Глава 14 НАУКА И ЛИТЕРАТУРА АЛЕКСАНДРИИ ПРИ ПТОЛЕМЕЕ II ФИЛАДЕЛЬФЕ
Глава 14
НАУКА И ЛИТЕРАТУРА АЛЕКСАНДРИИ ПРИ ПТОЛЕМЕЕ II ФИЛАДЕЛЬФЕ
К несчастью, мы вынуждены очень много говорить о войнах и союзах, о глупости или смелости правителей и военачальников. При этом лучшая часть истории — развитие идей, прогресс культуры и литературы, расширение политических и моральных знаний — иными словами, жизнь людей, а не их случайных правителей пропускается или отодвигается на задний план. Поэтому нам представляется чрезвычайно приятным уйти от сложных дипломатических интриг и противоречий, выбраться из запутанного лабиринта союзов между царскими домами и рассмотреть, какое научное и литературное наследие нам оставил век эллинизма. Сохранились труды пяти александрийских поэтов. Ранние книги Септуагинты — образец греческой прозы того времени. У нас есть некоторая информация о науке, но история создания университета и формирования его штата окутана туманом. Музей и библиотека были в самом строгом смысле слова тем, что мы называем университетом, причем оксфордского типа, где ученые мужи, занимающиеся научными работами, становятся членами братства и проводят досуг возле обсерваторий и богатейшей библиотеки. Как и средневековые университеты, это исследовательское учреждение постепенно превратилось в учебное, поскольку в такие центры слетались все, кто жаждал знаний, и убеждали члена братства стать учителем-наставником.
Модель была взята из Афин. Там школы, начиная с академии Платона, имели определенную собственность — дом с окружающим его садом, и, чтобы сделать учреждение надежнее, его называли святилищем, где поклоняются музам и где глава школы, или назначенный жрец, выполнял определенные жертвоприношения. Эту собственность, которой управляли по доверенности преемники дарителя, завещавшего ее школе, было бы кощунством захватить. Так появилось название для школы — Мусейон (Музей). Деметрий Фалерский, друг и покровитель Теофраста, привез эту идею в Александрию, когда его тезка отправил его в изгнание (см. главу 6), и, несомненно, создал это учреждение по его совету Птолемей I, хотя получил признание за его развитие Филадельф, снова выславший Деметрия. Более того, ученик Аристотеля внушил царю мысль о необходимости собрать в одном центральном хранилище все, что мир знает или может произвести, чтобы установить законы вещей, произведя тщательный анализ деталей. Поэтому появилась не только величайшая библиотека, которая в те времена имела несравненно большее значение, чем любая библиотека сейчас, но также были основаны обсерватории, зоологические сады, были собраны коллекции экзотических растений и многих разных новых и странных вещей, доставленных исследовательскими экспедициями из дальних регионов Аравии и Африки.
Библиотека и музей воистину оказались обителью муз, и там сформировалась группа блестящих студентов, изучающих науку и литературу. Библиотекарями были: Зенодот, филолог и критик; Каллимах, о поэмах которого мы еще поговорим; Эратосфен, астроном, заложивший основы процесса, с помощью которого сегодня определяется размер Земли. Еще эту должность занимали: Аполлоний Родосский, ученик и враг Каллимаха; Аристофан Византийский, основатель школы филологической критики; и Аристарх Самофракийский, имевший репутацию величайшего критика древних времен. Изучение текстов Гомера было главной работой Зенодота, Аристофана и Аристарха, и именно Аристарх в основном закрепил форму, в которой «Илиада» и «Одиссея» остались до сегодняшнего дня.
В это время напряженной умственной деятельности Эратосфен посвятил себя, среди прочего, хронологии, желая поставить ее на научную основу. Он сделал попытку определить Троянскую эру, посчитав, что это 1183 или 1184 г. (даты осады Трои 1194–1184 гг. до н. э. — Ред.). Дата сейчас считается предположительной и только приблизительной, но признается, как имеющая право на существование. Страбон противопоставил этого великого человека Каллимаху, которого считал единственным сравнимым с Эратосфеном по разносторонности. Он отметил, что Эратосфен был не только поэтом и филологом, как и Каллимах, но также достиг высочайшего мастерства в философии и математике. Его репутация основана в основном на открытиях, поскольку его литературные труды до нас не дошли, за исключением нескольких фрагментов. Такие люди под покровительством Птолемея сохранили для нас лучшие образцы греческой литературы, которые пощадило время. Их неустанное стремление к знаниям, необычайные таланты и безграничное честолюбие сделали Александрию очагом литературной деятельности.
Обширные собрания библиотеки и музея определили весь характер литературы Александрии. Одно слово обобщает все: эрудиция, в философии ли, критике, науке или поэзии. Удивительно, но великие люди, о которых идет речь, отрицали не только риторику, для которой не было возможностей, но даже, в определенной степени, историю. Последнее, вероятно, объясняется тем, что история до Александра не имела привлекательности для эллинизма. С другой стороны, мифические практики, странные традиции и любопытные слова были предметами для исследования, дорогими их сердцам. В науке эти ученые вершили великие дела, то же самое можно сказать о географии. А о систематическом переводе с иностранных языков священных книг уже упоминалось ранее.
Но неужели они ни в чем не были самобытными? И не добавили ничего своего к превосходному собранию произведений греческой литературы?
В следующем поколении появилось искусство критики, которую Аристарх развил в настоящую науку. Но даже в этом поколении мы можем говорить о трех оригинальных или почти оригинальных событиях в литературе: пасторальной идиллии — она представлена у Феокрита, элегии — она представлена у римских подражателей Филета и Каллимаха — и романтической, или любовной, повести, прародительнице наших современных романов. Все это имело ранние прототипы в песнях Сицилии, любовных песнях Мимнерма и Антимаха, в сказаниях Милета, но их возрождение по праву может считаться оригинальным открытием.
Из всего сказанного пасторальная идиллия является самым выдающимся явлением. Едва появившись, она навсегда завладела миром. И для педантов в уединенных монастырях, и для богачей, живущих на жарких улицах Александрии в окружении песчаных пустынь, ничто не могло быть привлекательнее, чем свежесть прохладных нагорий, тень у заросшего папоротником колодца, шелест листвы и музыка падающей воды, блеяние овец, мычание коров…
Стон голубок в старых вязах,
Жужжание бесчисленных пчел.
Людям нравилось слушать в песне о соперничестве пастухов и о звуке дудочки, разносящемся по долине, затихшей в жаркий полдень, когда обозленный Пан отдыхает и не потерпит никакого беспокойства, кроме успокаивающего стрекота обожженных солнцем цикад.
Эта поэзия была такой же искусственной, как «Аркадия» Санназаро, картины Ватто или «Трианон» несчастной Марии-Антуанетты. В идиллиях даже педанты были одеты пастухами и назывались придуманными именами. Но искусственная природа всегда была очень популярной у цивилизованных народов. Размеры данной книги не позволяют использовать много цитат, но совсем без них обойтись тоже нельзя. Далее приводится несколько отрывков из лирики Феокрита.
Идиллия IX
ПАСТОРАЛИ
Дафнис, Меналк, пастух
П а с т у х
О, песня Дафниса! Пусть он начнет.
Он начинает, и вступает Меналк:
Пока ягнята сосут, а с бесплодными коровами
Молодые бычки пасутся или бродят по колено в листве
И никогда не уходят далеко. Но песне твоей,
Дафнис — скоро Меналк ответит.
Д а ф н и с
Сладок хор телят и коров,
И сладкозвучна дудочка пастуха. Но никто не может соперничать
С Дафнисом; моя постель из тростника
Возле прохладного ручья, и я на ней лежу
На мягких белых козьих шкурах. С высокой вершины холма
На меня обрушивается сильный западный ветер,
Срывающий ягоды земляники; как вышло, что я
Больше не обращаю внимания на лето с его огненным дыханием,
Тогда любовники прислушиваются к словам матери и отца.
Так говорит Дафнис, а Меналк отвечает:
М е н а л к
О, Этна, мать моя! Хороший грот Есть у меня в горах: и там я храню
Все, что в мечтах рисует человек! Там
Много коз и овец, в шерсть которых укутанный с ног до головы
я сплю.
Костер, который греет мой котелок дубовыми и буковыми
поленьями,
Сложен — сухие буковые бревна, когда снег глубок;
И бурю, и солнце, я их презираю,
Как беззубый грызет орех, когда готова похлебка.
Я хлопал в ладоши и сразу показал свои дары:
Посох для Дафниса — это ручная работа
Природы, он вырос на землях моего отца.
А чтобы гончар не придрался,
Я дал его другу большую раковину:
Мы вытащили ее обитателя на Икарийские скалы
И съели, разделив на пятерых.
Там мы лежали,
Полускрытые на ложе из ароматного тростника
И свежесрезанных виноградных лоз, кто счастливее нас?
Богатые вяз и тополь шумели над головами;
Неподалеку, журча, тек святой источник
Из грота Нимфы; и в темных ветвях
Трудолюбиво стрекотали цикады,
Скрытые в густых колючих кустах вдали.
Слышался голос древесной лягушки; украшенный хохолком
жаворонок
Пел со щеглом; стонали горлицы,
И над водой висела позолоченная пчела.
Все имело вкус лета, близкой осени:
Груши под нашими ногами и яблоки сбоку
Лежали в изобилии: ветви на землю
Опустились под тяжестью тернослива, а мы счищали
С бочонка корку четырех долгих лет.
Скажите вы, живущие на вершинах Парнаса,
Нимфы Касталии, старый Хирон когда-нибудь
Ставил перед Гераклом чашу столь прекрасную
В пещере Фолуса — не этот ли ароматный напиток
Заставил пастуха, в руке которого
Скалы, как галька, Полифема могучего,
Танцевать на лужайке?
О, дамы, вы идете для нас
Мимо святилища Деметры в праздник урожая?
Рядом с чьими стеблями кукурузы я часто снова
Ставлю мое широкое крыло: а она стоит рядом и улыбается,
Держа в руках маки и снопы колосьев.
ПОХВАЛА ПТОЛЕМЕЮ
И земля и море,
И журчащие реки прославляют царя Птолемея.
Многочисленны его всадники, много у него солдат,
На груди которых блестит сталь;
Пусты все царские сокровищницы, полна только его,
Ведь богатства отовсюду день за днем везут
В его богатое царство — где процветает мир.
Вражеская поступь не пугает населенный монстрами Нил,
Где на войну поднимаются даже самые далекие деревни.
Ни один грабитель с оружием не сходит с военного корабля,
Чтобы отравить стада Египта. Такой царь Сидит на троне.
В его правой руке Трепещет копье — великолепный Птолемей.
Как истинный царь, он свято хранит
Богатства, завоеванные для него силой оружия предков, и своего.
Не разбросаны праздно по дворцовым залам
Груды, кажущиеся работой трудолюбивых муравьев…
Не бросает священный вызов песням,
Тот, чьи уста могут выдыхать сладкую музыку, и он получает
Справедливую награду из рук Птолемея.
И Птолемей получает гимн сторонников
За свои хорошие дары — что может быть лучше для человека,
Чем заслужить славу?
Птолемей идет по дороге, пыль которой
Покрыта следами предков,
И он ступает по ним.
СЕРЕНАДА
Я играю для Амариллис, а мои козы
Под присмотром Титира бродят пока по горам…
О, моя милая Амариллис, почему ты теперь
Приветствуешь своего милого друга из сумрака пещеры,
Стыдливо выглядывая? Ты над ним смеешься?
Или я вблизи показался тебе похожим на сатира?
Или длиннолицым? Я скоро повешусь!
Смотри, я принес тебе десяток яблок, сорвав с твоего
Любимого дерева; завтра принесу еще.
Видишь ли ты мои сердечные муки? Как бы мне хотелось
Быть маленькой пчелкой жужжащей.
Тогда я мог бы проникнуть в твою пещеру,
Раздвинув густой папоротник и плющ, за которыми
Ты прячешься. Теперь я знаю, что такое любовь.
Труды других поэтов, дошедшие до нас из времен Птолемея II Филадельфа, значительно хуже по качеству, но ни в коем случае не являются жалкими и достойны самого пристального внимания. Речь идет о Каллимахе, оставившем нам свой «Гимн богам», созданный по образцу гомеровских гимнов, Аполлонии Родосском, оставившем нам эпос об аргонавтах, Арате — до нас дошел его трактат по астрономии гекзаметром, Ликофроне, чья «Александра» прославилась своей неясностью. Все эти поэты испорчены своей эрудицией. Они всегда стремились к неясным мифам и сложным для понимания аллюзиям. Словарь, ими используемый, — это не живая речь греков, а педантичная коллекция диковин из произведений более ранних поэтов. То же самое можно сказать об эпиграммах, которыми увлекались все школы и которые стали в Александрии такими же модными, как двойные акростихи сейчас.
Каллимах, также бывший библиотекарем в великой библиотеке (то есть он занимал самый высокий, связанный с литературой пост в Александрии), был известнейшим поэтом своего времени. А Аполлоний Родосский, насколько нам известно, считался лучшим после Феокрита. Его эпос о приключениях аргонавтов демонстрирует не только огромную эрудицию автора, его глубокие знания трудных для понимания мифов и мифической географии. Это романтическая история великой страсти, любви Медеи к Ясону, которая вдохновила благороднейшего из римских поэтов Вергилия на создание несравненного эпизода с Дидоной.
Изображение любовной страсти, в конце концов приведшее к появлению прозаических греческих литературных произведений — романов — таких как «Дафнис и Хлоя» Лонга, было, вероятно, самой важной чертой александрийской литературы. Не изображение мести и роковой страсти, как Медея и Федра у Еврипида, а просто анализ процесса наступления влюбленности, ставший новым и очень привлекательным для эллинских чувств. Более раннее произведение того же типа — метрическое повествование Каллимаха об Аконтии и Кидиппе. Нам известно, что в нем рассказывается, как двое красивых (их красота описана очень подробно) молодых людей полюбили друг друга, но на их пути к счастью встали родители. Последовали обычные в таких случаях волнения и ссоры, не обошлось без болезни и совета дружелюбно настроенного пророка, но в конце концов все препятствия были преодолены, и молодые люди поженились. Представляется нелепым говорить о таком сюжете как о новом течении в литературе, но он был именно таковым. Впоследствии он соединился с другим романтическим направлением — описание чудесных путешествий и приключений в дальних странах. Нечто подобное рассказано об Александре в романтическом произведении, которое некоторые авторы приписывают Каллисфену, но на самом деле оно увидело свет в Александрии намного позже. Но, во всяком случае, материалы для его создания уже присутствовали в городском фольклоре.
Труды Арата, который был ученым и писал метром, и неясные пророчества Александры (Кассандры), данные на маловразумительном греческом языке Ликофроном, не являются литературой, которой кто-либо может заниматься ради удовольствия или дохода. Тем не менее произведения Арата активно использовал Вергилий, описывая погодные приметы в «Георгиках» — в латинской версии это очень красивый отрывок.
Семь трагических поэтов, названные плеядой, для нас только имена, а комические поэты, которые перенесли модную комедию из Афин в Александрию, оставили нам лишь несколько разрозненных фрагментов, показывающих, как точно они придерживались аттических моделей. Но давайте не будем забывать, что эти второстепенные александрийские поэты стали первыми моделями, принятыми римлянами, когда этот народ был допущен к эллинской культуре. Каллимах и его соперники были источником, из которого черпали вдохновение Катулл, Проперций и даже Вергилий с Овидием. Только с приходом Горация мы обнаруживаем, что римляне раскрыли более чистую и высокую поэзию в Алкее и Сапфо и приблизились к чисто эллинскому искусству.
Необходимо упомянуть еще о самом важном и замечательном, хотя и не самом художественном из литературных памятников, дошедших до нас из Александрии Птолемея II Филадельфа. В Септуагинте — греческой версии иудейского Ветхого Завета, первом великом иностранном произведении, переведенном на греческий язык, — мы имеем исключительный образец разговорного языка тех дней, обычного и понятного. Согласно легенде, эта работа была выполнена по приказу египетского царя, и все версии, созданные учеными мужами, прибывшими по его просьбе из Иудеи, превосходно согласованы. На самом деле, возможно, книги переводились постепенно, чтобы помочь евреям, осевшим в Египте, которые стали забывать свой родной язык. Возможно, Птолемей II Филадельф стимулировал процесс, заказав экземпляр для своей библиотеки, в которую, похоже, входили только греческие книги. Также возможно, что сначала было переведено Пятикнижие, потом работа продолжилась, и примерно в 140 г. до и. э. уже можно было говорить о завершении перевода основных трудов.
Из Септуагинты видно, что в эллинистических столицах говорили на грубом, в сравнении с аттической утонченностью, греческом языке, в который активно вплетались разные местные слова из разных провинций. Однако практичный и удобный общий язык, такой как латынь, распространился в Европе лишь в Средние века. Таким же, возможно, когда-нибудь станет английский язык. Надо только сделать орфографию такой же простой, как грамматика, и отказаться от абсурдной привычки писать один звук, а произносить другой.
Великая общая культура невозможна без общего языка, и единство, которое сейчас существует в европейской цивилизации, было создано церковью с латинскими ритуалами и постоянным обучением латыни, как языку общения образованных людей. Если бы не это, великие нации Европы и сегодня оставались бы неизмеримо далекими друг от друга. Так культуры Сирии и Македонии, Египта и Греции оставались изолированными друг от друга, пока их не объединил общий язык. Индийский царь Ашока считал всех жителей этих стран ионийцами, и был прав. Египетские папирусы того времени называют захватчиков греками, но те были греками только по языку и, возможно, в самых поверхностных элементах своей культуры. Но язык стал величайшим связующим звеном, которое помогло коренным образом ускорить прогресс.
Описание научного прогресса — его главным показателем стала великая книга Эвклида (Евклида), которая изучается и поныне, географии, развитой Эратосфеном, а также трудов по медицине и естественной истории — ими с успехом занимались в Мусейоне Александрии — выходит за рамки этой книги.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.