ИСКУССТВО, ИНОСТРАНЦЫ, ТИТУЛЫ И ДРУГОЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ИСКУССТВО, ИНОСТРАНЦЫ, ТИТУЛЫ И ДРУГОЕ

Почти так же утилитарно, как к мужчинам, Цыси относилась и к искусству, хотя по-своему интересовалась им. Например, Юй Жунлин рассказывает:

«Вдовствующая императрица очень любила заниматься каллиграфией, но зрение у нее к старости ослабело, поэтому она предпочитала крупные иероглифы. В марте, когда стало теплее, старуха находилась на Среднем озере и от нечего делать писала целыми днями, особенно иероглифы „счастье“ и „долголетие“, которые она затем дарила князьям или сановникам. Поскольку даров требовалось много, иногда за нее трудились члены академии Лес кистей.

Во время этих каллиграфических занятий в большом помещении ставили специальный стол, евнухи растирали для Цыси тушь, а мы стояли по обеим сторонам, держа тушечницу и кисти.

Если старухе хотелось писать иероглифы для символических названий дворцов и залов и она со своим маленьким ростом не могла дотянуться до верхнего края доски, ей приходилось вставать на скамейку, а евнухи и фрейлины тщательно следили, чтобы она не упала. Цыси работала уже с трудом, но, когда увлекалась, могла исписать за день семь-восемь досок.

Кроме нее, во дворце никто не умел выводить таких крупных иероглифов. Евнухи говорили, что Гуансюй тоже отличный каллиграф и не показывает своего искусства только из-за дурного настроения. Я видела его мастерство лишь один раз, когда он надписал веер для моего брата.

Цыси любила и рисовать. Во время нашей жизни при дворе она уже почти не делала этого, но часто требовала к себе на просмотр картины из Студии исполнения желаний. Однажды американская художница Карл, восхитившись цветущими в императорском саду хризантемами, поставила перед ними мольберт и принялась рисовать их. Цыси спросила ее:

— Почему вы, иностранцы, всегда пишете с натуры? Китайские художники могут рисовать хризантему и не глядя на нее.

— Ваши художники, — ответила Карл, — руководствуются воображением, а западные — действительностью.

— Даже если мы руководствуемся одним воображением, у нас получается очень хорошо. Почему же иностранцы так...— Тут старуха вспомнила, что Карл не понимает по-китайски, и закончила уже для нас: — Мне кажется, что иностранцы немного глуповаты.

На следующий день, решив доказать, что китайцы тоже умеют рисовать с натуры, Цыси велела Ли Ляньину позвать в сад нескольких членов Студии исполнения желаний. Для китайской национальной живописи обязательно нужен стол, на который кладется бумага, а в саду не было столов; к тому же членам Студии пришлось рисовать коленопреклоненными и выслушивать разные советы от Карл. Естественно, что им не помогло никакое мастерство. Увидев это, старуха приказала художникам сорвать несколько хризантем и рисовать их в другом месте.

Позднее евнухи рассказывали мне, что члены Студии исполнения желаний очень сердиты на Карл:

— Это все ее хитрый замысел! Мучила нас целый день, да еще опозорила! Надо, чтобы она тоже стояла на коленях, когда рисует Великую императрицу!»

В связи с каллиграфическими занятиями Цыси стоит отметить, что иероглиф „счастье“, начертанный самой правительницей,  полагался только чиновнику не ниже второго ранга, а иероглиф „долголетие“ — сановнику не моложе пятидесяти лет. Но для своих фаворитов Цыси делала снисхождение. Например, однажды эти драгоценные прописи получил актер Ян Сяолоу.

Итак, можно заключить, что вдовствующая императрица не была лишена некоторых эстетических способностей. Логично поверить и художнице К. Карл, писавшей, что государыня «прелестно рисует цветы». Однако это доверие иссякает, когда американка восхищается литературными талантами Цыси: непонятно, как она могла составить о них представление, не зная ни китайского, ни маньчжурского языков. Если не считать цензурных нападок на чужие произведения, то императрица не оставила никакого следа в литературе — она была единственным цинским правителем, не опубликовавшим собрания своих стихов или других литературных сочинений.

Тем не менее Цыси сумела убедить окружающих, что она обладает незаурядными познаниями в литературе, и была очень довольна, если кто-нибудь не мог ответить на ее вопрос или знал меньше, чем она. Подобно многим правителям, вдовствующая императрица считала себя высшим авторитетом во всех искусствах и науках, не исключая даже медицины. В тех редких случаях, когда государыня заболевала, придворные врачи щупали ее пульс, молча писали свои диагнозы и рецепты на отдельных листах и подавали ей, а она сама выбирала из них «наилучшие». Но если китайские лекарства ей не помогали, она боялась лечиться у иностранных врачей, так как была уверена, что они всегда режут, а лекарства у них делаются бог знает из чего.

В своих занятиях живописью и каллиграфией Цыси не стеснялась присваивать себе чужие творения. Чаще всего за императрицу рисовала или писала фрейлина Ляо Соцзюнь, а ее величество лишь ставила на этих произведениях свою печатку. В то же время ее крайне раздосадовала К. Карл, подписавшая собственную картину. Увидев на своем портрете какое-то иностранное слово, государыня спросила, что оно означает, и, когда ей сообщили, что перед ней — фамилия художницы, сказала: «Я знаю, что иноземцы делают всякие странные вещи, но это самая странная из всех, о которых я слышала. С какой стати она пишет свое имя на моей картине?! Люди могут подумать, что это вовсе не мой портрет, а мисс Карл!».

В отношении к иностранцам весьма ярко проявлялся общий консерватизм Цыси, очень характерный для эпохи насильственной «самоизоляции» Китая. По близким к истине словам Хасси, «об иностранных государствах и обычаях императрица не знала практически ничего, но быстро прониклась глубоким предубеждением против всего чужеземного». Когда Карл при первом визите поцеловала ей руку, Цыси была очень удивлена: она даже не слышала об этом европейском обычае. «Просвещенная» правительница долго думала, что в заморских странах деревья и горы просто безобразны, верила, что христианские врачи-миссионеры делают лекарства из глаз китайских детей, и так далее.

Еще при жизни Сяньфэна Цыси вела агрессивно-авантюристическую политику по отношению к иностранцам, которую отдельные авторы склонны извинять молодостью и неопытностью наложницы. Видимо, по ее наущению император не разрешил генерал-губернатору Е Миншэню торговать с иностранцами, что среди других причин привело в конце 50-х годов XIX века к захвату Гуанчжоу (Кантона), а затем и Пекина. Интересно, что этот крупный провал ничему не научил Цыси, и в 1900 году ей снова пришлось бежать из столицы после неудачной осады посольств. Но теперь она, как уже говорилось, поняла силу чужеземцев и начала активно приглашать их к себе. Характерны в этом отношении вопросы, которыми она засыпала свою переводчицу после визита жены русского посланника: «Что еще сказала вчера госпожа Планшон? В самом ли деле она была довольна? Действительно ли иностранцы относятся ко мне так же, как я к ним? Боюсь, что они не забыли мятежа ихэтуаней в двадцать шестом году правления Гуансюя!».

Однако из ответного визита маньчжурские аристократки вынесли еще меньше, чем из первой встречи:

«— Ну как, хорошо поели? — спросила Цыси Великую княжну.— Что говорила русская посланница?

— Поели-то хорошо и хозяйка была очень радушна, но после обеда подали какую-то черную и горькую жидкость, которая испортила все впечатление,— ответила Великая княжна.

— Наверное, это был кофе. Говорят, он помогает пищеварению,— сказала Цыси и обратилась к моей матери.— Нельзя ли достать его? Я хотела бы попробовать.

— В городском доме вашей рабыни есть кофе. Я завтра же попрошу своих домашних почтительно преподнести его Старому предку!

С тех пор во дворце тоже стали пить кофе: одни с удовольствием, другие с отвращением, но Великая княжна решительно не желала прикасаться к нему».

В душе Цыси продолжала ненавидеть иноземцев, и эта неприязнь сказывалась даже в мелочах: «Я слышала, что иностранки носят платья без рукавов и воротника, но никогда не думала, что эти платья так уродливы»; «Почему у этих иноземок такие большие ноги? Их туфли похожи на корабли, да и ходят они как-то вразвалку. Кроме того, я никогда не видела иноземцев с красивыми руками. Хоть кожа у них и светлая, но вся покрыта волосами... Голубые или серые глаза мне тоже не нравятся, они напоминают кошачьи» и так далее.

При всей своей ненависти к иностранцам правительница считала возможным кое-что — очень немногое — заимствовать у них. Так, пришедшие с Запада «идеи „самоусиления“ и „обогащения“ не встречали большого противодействия со стороны Цыси; она даже отнеслась благосклонно к предложению Цзэн Гофаня о посылке за границу для обучения техническим наукам группы китайской молодежи» — именно потому, что речь шла о технических, а не о гуманитарных науках, опасных для династии. Позднее вдовствующая императрица весьма охотно пользовалась в личных целях европейскими изобретениями: фотографией, электричеством, миниатюрным поездом, автомобилем, даже трехколесным велосипедом. Но выглядело все это, как демонстрирует Юй Жунлин, в высшей степени комично — и из-за преклонного возраста Цыси, и из-за ее консерватизма, и из-за пресловутых китайских церемоний:

«Однажды старуха поинтересовалась, умеем ли мы фотографировать. Она хотела сделать несколько своих снимков перед писанием портрета, чтобы меньше позировать, но считала неудобным звать постороннего фотографа. Мы с сестрой ответили, что не умеем снимать, зато наш второй брат Сюньлин умеет... Цыси спросила, чем занимаются Сюньлин и Цинлин (наш четвертый брат). Моя мать призналась, что ничем. Старуха тут же определила Сюньлина в Отдел электрического освещения, а Цинлина — в Пароходное управление.

На следующий день Сюньлин явился во дворец благодарить за милость и сделал несколько требуемых снимков. Наводя на резкость, он хотел встать на колени, но тогда не смог бы дотянуться до фотоаппарата. Чтобы не нарушить ритуал, Ли Ляньин решил принести ему скамейку, однако Цыси проявила еще большую снисходительность:

— Ладно, на время съемки избавляю его от коленопреклонения!

Но это оказались еще не все трудности. Сюньлин был очень близорук и не мог наводить на резкость без очков, а перед Цыси носить очки не разрешалось. Он снова обратился к Ли Ляньину, тот доложил вдовствующей императрице, и только тогда мой брат получил соизволение надеть очки...

С тех пор вдовствующая императрица постоянно звала моего брата фотографировать ее. Особенно нравилось ей во время съемок надевать на себя древние одежды или наряжаться бодисатвой Гуаньинь — богиней милосердия».

Не меньшим фарсом обернулись первые шаги электрического освещения в Китае. Электричество было проведено только во дворец, причем тайно, чтобы окружающие не знали, что государыня наслаждается услугами «заморских дьяволов». Использовались эти услуги тоже весьма своеобразно. Например, в летнем парке была поставлена высокая железная колонна с электрическим фонарем, который полагалось включать каждое утро в момент пробуждения Цыси. Евнухи всего двора видели горящий фонарь и тут же докладывали своим хозяевам: «Великая императрица почтила нас присутствием!».

А вот как описывает одна из фрейлин первое знакомство Цыси с велосипедом и автомобилем:

«Услыхав, что государыня за последнее время очень обеспокоена русско-японской войной, Юань Шикай решил развеять тоску правительницы и послал ей в дар большой трехколесный велосипед. Старухе очень понравилась эта новинка; она даже совершила на ней круг по двору, поддерживаемая со всех сторон евнухами и фрейлинами. Шокированные князья и сановники решили объяснить вдовствующей императрице, что ей неудобно ездить на велосипеде. Но сказать прямо об этом они не смели, поэтому облекли свое недовольство в такую форму: „Если ваше величество все-таки упадет, мы не сможем простить себе этого!“ Цыси очень разгневалась и буркнула:

— Смотрите, даже до моего велосипеда им есть дело!

Вскоре Юань Шикай прислал еще один подарок — автомобиль. Согласно правилам, шофер не мог оставаться во дворце, поэтому он довел машину лишь до апартаментов Цыси. Осмотрев вместе с нами новую диковину, старуха пришла от нее в восторг, хотела прокатиться по парку, но тут выяснилось, что никто при дворе не умеет водить машину. Двое самых любопытных евнухов взялись было за руль, считая, что автомобиль устроен совсем просто, однако моя мать удержала Цыси от такого эксперимента:

— Не надо пускать их в машину, это очень опасно! Они же ничего не смыслят в механизмах!

В результате автомобиль пришлось спрятать, и старуха так ни разу и не поездила на нем».

Целый юмористический рассказ вольно или невольно получился у Юй Жунлин о том, как Карл писала портрет Цыси:

«Когда художница расставила мольберт и вынула палитру, старуха спросила мою мать:

— Почему она держит краски не на специальной тарелочке, а на какой-то доске?

Мать объяснила ей, что масляные краски полагается смешивать на палитре. Художница стала набрасывать углем силуэт вдовствующей императрицы. Цыси некоторое время сидела тихо, но потом потребовала показать ей работу. Увидев нечто сумбурное, она встревожилась:

— Неужели я так ужасно выгляжу?!».

Затем Цыси спросила мать фрейлины, «сколько дней и как вообще пишется портрет. Та объяснила, что у иностранцев на это иногда уходят месяцы и что нужно позировать перед мольбертом.

— А нельзя ли посадить кого-нибудь вместо меня?— нахмурилась старуха.

— Когда рисуется одежда, то можно, но ваше лицо никто не заменит,— ответила моя мать».

Цыси усмехнулась, довольная лестью, однако впоследствии, если сеанс затягивался, «начинала слегка нервничать и приказывала фрейлинам по очереди восседать на троне в ее одежде. Сама старуха, памятуя слова моей матери, соглашалась позировать преимущественно для изображения лица, но и в этих случаях иногда требовала заменить ее, поэтому на обоих портретах государыня вышла очень молодой и была чрезвычайно довольна этим».

Следует пояснить, что Карл написала два портрета Цыси: один остался во дворце, а другой послали на выставку в американский город Сент-Луис. Диковинный портрет пользовался на этой выставке шумным успехом. Затем он попал в Вашингтонское хранилище памятников искусства, а в 1966 году был подарен Государственному историческому музею на Тайване — «для укрепления американо-китайских культурных связей». Интересно, что даже некоторые буржуазные авторы увидели в этом насмешку со стороны американцев: намек на то, что тайваньские правители недалеко ушли от жестокой императрицы. Но только ли тайваньские?

Мысль о насмешке не лишена справедливости еще и потому, что руками Кэтрин Карл американцы основательно обобрали китайский двор. За один лишь портрет (не говоря уж о ежедневном содержании в течение года) посредственная художница запросила с Цыси сто тысяч американских долларов. Не меньший доход принесла демонстрация этого портрета в Сент-Луисе,

Когда портрет пересылали в США, вдовствующая императрица потребовала, чтобы его держали только вертикально — не дай бог положить или перевернуть вниз головой. Пришлось нести его на руках из загородного Парка согласия до пекинского вокзала, но в крытые вагоны портрет стоймя опять-таки не влезал; оставалось лишь везти его до Шанхая на товарной платформе.

Еще перед позированием суеверная Цыси молилась будде и духам предков, долго выбирала счастливое время не только для начала работы над портретом, но и для ее окончания. Карл была в большом затруднении, когда узнала, что она должна все завершить не раньше и не позже как к четырем часам дня 19 апреля 1904 года.

Судя по воспоминаниям Юй Дэлин, вначале вдовствующая императрица вообще была шокирована предложением написать ее портрет, поскольку в старом Китае человека обычно рисовали лишь после смерти, стремясь оставить его изображение потомкам. Светотень на картине она воспринимала как «грязь», «искажение» и предпочитала живописи фотографию, которая отражает все плоско и «точно».

Императрица не знала, что европейцы танцуют под музыку, думала, будто западные танцы — всего лишь непристойные прыжки мужчин и женщин по комнате, видела в европейских этических нормах некую варварскую противоположность конфуцианскому принципу сыновней почтительности. «Это правда, что иностранцы совсем не уважают своих родителей; что они бьют их и даже выгоняют из дома?» — спрашивала она.

Список таких анекдотических ситуаций, убеждений или вопросов можно продолжать до бесконечности, однако важнее подчеркнуть, что Цыси имела весьма смутное представление не только об иностранных, но и о внутренних делах: «Никуда не выезжая за пределы своих столичных дворцов, она не была знакома с жизнью и бытом китайского народа и обо всех событиях в стране судила лишь по тенденциозным в болыпинстве своем докладам и меморандумам столичных и провинциальных сановников».

И подобный человек, «компенсировавший» свое невежество хитростью и жестокостью, к сожалению, обожествлялся, причем весьма долгое время. Это отразилось в многочисленных титулах Цыси, которые можно перевести следующим образом: Милостивая, Благодетельная (Счастливая), Главная, Охраняемая, Здоровая, Глубокая, Ясная, Спокойная, Величавая, Верная, Долголетняя, Чтимая, Высочайшая, Мудрая, Возвышенная, Лучезарная. Эти титулы или, точнее, один огромный титул из шестнадцати иероглифов складывался постепенно; с каждой «заслугой» либо юбилеем к предыдущим иероглифам добавлялось еще два, а каждый из этих иероглифов приносил Цыси не только дополнительную славу, но и вполне ощутимый годовой доход: сто тысяч лянов, или примерно двадцать тысяч английских фунтов. Таким образом, весь титул, сложившийся к семидесятилетию императрицы, давал ей ежегодно миллион шестьсот тысяч лянов.

«Будничное» название Цыси было — Великая императрица, однако в Китае, где едва ли не все регламентировалось, так могли именовать государыню главным образом простолюдины и евнухи. Иногда они называли ее Старой или Почтенной буддой (этот титул был выдуман льстецом Ли Ляньином), а княжны и фрейлины — Почтенным или Старым предком, особенно в последние годы жизни Цыси. Император и императрица величали ее Отцом родным.

Слова «отец», «предок», да еще с эпитетом «старый», могут показаться весьма сомнительной любезностью для женщины, но, во-первых, вдовствующая императрица всегда старалась подчеркнуть свою силу и отнюдь не возражала, чтобы о ней говорили в мужском роде; во-вторых, в Китае, где, по конфуцианским традициям, существовало беспрекословное подчинение младшего старшему, даже женщины гордились солидным возрастом, и, в-третьих, слова «Почтенный» или «Старый предок» подразумевали, что Цыси положила начало новой семейной ветви, в действительности не существующей.

Кстати, этот титул тоже приносил императрице некоторую практическую выгоду. В романе Сюй Сяотяня есть такая сцена: когда Ли Ляньин советует Цыси приглашать во дворец актеров, она сомневается, не нарушит ли это заповедей предков. «Но ведь вы сами предок!» — услужливо возражает Ли Ляньин, и все препятствия сразу отпадают.

В спальне Цыси стояло множество стульев, которые все считались маленькими тронами Великой императрицы.Дело в том, что, если государыня садилась на какой-нибудь стул, его сразу же называли троном и не разрешали пользоваться им никому другому без ее специального распоряжения. Сама Цыси считала такой порядок вполне естественным, однако понимала, что иностранцам он вряд ли понравится. Когда одна американка случайно уселась на стул, осчастливленный прикосновением Цыси, вдовствующая императрица была очень недовольна этим, но не упрекнула иностранку, а просто отозвала ее в сторону.

К тем забавным деталям, которые сообщались выше о портретах Цыси, стоит добавить, что вначале К. Карл хотела писать небольшой портрет, однако ее величество усмотрела в этом недостаточное уважение к себе и потребовала, чтобы холст был увеличен в несколько раз. После окончания работы, «прежде чем вынести портрет из дворца, была устроена церемония с земными поклонами, в которой участвовал даже несчастный император. А когда портрет везли по улицам, перед ним преклонял колени весь народ».

В действительности далеко не все китайцы так обожествляли Цыси, но об этом будет речь в следующей, последней главе. Сейчас я рассказываю, казалось бы, не очень значительных вещах, о разных мелких подробностях, однако без них невозможно составить по-настоящему выпуклое представление о самом характере жизни в Китае той эпохи. Впрочем, многие из этих колоритных черт, как мы уже знаем, перешли и к более поздним периодам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.