«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»
«Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»
Регулярно читая ослепшему дедушке Иделю газетные новости, я приобщался к политике. Дед, проштудировав не только Тору, но и фолиант «Всемирной истории», скептически комментировал официальные сообщения, когда мы с ним бурно обсуждали актуальные темы. Я рассказывал ему содержание антифашистских фильмов, мы негодовали по поводу преследований евреев и коммунистов в Германии, но оба понятия не имели о роли Сталина в развале антифашистских народных фронтов в странах Европы. Мы с дедом пришли к выводу, что попустительство Гитлеру до добра не доведет. С надеждой ловили скупую информацию о переговорах СССР с Англией и Францией насчет создания союза против агрессора, и вдруг узнаем, что контакты прерваны. Откуда нам было знать, что западные демократии страшились ультралевого радикализма Сталина не менее, чем ультраправого экстремизма Гитлера? Тем более ошеломила нас весть о заключении пакта о ненападении и договора о дружбе между СССР и Германией.
Мудрый дедушка утверждал, что Сталин совершил ошибку, поверив коварному фюреру, но и он не предполагал, что оба диктатора тайно сговорились о разделе сфер влияния в Восточной Европе. Через неделю немцы напали на Польшу, а Советский Союз, идя «навстречу пожеланиям населения», оккупировал Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику и Бессарабию. Заявления нашего правительства я принимал за чистую монету, а дед сравнил «освободительные походы» наших войск с колониальными войнами царизма.
По указаниям Сталина нас кормили мифами о миролюбии СССР и непобедимости Красной армии. Я смотрел кинофарс «Если завтра война», восхищаясь мощью нашей военной техники и отвагой красноармейцев, молниеносно побеждающих противника. У меня мурашки бегали по коже, когда я слушал марш: «В целом мире нигде нету силы такой, /Чтобы нашу страну сокрушила. /С нами Сталин родной, Тимошенко — герой. / Нас к победе ведет Ворошилов». Такая демагогия сеяла опасные иллюзии и дезориентировала армию. Когда в ноябре 1939 г. Советский Союз объявил войну Финляндии, я поверил в версию о «пограничных провокациях», предвкушая легкую победу над «обнаглевшими» финнами. Но наши войска столкнулись с их упорным сопротивлением, прорыв «линии Маннергейма» затянулся до весны. Красная армия показала низкую боеспособность, СССР был исключен из Лиги Наций как агрессор.
Потрясением, основательно пошатнувшим мою веру в непогрешимость вождя, стала война с Германией, ход которой неоднократно разочаровывал меня в его стратегическом гении.
Нападение нацистов застало Сталина врасплох, обнаружив его политическую близорукость и неподготовленность Красной армии к успешному отпору врагу. Меня поразило, что лишь на тринадцатый день войны он решился выступить по радио перед страной. Он явно искал сочувствия и поддержки у народа, пытался оправдать катастрофическое отступление наших войск, ссылаясь на отмобилизованость вермахта и неожиданность вторжения. Но при этом умолчал, что информация о готовящейся агрессии поступала заблаговременно, а советское руководство не сделало из нее выводов. Репрессии против командного состава армии, низкое качество военной техники и подготовки кадров, демонтаж укрепрайонов на старой границе резко ослабили оборонный потенциал СССР.
Всем сердцем жаждал я доверять своему кумиру, но сводки Совинформбюро с их эзоповским языком повергали меня в уныние. Вопреки мнению специалистов, Сталин требовал любой ценой удерживать Киев. В итоге немцы, захватив город, окружили и уничтожили пять советских армий и огромное количество боевого снаряжения. Ради того, чтобы сковать силы вермахта на северо-западе, верховный главнокомандующий обрек жителей Ленинграда на мучительную 872-дневную блокаду, во время которой погибли 700 тыс. человек. Выступая в честь 24-й годовщины Октября, Сталин умышленно завысил в семь раз цифры немецких потерь, а советских — во столько же занизил. При этом он заверял, что через «несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик» Германия потерпит крах. А ведь только в плен к немцам в начале войны попало 4 млн наших солдат, состав армии пришлось почти целиком обновлять и предстояло еще три с половиной года кровопролитных боев.
Наступление вермахта на Москву было сорвано упорным сопротивлением и контрнаступлением наших войск, потерявших при этом 1,3 млн человек. Вместе со всеми я воспрянул духом, ободренный обещанием Сталина: «Будет и на нашей улице праздник». Но вслед за тем, в 1942 г., он вновь грубо просчитался, не разгадав стратегических замыслов противника. Поражения Красной армии под Ржевом, Воронежем, Харьковом, в Крыму позволили немцам подойти к Сталинграду и Северному Кавказу. Мой отец, солдат-фронтовик, рассказывал о сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!»), обязавшем заградотряды «в случае паники и беспорядочного отхода расстреливать на месте паникеров и трусов». Причем отец не помнил, чтобы бойцы шли в атаку с криками «За Сталина!». Гитлеровские полчища героическими усилиями советских воинов были остановлены у стен Сталинграда, затем окружены и уничтожены.
С ликованием встречал я наши последующие победы, которые в школе заучивал как «десять сталинских ударов». Откуда было мне знать, во что обходился нам каждый из них? Киев по требованию Сталина вопреки здравому смыслу был взят нашими войсками штурмом к 7 ноября 1943 г. ценой жизни 317 тыс. наших солдат. А в битве за Берлин, ставшей делом политической амбиции «великого полководца» в игре на опережение союзников, мы потеряли 350 тыс. воинов. Сталин безжалостно пожертвовал молоху войны 27 млн советских граждан, включая 8,8 млн военнослужащих. Эта страшные цифры стали мне известны лишь спустя десятки лет. Но уже тогда я стал задумываться о характере войны, цене победы и роли в ней Сталина.
С восхищением смотрел я документальный фильм о параде Победы, но меня смутило, что принимал его маршал Жуков, а не генералиссимус Сталин. Беседуя об этом с другом, я посчитал, что вождь из скромности отказался от почетной роли ради своего любимца. «А может быть, Сталину просто стыдно за наши огромные потери?» — предположил мой собеседник, но я отверг эту ересь. Однако сталинский тост на приеме в Кремле в честь командующих войсками покоробил меня, особенно его заявление, что русский народ — наиболее выдающаяся нация и руководящая сила среди всех народов нашей страны. Читая эту бестактную здравицу, я размышлял: «А разве другие народы не являются выдающимися? Разве они меньше верили правительству и не жертвовали всем ради победы?» Со временем я понял: популистское заигрывание с «титульной нацией», которая покорно терпела тиранию Сталина, было поворотом от болтовни насчет дружбы народов к великорусскому шовинизму, оборотной стороной которого стал государственный антисемитизм.
Именно в тот период начала открыто проявляться враждебность к «жидам» среди населения, а в Киеве дошло до еврейского погрома. Агрессивность антисемитов, как правило, не пресекалась и косвенно поощрялась властями. Хрущев с ведома Сталина чинил евреям, приезжавшим из эвакуации, всяческие преграды в их стремлении вернуть свои довоенные квартиры, имущество, получить прописку и работу. Письма жертв произвола в ЦК партии и лично Сталину не находили поддержки, более того, авторы одного из них были репрессированы. До войны Сталин публично осуждал антисемитизм, но мы не ведали о начавшейся уже тогда «этнической чистке» партгосаппарата по его указанию. В послевоенные годы борьба с «еврейским засильем» в учреждениях и на предприятиях происходила на моих глазах. И я на себе почувствовал эту дискриминацию, когда с золотой медалью не смог поступить ни на факультет международных отношений Киевского университета, ни на юрфак. Только на философском у меня взяли документы лишь потому, что там был недобор абитуриентов. А после окончания КГУ с «красным» дипломом я не был принят в аспирантуру, несмотря на рекомендацию кафедры.
Народ-победитель ждал от «вдохновителя и организатора всех наших побед» существенного повышения благосостояния и демократизации общества. А получил хроническую материальную нужду, ужесточение цензуры и бессилие перед произволом госчиновников и партбюрократов. Зато наша армия имела атомное оружие и оставалась самой большой в мире, возводились «великие стройки коммунизма» и осуществлялись грандиозные «сталинские планы преобразования природы». А мы все еще продолжали верить в преимущества социализма и грядущую победу коммунизма. И причины социальных пороков усматривали в неблаговидных действиях отдельных местных руководителей, о которых Сталин почему-то не знал.
Хотя ореол «спасителя отечества» и «отца народов» постепенно тускнел, он все еще доминировал в наших умах. Когда я в компании соучеников встречал новый, 1947 год, один из нас произнес тост «за товарища Сталина», и мы стоя гаркнули «ура». Именно в тот период культ его личности достиг своего апогея. В печати и на радио, в произведениях литературы и искусства Сталина возвеличивали до абсурда. На съездах и собраниях одно лишь упоминание его имени вызывало бурные овации, а он снисходительно поощрял безудержное славословие в свой адрес. Всюду возводились его гигантские статуи, отношение множества людей к нему превратилось в идолопоклонство. «Корифея науки» славили как «гениального творца» трудов по истории компартии, проблемам политэкономии и языкознания, а кибернетику, генетику, лингвистику Марра объявили «буржуазными лженауками».
В атмосфере разжигания «холодной войны» параноидальная боязнь инакомыслия советских граждан побуждала Сталина усиливать преследование свободы творчества и личных контактов с «растленным» Западом. Я с возрастающей тревогой воспринимал идеологические гонения на Зощенко, Ахматову и редакторов, осмелившихся публиковать их «безыдейные», «аполитичные» произведения, преследования литераторов, режиссеров, композиторов, историков за «антипатриотизм» и «преклонение перед Западом». Велась яростная борьба за утверждение «отечественных приоритетов» и разоблачение буржуазной культуры и образа жизни.
Особенно опасным было нарастание в этих репрессиях юдофобских тенденций. Явно антисемитский характер носила борьба против «космополитов», чьи псевдонимы сопровождались публичной расшифровкой «одиозных» фамилий. Из Киевского университета изгнали почти всех преподавателей-евреев. Группу студентов на моем факультете обвинили в буржуазном национализме и сионизме, их арестовали только за то, что они интересовались историей и культурой еврейского народа. Я сам едва не попал под жернова агитпроповской машины, заявив на семинаре, что в поэзии Пушкина имелся байронический цикл. Мне тут же приклеили ярлык клеветника на великого русского поэта, пригрозив исключением из комсомола и университета, но, к счастью, дело ограничилось строгим выговором.
Кульминацией партийно-государственного антисемитизма явилось зверское убийство Михоэлса и полный разгром ЕАК, ликвидация учреждений еврейской культуры и массовые репрессии против их деятелей, вплоть до расстрелов, наконец, дело «убийц в белых халатах». И тогда мне стало ясно: главным заказчиком всех этих преступлений мог быть один человек — Сталин.
Окончательно протрезвел я, ознакомившись с докладом Хрущева на XX съезде КПСС «О культе личности Сталина и его последствиях». В последующие годы все более полная информация о злодеяниях тирана, правившего в стране на протяжении тридцати лет, укрепила во мне убеждение, что он явился крупнейшим преступником в истории человечества. В свое время тело Сталина убрали из Мавзолея и захоронили у Кремлевской стены, но в сердцах миллионов по-прежнему хранится его «светлый образ». Я готов понять тех, кто по инерции продолжает безрассудно преклоняться перед Сталиным, но никак не могу оправдать его многочисленных апологетов с учеными степенями и званиями. Очень хочется верить, что придет время, когда народ перестанет возвышать до небес тех, кому вручает судьбы отечества. И заповедь Торы — «Не сотвори себе кумира!» — будет твердо соблюдаться всеми здравомыслящими людьми[288].
Давид Шимановский
Данный текст является ознакомительным фрагментом.