Несбывшиеся надежды

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Несбывшиеся надежды

Отправляясь в последний поход, Петр, можно полагать, надеялся реализовать на юге тот же план, что и на севере: «ногою твердой стать при море», обеспечить плацдарм для дальнейших действий на Кавказе или в Иране и «оседлать» стратегический перекресток древних торговых дорог Востока. Однако в отличие от Балтики здесь царь намеревался не ждать «все флаги в гости», а установить российское господство на море и перенаправить поток восточной торговли, идущий по караванным путям к портам турецкого Средиземноморья, на магистраль Каспий — Волга — Петербург.

Петр создавал не только военное производство — он мечтал о том, как на отечественных судах в другие страны поплывут продукты российского производства. В «новозавоеванных провинциях» он предполагал найти источники сырья для первых российских мануфактур, производивших цветные металлы, сукно, шерстяные и шелковые ткани, краски, сахар.

Вернувшись из похода, император стал по обыкновению энергично «понуждать» своих генералов и министров к освоению приобретенных территорий. Его внимание царя привлекали богатые земли и города Ширвана и Гиляна — хозяйственный император требовал присылки оттуда образцов нефти, овчин, фруктов. Горный Дагестан, кажется, интересовал его меньше — за исключением Дербента с его старинными, но мощными укреплениями, плантациями шафрана и виноградниками. В полюбившемся городе царь оставил «виноградного мастера», который приступил к работе по организации казенного виноградарства и виноделия вместе с местными «садовниками» и отряженными им в помощь сорока казаками; следом он прислал еще одного специалиста, Пастьяня, но тот скоропостижно скончался по прибытии, как доложил комендант Юнгер в январе 1723 года{727}.

Главными пунктами новых владений Петр считал Баку с лучшей гаванью на побережье, где «суда от всех ветров стоять могут безопасно», и устье Куры, которое по указу царя от 2 ноября 1722 года Федор Соймонов осматривал дважды, в ноябре 1722-го и марте 1723-го, а затем лично докладывал о результатах в Петербурге. По мнению Соймонова, Петр «хотел при устье реки Куры заложить большой купеческий город, в котором бы торги грузинцев, армян, персиян, яко в центре, соединялись и оттуда бы продолжались до Астрахани»; в дальнейшем новому центру предстояло стать «первым купеческим городом для всего западного берега Каспийского моря». Оттуда российские купцы с товарами направлялись бы в Тифлис и сухим путем в Шемаху{728}. Страстно желавший как можно скорее видеть плоды своих усилий, царь, однако, был достаточно осторожен. Очевидно, результат осмотра побережья был не слишком благоприятным, и Петр приказал Матюшкину «строение крепости на Куре» отложить, а после консультаций с командующим и Соймоновым поручил первому «о Куре разведать, «до которых мест мочно судами мелкими идтить, чтоб подлинно верно было», а еще лучше — обследовать течение реки вплоть до Тифлиса{729}.

Порт предстояло построить и в Дербенте — важнейшем стратегическом пункте, контролировавшем сухопутную дорогу вдоль побережья. Петр сам «изволил ездить по берегу морскому для осмотрения места, где строить гаван», а перед отъездом из Астрахани в Москву в ноябре 1722 года приказал Матюшкину делать «гавань по чертежу». Работы начались в следующем году.

Помимо водных и сухопутных путей царя интересовали всевозможные плоды земные. Еще в ноябре 1722 года он инструктировал Матюшкина, что после овладения Баку ему надлежит заняться экономическими вопросами: «…розведать о пошлинах и доходах, а особенно о нефти и шафрану, сколько было в доброе время и сколько ныне, и что шаху, а что по корманам»{730}.

После занятия города генерал приказ исполнил и доложил, что в окрестностях Баку имеются 66 колодцев с «черной нефтью» и четыре с «белой», которую оттуда возят на верблюдах в «нефтяные анбары» и продают первую по четыре деньги за батман, а вторую, считавшуюся лечебным средством, по одному рублю две деньги за батман (1 батман оценивался в 14 фунтов. — И.К.){731}.

С состоянием финансов разбираться пришлось дольше: только в ноябре 1723 года Матюшкин отрапортовал, что бывший султан из полученных доходов бесконтрольно брал «себе в жалованье без указу» и на нем насчитана недоимка в 103 389 рублей и 14 алтын{732}. Следом летели новые указания. «Сахар освидетельствовать и прислать несколько, и какой может быть… 7. О меди тако ж подлинное свидетельство учинить, для того взять человека, который пробы умеет делать. 8. Белой нефти выслать тысячу пуд или сколько возможно. 9. Цитроны, сваря в сахаре, прислать, сего для поискать здесь мастера. Единым словом как владение, так сборы всякие денежные и всякую экономию в полное состояние привесть», — требовал Петр в мае 1724 года{733}.

Столь же подробной информации он требовал и от Шилова, отправившегося в декабре 1722 года завоевывать Гилян: «…сколько шелку в свободное время бывало, на сколько денег, и что шаху пошлин бывало и другим по карманам, и сколько ныне, и отчего меньше, только ль от замешания внутреннего или в Гиляни от какого неосмотрения или какой препоны, равным образом и о прочих товарах, и что чего бывало и ныне есть, и куды идет, и на что меняют или на деньги все продают. Проведать про сахар, где родится. Также сколько возможно разведать о провинциях Маздеран и Астрабата, что там родится»{734}. Укрепившемуся в Реште В.Я. Левашову он писал в сентябре 1723 года: «Понеже в Гиляне всяких фруктов есть довольно, того для, ежели успеешь, сею осенью, то пришли к нам всяких сухих фруктов сколько возможно… Також пришлите ведомость всяким фруктам, какие там родятся и по чему там покупаются». Как и Матюшкину, Левашову предстояло «приняться за доходы, и оные как доброму и верному человеку надлежит сбирать». «А особливо, — призывал Петр, — изыскивай того, что по карманам шло». Ему же поручалось «розведывать о товарах… где что родится», а о некоторых царь уже имел сведения: «…объявил мне Аврамов (о сахаре. — И. К.), что в Мизандроне, также сам персидской посол объявил, что в Гиляне есть медь, а именно в Ардевильской провинции близ границы Гилянской, а свинец в Мусулае». Южные фрукты явно интересовали царя, и он разъяснял адресату: дело важное, «понеже немалой торг можешь от сего быть, не точию дома, но и в Польшу{735}.

Заботиться о процветании новых владений должны были и генералы, и чиновники. Именной указ от 8 ноября 1723 года требовал от Коммерц-колегии не только «умножения коммерции» в отношении европейских стран, но и проникновения ее «в нынешние уступленные нам от Персии места, где, кроме шелка, многие изрядные вещи обретаются, яко нефть, шафран, сухие и соленые фрукты, ореховые, кипарисные и пальмовые деревья и прочие», для чего надо было «строить компании» и посылать торговых людей за границу для обучения. Приметливый царь снова вспомнил про соседей-поляков, которые без фруктов и шафрана «и есть не варят»{736}. Еще один именной указ, российскому послу в Гааге Б.И. Куракину, призывал объявить голландцам о «весьма безопасном» шелковом торге в новых российских владениях{737}.

Любознательность государя подогревалась полученным осенью 1723 года от посла Измаил-бека «Реестром доходов тех провинцей и городов, которые уступлены быть имеют его императорскому величеству»; согласно этому документу общий доход казны с Ширвана, Гиляна, Мазандерана и Астрабада оценивался в огромную сумму — 2 миллиона 250 тысяч рублей, то есть равнялся почти трети дефицитного российского бюджета{738}.[18]

Подчиненные старались как могли, но их донесения выглядели не слишком утешительно. Левашов в январе 1724 года обрадовался было тому, что в Реште «купечество умножаетца» и прибыло три тысячи вьюков с караванами из Вавилона и Тебриза. Бригадир привел данные о рыночных ценах на шелк (батман шелка-сырца стоил от 10 до 16 рублей), «помаранцы», лимоны, оливки, грецкие орехи, рис, виноград, сливы; хвалил при этом местные груши и дыни, а арбузы считал некачественными. В соседнем Мазандеране главными товарами являлись сахар (от 10 до 40 копеек за батман), бумага (от 50 до 80 копеек) и медь (от 60 копеек до двух рублей); из Тебриза в Решт привозили сушеные абрикосы и миндаль, из Казвина-«гулявную водку», муку, кальянный табак, изюм{739}. Он же прислал сведения о торговом обороте за 1723 год: в Астрахань было отправлено 104 таи[19] шелка, 260 тай парчи, 162 — сафьяна, 15 — бязи, 41 — чернильных орешков и четыре таи кишмиша{740}.

Последние данные превосходили результаты неудачного для российской торговли 1721 года, когда из Ирана было вывезено 79 тай шелка-сырца и пять тай «вареного», 168 тай парчи и 169 тай сафьяна{741}. Но поднявшаяся вслед за объявлением об «уступлении» провинций России волна неповиновения сделала перспективы их экономического освоения сомнительными. «Великая от правителей противность, а от обывателей замешение показалось», — докладывал Левашов в мае-июне 1724 года; труды по сбору налогов шли «с великою помехою» — местные жители-«бунтовщики» нападали на посланных с этой целью военных, а прежние сборщики податей и откупщики «разбежались». Отправляя царю подарок — «5 фонтанов белова камню» из рештского дворца — бригадир вынужден был доложить, что дороги «зарублены» и караваны больше в Решт не приходят{742}. Комендант Баку И.Ф. Барятинский сообщил в феврале 1724 года, что шелка и парчи из Шемахи не привезли и местных товаров «купить некому»{743}.

Армейские «партии» громили «бунтовщиков», но военные действия и гражданские смуты не способствовали развитию бизнеса, тем более что в 1723 году началось турецкое вторжение в Иран. Левашов все же старался: в июле он доложил, что предписанные ему поиски какого-то «эзенгоутова дерева» не увенчались успехом, зато обнаружен «шемшит» (самшит?) «пригодной толстоты», а также деревья «лиликан», «азад», «сима-карагач» и «нар или гранатное», о возможности использования которых в судостроении должно дать заключение Адмиралтейство{744}. Образцов же местного риса и мазандеранского сахара, интересовавших Мануфактур-коллегию, он в то время добыть так и не смог «за нынешними замешательствы и бунты»- только в июне 1726 года они были отправлены «для пробы». Судя по имеющимся в нашем распоряжении документам, эти изыскания практических последствий не имели.

Однако главным источником доходов Гиляна был шелк. В 1722 году Петр I в Астрахани беседовал с индийским купцом Абдураном Банианом и узнал от него, что до 1721 года из этой провинции вывозилось до девяти тысяч тай шелка; при продажной цене на западноевропейском рынке в 80 рублей за пуд, то есть 640 рублей за таю, такая масса товара могла приносить миллионы рублей прибыли{745}. Естественно, что хозяйственный государь стремился поставить под контроль производство столь ценной продукции. В этом отношении командование достигло определенных успехов, правда, сам Петр о них уже не узнал.

Летом 1725 года Матюшкин прислал в Петербург образцы продукции (четыре батмана шелка-сырца) с «новозаведенного ее императорского величества заводу» в Гиляне. Из Коллегии иностранных дел шелк был передан для «освидетельствования» в Мануфактур-коллегию, и ее специалисты признали: товар «может происходить в дело штофов», но годится и для изготовления чулок; согласно сделанным расчетам пуд тамошнего шелка должен был обходиться в 26 рублей 90 копеек, тогда как шелковые мануфактуры столицы покупали сырье по 40-50 рублей{746}.

В апреле 1726 года Матюшкин получил указ «продолжать» работу шелкового «завода», поскольку пробы были признаны удачными{747}. Но оставшийся после отъезда командующего главным начальником в Гиляне Левашов в обстоятельном донесении от 18 мая 1727 года усомнился в перспективах российского шелководства. Генерал рассказал, что в «ново-заведенном заводе» строения («сараи») были построены его солдатами, кровли и солома взяты «с ызб бунтовских деревень», а тутовые листья для червей — из конфискованных «садов бунтовщиков».

Побывавший в плену в Средней Азии сержант Федор Ефремов подробно описал процесс получения шелка: «Когда черви появились, чтоб было великое тепло, когда ж заснули, чтоб малое тепло, после сна холодновато. При том любят они чистоту, сухость, и чтоб не было дыму, пыли, сырости и вони. Черви, когда черны, то голодны и много едят, белы мене едят, желты сыты. Смотрят прилежно, чтоб листья не были сухие, вонючие, мокрые, холодные, горячие; кормят червей на камышовых рогожах, постилают мелкое сено, сверху холст, чтоб червям было мягко, рогожки постилают, где не бывает сырых паров, наблюдают, чтоб червям не было тесно, а буде тесно, берут лопаточками и кладут на другие места. Когда черви созреют и начнут для свивания гнезд искать места, в то время берут лопаточками, кладут в клетки плетеные из таловых прутиков, во оных клетках черви вьют гнезды, кои становят на высокие места, где нет сырости и зною». Свитые шелкопрядами «гнезды будут с большой дубовый желудок: те гнезды, кои для шелку, кладут в корчагу и для заморивания, чтоб бабочки не родились, сыплют на них несколько соли, обертывают в тутовый лист, у корчаги горло замазывают глиной; потом морят 8 и 9 суток, и так сделается сверху плена, в средине желто; те гнезды, вынувши из корчаги, варят в котлах, а из котла вьют на колесо очень тонко, по 4 и по 6 человек, после варения будет серый из желта шелк, который потом варят в разных красках»{748}.

Заготавливать корм для червей могли, очевидно, и солдаты. Но выведение шелкопрядов — работа сложная: начиналась она в Гиляне в марте, когда в «натопленной избе» без окон червячков начинали кормить, а в мае их выносили на воздух в специально построенные «шалаши»; полученные коконы надо было особым образом кипятить, затем осторожно разматывать и свивать несколько нитей в одну, чтобы получить пригодный для обработки шелк-сырец, или «грежу»; этот технологический процесс наблюдали путешественники и в XIX веке{749}.

Следить за работой гусениц-шелкопрядов и уж тем более разматывать тончайшие шелковые нити из коконов служивым было не под силу — требовался многолетний опыт. Поэтому на «заводе» работали местные мастера-шелководы, которым по обычаю надо было отдавать половину готовой продукции или платить «по уговору» «на деньгах содержать», что было явно невыгодно, поскольку при запрошенной плате стоимость фунта шелка-сырца равнялась трем рублям, почти как в Петербурге, и дешевле было скупать товар у местных жителей по 12-18 рублей за батман. Первый способ оплаты оказался более выгодным (к тому же можно было отдавать работникам не половину выработанной ими продукции, а меньше) — себестоимость фунта шелка составляла всего 31 копейку с четвертью.

За три месяца работы, таким образом, было получено четыре с четвертью батмана (59,5 фунта) шелка-сырца. Однако, как докладывал Левашов, казенно-армейское шелководство могло быть успешным только «при своих работниках и при чюжих тутовых садах», то есть при использовании труда покладистых мастеров (которым можно было платить «с умалением», что и практиковал генерал), доставшемся даром корме для шелкопряда и конфискованном имуществе. Скоро начались проблемы: «преестественные жары» привели к тому, что шелкопряды перестали есть засохшие листья, а других деревьев в распоряжении командующего не было. Поэтому, начав свой рапорт за здравие, Левашов закончил его за упокой: шелковый «завод» при сложившихся обстоятельствах «никако содержать невозможно, понеже не прибыток, но великой убыток приносит»{750}. После этого известия о нем исчезают со страниц донесений.

Неудачей завершились и попытки заготовки шерсти для российских суконных «фабрик». Как известно, ни количество их продукции, ни ее качество не устраивали главного заказчика — казну, которой приходилось систематически делать крупные закупки сукна в Англии или Пруссии. В 1722 году Петр увез с собой из Дербента знающего секрет «мягчения шерсти и поташу» мастера-армянина Карапета Хачатурова; после соответствующих консультаций он за счет Кабинета был отправлен домой, но, кажется, его знания остались невостребованными. В бытность Матюшкина в 1724 году в Москве на коронации императрицы Екатерины Алексеевны он получил образцы качественной черной и белой шерсти с заданием «против оной приискивать» в подчиненных ему южных провинциях. Вместе с генералом в Дагестан направились два мастера «с суконной фабрики»; в Дербенте им удалось обнаружить удовлетворительный по качеству товар, но оказалось, что хотя нужная шерсть и имелась в условно российском владении — «в Кубачах», но «оттуда ее в привозе нет» и организовать систематические поставки невозможно{751}.

В 1724 году Петр распорядился доставить ему партию «белой нефти»{752}. Как «белая», так и «черная» нефть рассматривались в то время не только как горючее вещество для обогрева, приготовления пищи и освещения, но и как лекарство. В Лечебнике XVII века говорилось: «Белая же нефть отимет болесть… коя была от студености»; черная нефть, считалось, «кашель отнимет» и «колотие во чреве»{753}. Прибывший из Гиляна в Баку Матюшкин в сентябре 1725-го отправил в Петербург 207 пудов «белой нефти» и подал более подробную, чем предыдущая, составленная двумя годами ранее, ведомость о нефтяных колодцах: были названы 89 «колодезей», которые способны были давать 4710 батманов нефти в сутки; самый большой источник у деревни Балаханы поставлял 1350 батманов; остальные — по 100—400. Четыре колодца считавшейся наиболее ценной «белой нефти» давали ее «помалу»{754}. Однако командующий вынужден был признать, что не в состоянии контролировать соляные промыслы и нефтяные колодцы в 20 верстах от города. Хозяйничавший там Хаджи-Дауд издевательски просил передать генералу, что источники нефти «не во владении у русских», а бакинская администрация исчезла, потому ему приходится пользоваться ими «безденежно»; «а как де вы будите нефтью и солью владеть, то ни одной посуды нефти и соли безденежно брать не будем»{755}.

Судя по выросшим в дальнейшем поступлениям от нефти в числе «бакинских доходов», так вскоре и случилось. В.В. Долгоруков в апреле 1727 года рапортовал, что у колодцев выставлено «охранение», а для того, чтобы qho присутствовало постоянно, в десяти верстах от Баку построена крепость с гарнизоном в 150 человек и тремя пушками{756}. «Кроме доходов с уезду, сбираются немалыя деньги за нефть и за соль. Соль берется из нескольких Озеров близ Баки, в которых она через жары солнечные поспевает, а нефть черпается из колодезей, которые имеются полдни езды от Баки в каменистом месте, из которых колодезей некоторые черную и некоторую белую нефть выбивают», — писал в 1728 году Гербер.

Для отечественной экономики азербайджанская нефть в ту пору оставалась товаром редким и экзотическим. В Россию она не вывозилась и большей частью потреблялась на месте как топливо и средство для освещения жилищ; при отсутствии дров приходилось ее использовать в этом качестве и российским солдатам. В Голландию, к давнему комиссионеру российского правительства, купцу И. Любсу, было отправлено три бочки нефти на предмет выяснения условий ее продажи; но спрос на нефть в Европе оказался незначительным: ее себестоимость и затраты на перевозку намного превышали цену на рынке{757}.

Объемы же местной торговли нефтью (ее вывозили в бурдюках караванами в Шемаху и Ирак и морем в Гилян) упали из-за военных действий и политических неурядиц. В конце XVII века она давала казне доход от пошлин порядка семи тысяч туманов[20] в год; посол Измаил-бек оценивал его в шесть тысяч туманов, а реальные сборы давали российской администрации в Баку примерно 16 тысяч рублей (1600 туманов) в год. Военные власти были не в состоянии сами заниматься эксплуатацией нефтяных колодцев, а потому отдавали их на откуп; очевидцы свидетельствовали, что многие из них были заброшены, а нефтяные «хранилища-«анбары» разорены{758}.

Более успешными оказались усилия Петра I по созданию в новых владениях виноделия и производства одной из самых дорогих пряностей — шафрана[21]. Последний поставлялся из Баку в качестве «подати с деревенских мужиков»: в сентябре 1725 года Матюшкин послал ко двору 29 фунтов пряности, а в апреле 1726-го бригадир Шипов оттуда же отправил 30 фунтов шафрана, «готовленного поевропейски», и 14 фунтов «в лепешках», то есть сделанного по местной технологии в смеси с воском или бараньим жиром (к этим дарам Левашов добавил «3 фантана вырезанные фигурами»){759}. Из дербентского «огорода ее величества» в 1724 году ко двору поступило 119 фунтов шафрана «поевропейски», а также гранаты- 490 «дуль» больших и 100 малых{760}; еще 66 фунтов пряности были отправлены в 1726 году.

Основанное здесь государственное хозяйство находилось под присмотром коменданта и функционировало вплоть до самого конца российского присутствия в Закавказье в XVIII веке. Здешние виноградники были усовершенствованы трудами присланных мастеров и обученной ими «команды» (в 1732 году под началом главного винодела, майора Турколя, здесь трудились прапорщик, три капрала и 14 солдат{761}). «Чихирный завод» уже в 1724 году произвел 60 «больших и малых бочек» белого и красного вина, его продажа дала 1521 рубль{762}.

Виноделие стало самой доходной отраслью колониального хозяйства, однако основным потребителем продукции оставалась сама российская армия — мусульмане ее не оценили. Открытые в Дербенте и Баку «кружечные дворы» стали для командования источником экстренного финансирования при «неприсылке денежной казны». Но спрос был невысок вследствие традиционных вкусов служивых: они, кажется, предпочитали более привычный отечественный напиток, привозимый неутомимыми маркитантами — благо торговля им с 1724 года разрешалась всем по «вольной цене». Но после того как астраханец Федор Кобяков добился права держать откуп в крепости Святого Креста, с поставкой водки начались перебои, и командующий Людвиг Гессен-Гомбургский просил Сенат, чтобы ее продажу «иметь маркитентерам… по-прежнему»{763}.

Остальные же проекты императора по освоению природных богатств прикаспийских провинций оказались свернутыми через год-другой после его смерти[22]. Конечно, охваченный мятежами и войнами Иран был не в состоянии поставлять на рынок нужное количество товаров, но и надежды Петра на превращение его новых владений в «зборищу для всего восточного купечества» не оправдались. Беспрерывные войны и утверждение в «турецкой порции» враждебных ханов перечеркнули перспективы расцвета торговых путей от моря на Шемаху и Тифлис. Военные власти оказались не лучшими хозяевами и часто предпочитали не возиться с хлопотным делом, а сдать ту или иную доходную статью на откуп. Кроме того, уже с 1727 года правительство (и, соответственно, командование корпуса) допускало уступку значительной части завоеванных территорий при заключении мира с шахом или с афганцами, и в этих условиях развитие экономики становилось излишней задачей.

Кроме того, планы Петра, как и во многих других случаях, опередили свое время. Страна еще не располагала экономическими возможностями для масштабного освоения заморских территорий, и призывы царя «строить компании» не нашли отклика; казаки и солдаты не могли заменить энергичных дельцов, моряков, торговцев, судохозяев, которых не хватало и в самой России.

Их не то чтобы совсем не было. Документы свидетельствуют, что и в тогдашних условиях находились искатели делового «интереса», которые, рискуя головой, отправлялись за море. Так, например, уже в 1722 году появился в Дагестане торговавший «от себя» астраханский посадский Петр Мясников. Весной 1725 года, в самый разгар «бунта» Адиль-Гирея, он оказался в резиденции шамхала Тарки с партией «хороших ружей», был там схвачен, потерял весь товар, посажен «под караул», но сумел уйти с помощью шамхальского брата, который спрятал незадачливого купца и вывез его из города. Мясников рисковал не один — в Тарки вместе с ним приехали 12 человек, и двое из них отважились забраться с товарами еще дальше в горы — к уцмию Ахмед-хану{764}. В апреле 1726 года «купецкий человек» Федор Фалеев не побоялся отправиться в Шемаху «для взятия долгов по писму де Дауд бека»{765}.

Но для масштабной эксплуатации новых территорий требовались не только отчаянные головы, но и развитая промышленность, нуждавшаяся в заморском сырье, и располагавшие крупными капиталами торговые компании. Члены Комиссии о коммерции А.И. Остерман и А.М. Черкасский в 1727 году мечтали, чтобы «с новозаведенных российских фабрик товары шолковые, шерстяные и иные сами заводчики или русские купцы, и армяня, и иноземцы, купя, отпустят в Персию». Для таких пионеров они требовали свободного (со стороны местной администрации) проезда и даже освобождения от пошлин, чтобы «за отпуск и покупку и продажу нигде не брать»{766}.

На деле же одним из главных потребителей в новых российских провинциях являлась сама армия, что доказывают прибывавшие в Аграханский «транжамент» и крепость Святого Креста партии муки, крупы, меда, лука, квашеной капусты, соленых огурцов, грибов, клюквы, чеснока. В 1725 году посадский человек Ф. Уранов повез в Баку 40 пудов мыла, А. Ильин вывез туда же в 1732 году 110 мехов солода, 25 мехов ржаной и 15 мехов пшеничной муки, всего на 97 рублей 50 копеек. Спустя два года он повез туда же 90 пудов мыла на 63 рубля. Купцов было немного: в 1725 году среди доставивших товары в крепость двенадцати негоциантов были шесть астраханских торговцев и три армейских маркитанта; в 1728-м 11 астраханских посадских людей доставили 13 партий товара, а семь маркитантов — девять партий; еще одну привез казак Нежинского полка. В Гиляне в 1726-1727 годах военные закупали у обывателей Решта бумагу, вьючные мешки, торбы, мыло.

Для местного населения привозились сукна, холсты, зеркала, нитки, сундуки «московской работы» и различные металлические изделия — ножи, ножницы, котлы, сковороды, иглы. Но вывозились в основном не местные, а иранские и азербайджанские товары, шедшие транзитом через Дагестан в Россию. Можно указать лишь несколько таможенных «явок», перечисляющих товары местного происхождения. Так, в 1733 году астраханский армянин Степан Васильев доставил в Астрахань 64 кошки, 50 лисиц, 12 оленьих кож и 12 «чекалок» (шакалов) всего на 27 рублей 20 копеек. В 1735 году монастырский крестьянин Суздальского уезда Анисим Трофимов вывез из крепости Святого Креста 20 пудов воска на 128 рублей, астраханский купец Ф.И. Смирнов — 20 пудов риса и 30 тысяч грецких орехов{767}. Но поток местных изделий был невелик: в 1729 году из Дербента привезли товары 37 торговцев — всего на сумму 9819 рублей. При крепости собирался большой конский базар, где счет шел на сотни голов, здесь же торговали крупным и мелким рогатым скотом; но военная база так и не стала узловым пунктом транзитной торговли России со странами Кавказа и Закавказьем. Согласно данным гражданской канцелярии крепости Святого Креста, в 1729 году подали прошение о разрешении выехать морем в Гилян, Шемаху, Баку и Решт 26 купцов и торговых людей; в Дербент — 32 человека, в Кабарду — 16, в гребенские городки для торговли и покупки рыбы — 23, в ногайские и другие аулы — 11, морским и сухим путем до Астрахани — 59 человек. Это были по преимуществу мелкие купцы; торговали также горцы-уздени, казаки и «маркитентеры»{768}.

Один из немногих крупных дельцов, москвич Леонтий Симонов, взял на откуп питейный двор в крепости и в 1732 году привез туда 5080 ведер «вина простого» (низкоградусной водки), 260 кулей пшеничной муки и 40 кулей солода — на общую сумму 5044 рубля. Один из самых крупных астраханских «торговых людей» (он имел собственные морские суда), Тихон Лошкарев, в 1728 году привез в крепость Святого Креста 4682 пуда соли, 6570 вяленых сазанов, 521 мех солода и 254 пуда меда; в 1732-м его приказчики доставили туда же 5268 ведер «простого вина», 1969 ведер водки, 340 мехов пшеничной и 20 мехов ржаной муки, 100 мехов солода и 110 пудов меда — всего на 6699 рублей 50 копеек. Он же в 1724 году вывез в Дербент партию промышленных товаров (сукно, подошвы, писчая бумага, ножницы, иголки, булавки, хмель), в 1728-м отправил в Гилян муку, овес, мясо, рыбу, мед, соль, капусту, кожи, а в 1732 и 1734 годах привез в Баку и Гилян товаров на 2710 рублей (580 кож юфти, 828 кож сырых яловичных, 475 неких савров[23] «малой руки», пять тысяч аршин холста). В Гиляне приказчики Лошкарева в 1734 и 1735 годах закупили шелка и тканей на 508 рублей, а в Дербенте — рис и сухие фрукты{769}.

Не случилось и ожидаемого торгового подъема в иранских провинциях: в 1725 году за море с отечественными товарами выехали шесть человек, в 1728-м — 27, в 1732-м — 21 и в 1734-м — 10{770}. Крупных торговцев, подобно астраханцам Алексею Скворцову или Тихону Лошкареву, чьи обороты достигали нескольких тысяч рублей в год, можно пересчитать на пальцах. Богатые столичные купцы восточной торговлей не интересовались — в 1734 году в ней участвовали «московский армянин» Богдан Христофоров, Григорий Колобов и Данила Земской; последний пятью годами ранее основал и свою шелковую мануфактуру; есть сведения о закупке партий шелка-сырца владельцами предприятий Михаилом Евреиновым и Игнатием Францевым{771}.

В 1727 году по данным Коммерц- и Мануфактур-коллегий, в России имелось 11 шелкоткацких и ленточных заведений. Однако не все они ориентировались на иранское сырье: казенный «шелковый завод» в Киеве получал личинки червей из Италии; основанная знатными «интересентами» ( П.П. Шафировым, Ф.М. Апраксиным и П.А. Толстым) «штофная фабрика» использовала шелк из Италии и Китая.

Кроме того, возникали проблемы со сбытом товара и с качеством иранского шелка: специалисты указывали, что он «веема толст, а тонкого выбирают из оного самое малое число»; выделываемые штоф и бархат были заметно «плоше» западноевропейского{772}. При этом предприятия, несмотря на немалые затраты (в дело генерал-адмирала Апраксина и его коллег были вложены 36 672 рубля государственных субсидий и 57 579 рублей из средств самих «господ интересентов», приглашены французские директоры и мастера, закуплены во Франции инструменты и образцы тканей), оказались убыточными: деньги были растрачены впустую, при вступлении в бизнес Апраксина и его коллег в 1724 году группы купцов «налицо не явилось» отчетности о трате более чем 60 тысяч рублей. В итоге министры вышли из дела, а само предприятие было разделено оставшимися купцами-«компанейщиками» на три, а затем на четыре части. Но и вливание новых капиталов (в размере 28 тысяч рублей) не очень помогло: предприятия работали, но, как следует из предоставленных в 1734 году из Коммерц-коллегии в Сенат сведений, их продукция не пользовалась спросом — «купецкие люди в ряды почти не покупают», так как импортные товары были качественнее и дешевле{773}.

Основанная в 1714 году мануфактура Алексея Милютина работала более успешно — благодаря большим казенным заказам. Остальные же предприятия (Р. Воронина и Я. Лебедева, И. Тамеса, С. Павлова) выпускали не ткани, сложные в производстве, а ленты, и их мощности не были рассчитаны на экспорт. Эпидемия чумы и карантинные меры на Волге нарушали товаропоток, так что московским шелковым «фабриканам» приходилось в 1729 году закупать сырье в Италии{774}. Отмеченный в литературе рост числа шелкоткацких предприятий в стране не был связан непосредственно с российским присутствием в Азербайджане и Иране, тем более что имел место не до, а после отказа от заморских провинций: в 1747 году в России работали 29 таких мануфактур, а в 1763-м — 58, хотя высокие пошлины на ввоз импортных тканей, установленные тарифом 1724 года, были отменены еще во времена Анны Иоанновны{775}.

Анализ торговых связей с Ираном в 1720-1760-х годах показал, что динамика как импорта, так и экспорта (основную часть его стоимости составлял шелк) также не имела отношения к завоеванию западного побережья Каспия: торговый оборот не сократился после ухода войск из Закавказья и Гиляна в 1735 году, а, наоборот, к 1740-му вырос в три с лишним раза по всем показателям{776}. При этом по-прежнему 90 процентов товарооборота находилось в руках армянских и индийских купцов, о чем однозначно говорят сохранившиеся книги астраханской портовой таможни{777}. Большинство отправившихся в апреле-сентябре 1725 года «за море» — в Гилян, Энзели, Дербент и Баку — составляли армяне («грузинские», «турецкие», «жулфинские», «шемахинские», «нахчеванские», «кубинские», «ардувильские», «гинжинские» и прочие) и индийские торговцы, индивидуальные и «конпанейщики»{778}.

«Книга записная заморского привозу» 1733 года дает такую же картину: среди десятков армян и индийцев нам встретился лишь один крупный астраханский купец Алексей Скворцов, дважды привозивший относительно крупные партии тканей (на 786 рублей) и орехов и меди (на 1060 рублей).

Кроме него, с грецкими орехами, рисом и чихирем возвращались маркитанты Лаврентий Мухин и Василий Екимов, астраханский лоцман Федор Керженцев; с медным ломом и коврами — «малороссияне» Архип Карпов, Федор Моисеев и Василий Демьянов и «кулуженин» Прохор Дмитриев; их товары стоили от 30 до 300 рублей. Самым крупным «бизнесменом» в этой компании оказался переводчик генерала Левашова Муртаза Тевкелев, возвращавшийся из Баку на родину с нажитым нелегкой службой добром: миткалем, кумачом, изербафом, кисеей, коноватом[24] — всего на 1247 рублей. Оттуда же прибыли и казанские татары Даут Ахтуров и Ибраим Суюшев с платками общей стоимостью соответственно 271 и 200 рублей{779}. Данные Комиссии о торговле показывают, что в 1730 году сумма пошлин за вывезенные из Ирана товары с армянских купцов составила 8136 «ефимков», а с русских — 1238; в 1731-м — соответственно 9834 и 281; в 1732-м — 10 184 и 253 (за две партии шелка, вывезенные купцами Евреиновыми и Федором Мыльниковым){780}.

Все эти обстоятельства сделали затруднительным намеченное Петром I перемещение торговых потоков с малоазиатских караванных путей к Алеппо и Смирне (Измира) на магистраль Волга — Нева, хотя английские купцы в Петербурге считали, что здесь шелк стоит примерно на треть дешевле, чем в малоазийской Смирне{781}. Исследователи до сих пор не обнаружили свидетельств, подтверждающих существование якобы образованной по указу императора акционерной компании для торговли с Ираном{782}.

Сложившийся же на Востоке шелковый бизнес явно не спешил навстречу российским государственным интересам, а скорее беспокоился о собственной выгоде. В июне 1726 года Левашов несколько обиженно докладывал П.А. Толстому, что «от ормян в камерции превеликие канфузии происходят»: ссылаясь на указ Коммерц-коллегии 1725 года, они стали требовать от генерала отменить взимание с них пошлин в Гиляне, где таковые всегда «и по древним персицким обычаям были». Левашов искренне полагал, что «помянутой указ армяня в Санкт Питербурхе купили, а ко мне такова указа не прислано», и вообще был недоволен восточными торговцами, которые не радеют о «государственном прибытке», а вместо того «коварственно и обманно собственные свои интересы ищут» и провозят «под своим протектом» чужие товары, а глядя на них, и прибывшие «с турецкой стороны» тоже платить не хотят{783}. Генерал отчасти был не прав: армянские бизнесмены не «покупали» царский указ; поминаемый ими документ Коммерц-коллегии от 8 июля 1725 года действительно предписывал «пропускать беспошлинно» шелк в Санкт-Петербург. Другое дело, что его действие распространялось только на территорию России и не касалось практики взимания пошлин в новых заморских провинциях{784}. Лукавые купцы желали использовать его, чтобы избежать уплаты пошлин в Реште, который формально являлся территорией империи, но в этом их упрекать трудно — кто же любит платить налоги? Но те же торговцы под видом собственных провозили партии импортных товаров, в том числе сукна{785}.

По инициативе Комиссии о коммерции указом Верховного тайного совета от 29 мая 1727 года пошлины были снижены с трех до двух процентов при отпуске шелка из Санкт-Петербурга и Архангельска; при этом условии купцы не платили внутренних пошлин{786}. Объем транзитной торговли в 1730-е годы существенно вырос (в денежном исчислении с 62 642 рублей в 1733-м до 230 592 рублей в 1735-м); но он не сократился и после оставления заморских провинций и в 1739 году составил 190 248 рублей, в 1740-м — 240 268 рублей, а в 1741-м — 244 683 рубля. Таким образом, транзитный поток не зависел от прекращения российского военного присутствия в Закавказье: если в 1730-х годах из России направлялось на Запад примерно 1600 пудов шелка в год, то в 1740-х — четыре тысячи пудов. Этот рост не означал ожидаемого перемещения торговых путей с турецкого направления на российское: Петербург так и не стал главным перевалочным пунктом на пути восточного шелка в Европу, а торговля им по-прежнему осталась в руках армянских купцов, имевших в Венеции и Амстердаме свои колонии и обустроенные рынки{787}.

По-видимому, и отечественный бизнес был еще не готов к масштабному освоению иранского рынка. Торговый баланс оставался пассивным; российский экспорт существенно уступал импорту: в 1734 году он исчислялся по стоимости всего 39 480 рублями, а в 1737-м — 72 335 рублями (против соответственно 106 181 и 260 006 рублей импорта). Значительную часть российского вывоза составляли реэкспортируемые краски и сукна западноевропейского производства; российские производители поставляли в основном кожи и небольшие партии полотна, мыла, галантереи, металлических изделий (ножниц, иголок, булавок){788}.

У купцов не было готовых кадров мастеров и приказчиков; отсутствовала соответствующая инфраструктура: перевалочные базы, дороги, суда, верфи, удобные порты. Рухнул план построения «зборища для всего восточнаго купечества» на Куре — местные условия оказались более губительными, чем болота Северной столицы. Не хватило сил на постройку новой гавани Дербента и пристани в Энзели. Протянувшийся на 350 верст южный берег Каспия имел только две пригодные гавани — Энзели и Астрабад. Однако последний так и не был занят русскими войсками. В Энзели же во второй половине 1720-х годов вход в бухту стало заносить песком. Левашов сообщал, что торговые суда не могут войти в мелкий пролив и вынуждены разгружаться в открытом море, не имея возможности укрыться от шторма{789}; во время такой разгрузки был утоплен багаж посла П.П. Шафирова, а посол С.Д. Голицын вынужден был пересаживаться с корабля на лодку в полутора милях от берега.

По имеющимся в литературе данным, даже в 1760-1770-х годах российские купцы имели на Каспии не более 20-30 собственных судов{790}. Возможно, по этой причине те же армянские купцы, которые стремились вывозить товары не через опасную из-за военных действий ирано-турецкую границу, а морем на Астрахань, не получили такой возможности, тем более что направлялись они не в Петербург, а в турецкий Азов{791}. В 1780-х годах количество торговых судов выросло до 57, но российские власти стали проводить политику «закрытого моря» и запрещали иранское судоходство у северных и западных берегов Каспийского моря{792}.

Наконец, и действия властей не всегда способствовали деловому развитию. Боязнь эпидемий заставляла астраханское начальство топить прибывавшие из Ирана корабли, на которых находились «люди, одержимые опасной болезнью». Эта практика была отменена указом Верховного тайного совета от 4 июля 1728 года{793}. Борясь с контрабандой, моряки задерживали любые суда без российских «паспортов», что настолько затруднило прибрежную торговлю, что Сенат в 1730 году указал «имеющихся при Астраханском адмиралтействе, взятых в 725 и в 726 годах на Каспийском море, на прейсовых (призовых, захваченных как плавающих без разрешения. — И. К.) судах с товарами, пленников мужеска и женска пола всех свободить и взятые у них товары, оставшие за продажею и за расходами, тако ж хотя которые и проданы, а взятые за них деньги ныне налицо, а и расход никуда не употреблены, возвратить им, что у кого взято по-прежнему, для того на Каспийском море прейсам таким, какие на прочих морях, быть не мочно, и те взятые персидские суда, которые только что не имели от российских командиров пашпортов, как о том в справке Адмиралтейской коллегии объявлено, за прейсовые причитать не надлежит»{794}.

Способный генерал и освоившийся на Востоке политик, Левашов в феврале 1732 года задержал в Реште двигавшийся из Бухары караван купцов Масиса Арутюнова, Андреяса Зурабова, Мамета Челубея и стамбульского грека Константина Алексеева с лапами (рубинами), яхонтами (сапфирами) и алмазами. Не желая столь ценный товар «в другие державы упустить», командующий скупил приглянувшиеся камни для отправки в Петербург. Купцы, по мнению командующего, должны были остаться довольны, поскольку получили за них вместо 6482 рублей семь тысяч; но неизвестно, насколько выгодным было для них в реальности генеральское предложение, от которого нельзя было отказаться{795}.

А годом раньше в столицу полетела челобитная астраханских купцов Тихона Лошкарева и Андрея Ильина «с товарищи», в число которых входил и старшина астраханского «бухарского двора». Торговцы жаловались на то, что к началу навигации снарядили суда, взяли под векселя товары, а Коллегия иностранных дел запретила российским и иностранным подданным торговлю в заморских провинциях и в Бухаре, от чего они «пришли в крайнее разорение». На эти же запретительные меры обижались и маркитанты — крепостные мужики Иван Иванов, Иван Григорьев, Петр Антонов, Василий Цепенников, поскольку уже заготовили товары для «удовольствия армии», а теперь для нее разрешались лишь казенные поставки{796}.

Однако смогла бы Россия действительно стать центром восточной «коммерции», если бы «начальство» и купечество прилагали больше усилий?

Во всяком случае, ряд исследователей в этом сомневаются. Объем российского экспорта в страны Востока с середины XVIII века по середину XIX века практически не изменился и составлял примерно десять процентов от всего вывоза. А азиатская торговля (Индии, Китая, Ближнего и Среднего Востока) постепенно смещалась с сухопутного Великого шелкового пути с его средневековой инфраструктурой на океан благодаря развитию торгового мореплавания и муссонным ветрам, которые устойчиво дули в течение нескольких месяцев с северо- и юго-запада на восток, а затем, после небольшого перерыва, в обратном направлении. Поэтому уже в 30-е годы XVIII столетия в Петербург стали поступать китайские товары, шедшие через Индийский океан и далее вокруг Африки в европейские государства и затем доставляемые западными купцами в Россию. При тогдашних транспортных возможностях караванной торговли через труднопреодолимые окраины азиатского мира Российская империя едва ли могла стать посредником между Западом и Востоком{797}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.