119. Интеллектуальная потребность Сталина в Бухарине — основа расстрельного сценария

119. Интеллектуальная потребность Сталина в Бухарине — основа расстрельного сценария

— При полной нераздельности политической и частной жизни, при речевой невозможности их развести — разве эта среда допустила бы признание человеческих ощущений и слабостей? Частная жизнь растворялась в политике, а та, в свою очередь, трактовалась монопартийным существованием. Мифом исключения любого мира в Мире — кроме единственного, который они сами представляли. Случай Бухарина незауряден — его человечно-слабое слово перерастало в подрыв императивов поведения, в разрушение основ.

Идет февральский пленум. Бухарин уже и террорист, и вредитель, и человек, входящий в союз с Гитлером. Как вдруг Сталин ему говорит: «Ты должен войти в наше положение… После всего, что произошло с этими господами, как Тр оцкий, которые договорились до соглашения с Гитлером, — ничего удивительного нет в человеческой жизни». Что это? Можно сказать, Сталин ваньку валяет: ясно же, что он назначил Бухарина к смерти. Но зачем он это говорит? Нейтрализовать возможное противодействие членов ЦК новой казни? Незачем после того, как те отправили на тот свет Зиновьева с Каменевым. Или это зачем-то самому Сталину нужно?

— Сталин себя убеждал в том, что так надо?

— Не убеждал, иначе. Есть слова, которые запомнила старуха Дан Лидия Осиповна — родная сестра Мартова и, кстати сказать, жена Дана. Что самая человечная, может быть, даже единственная человечная сторона в Сталине та, что он не мог допустить, чтобы кто-то был в чем-то лучше его. Но что это значит при растворении частного существования в политическом? Которое, в свою очередь, трактуется по законам окончательного решения? Это означает, что Сталину нужно изыскать сценарий, в котором Николай Бухарин превратится в человека, удостоверяющего правоту его, Сталина, при отправке на смерть. Причем сценарий должен был стать общим для них обоих.

Я отрицаю, что Бухарин прибегал к каким-то подтекстам, что он говорил эзоповым языком. Шестидесятники любили эту тему, так как сами увязли в подтекстах. Ничего подобного, Бухарин говорил вещи, которые, на его взгляд, в аллюзиях не нуждались. И то, что он осмелился их выговаривать вслух, в глазах Сталина подтверждало его неисправимость. А следовательно — в его тайной сценарной логике «подтверждало», что при плохом для Сталина обороте фортуны Бухарин может снова выйти в лидеры ВКП(б). В том, как говорит Бухарин, его злому чуткому другу слышалось нечто, что может однажды стать правдой многих слабых людей. Эту латентную правду слабых Сталину надо было казнить и изгладить.

Бухарин говорит в письме-завещании: я ничего не замышлял против Сталина. И он скрупулезно честен. Он действительно ничего против него не таил, вообще ничего. Но то, как он разговаривал, было для Сталина явным умыслом против него. Слабость, не нашедшая собственного языка, — соучастник своей и чужой гибели.