маркиш (1931–2003) отмечал в 1990-м: «Ни одна книга в русской советской литературе за пятнадцать лет после смерти Сталина не сделала столько для еврейского пробуждения, как “Люди, годы, жизнь”»[384].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.