Глава 5. ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5. ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело.

Ты еще не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат,

сколько внутри их.

Традиционализм и модернизация

Политическая антропология имеет большое значение для понимания политических процессов в обществах, подвергшихся колониальному влиянию. Как правило, изучение трансформации политической культуры колониальных и постколониальных обществ осмысливалось либеральными западными мыслителями в рамках различных концепций модернизации. В научном смысле модернизация – это процесс социально-экономического, культурного и политического преобразования традиционного общества в индустриальное, формирования либерально-демократических институтов, правового государства и гражданского общества.

Экономическая модернизация предполагает существенную интенсификацию сельского хозяйства (при значительном сокращении доли занятых в этой сфере), масштабную индустриализацию, развитие транспортных средств, связи и коммуникаций. В несколько раз повышается рост ВНП на душу населения, формируется рыночная экономика, которая выходит за рамки отдельных стран и приводит к созданию капиталистической мир-системы.

Изменения в социальной сфере характеризуются развитием урбанизационных процессов (рост городского населения, формирование индустриальных форм культуры), появлением и последующей дифференциацией новых социальных групп и классов (пролетариата, мелкого и среднего бизнеса, буржуазии, занятых в сфере обслуживания и т. д.), сокращением разницы в доходах между элитой и массами и в то же время росту горизонтальной и вертикальной мобильности, развитием системы массового среднего и высшего образования, медицинского и социального обеспечения. Как следствие, происходит рост средней продолжительности жизни (с 30-50 до 70-75 лет), увеличивается общая численность населения, изменяется демографическая модель поведения, уменьшается численность семьи.

Культурная модернизация предполагает создание человека иного типа, ориентированного не на традиционные ценности, а на рационализм. Человек с рациональным типом сознания полностью выделяет себя из внешнего мира. Его сознание способно к логическому аналитическому мышлению в рамках абстрактных категорий и понятий. Последнее приводит к созданию наук и новых технологий. Буржуазная экономика предполагает иное, бережливое отношение к времени ("время – деньги"), формируется новая модель поведения, ориентированная на рыночную экономику, динамические процессы, индивидуализм и персональные достижения. Усердие и трудолюбие становятся ценностями новой цивилизации.

Данная модель поведения предполагает преобразование традиционной политической системы. В капиталистическом мире ослабевает зависимость индивидов и общественных групп от власти, государство начинает восприниматься не как "сила, стоящая над обществом", а как особый институт, выполняющий важные организационные функции в обществе и в силу этого существующий за счет доли налогов (теории "общественного договора"). Создается законодательная база, защищающая частную собственность и предпринимательство, закрепляющая демократические свободы, избирательное право и процедуры периодической смены власти. Общество приходит к необходимости разделения законодательной, исполнительной и судебной властей, появляются различные независимые от власти организации и ассоциации граждан (профсоюзы и проч.), политические партии, органы местного самоуправления, механизмы неформального воздействия масс на институты власти[23].

Принято выделять несколько волн модернизации. Первичная модернизация затронула в основном общества Западной Европы XVI- XDC вв. К странам второго этапа модернизации обычно относят государства Восточной и Южной Европы, Россию, Японию и Турцию. Третий эшелон модернизации – современные страны Азии, Африки и Латинской Америки. Большинство из них так и находятся на "периферии" современной мир-системы. Некоторым удалось достигнуть определенных успехов на пути модернизации (Индия, крупные государства Латинской Америки). Наконец, часть стран ("азиатские драконы") добилась серьезных достижений.

Было бы неправильно считать, что механизмы политической модернизации реализовывались автоматически. Большая часть стран, прошедших через модернизацию и входящая в "ядро" и "полупериферию" мир-системы, в той или иной степени была затронута авторитарными процессами (диктатура Кромвеля в Англии, бонапартизм во Франции, Япония эпохи Мэйдзи, кемализм в Турции, фашизм в Италии и Германии, авторитаризм в Южной Корее и т. д.). Одно из немногих исключений – США, которым удалось избежать авторитаризма на пути построения либерального общества.

Особое место занимает вопрос: считать ли специфической формой модернизации создание системы социализма? Важно отметить, что процессы бурного технологического роста в СССР сопровождались возвратом к дорыночной редистрибутивной экономике, исчезновением эмбриональных институтов гражданского общества. Все эти факторы, равно как и нерасчлененность экономики и политики, тотальное огосударствление общества, "поголовное рабство", сближали общественный строй СССР – "административную систему" с моделью азиатского способа производства.

Не случайно многие исследователи, начиная с К. Виттфогеля (Wittfogel 1957), находили много общего между восточными деспотиями и социалистическим обществом (Шафаревич 1977; Афанасьев 1989; 1989а; Васильев 19896; 1993; Березкин 1991; Иванов 1993; Фурсов 1995)[24].

По всей видимости, сложившееся после 1917 г. общество следует рассматривать как особую "негативную форму синтеза" (1) модернизирующегося традиционного общества с (2) отрицанием капитала, обусловленного влиянием марксизма (М.Н. Афанасьев, Л.С. Васильев, А.И. Фурсов, М.А. Чешков). Данное направление трансформации, по всей видимости, было предопределено (1) особой ролью государства в России; (2) слабостью институтов гражданского общества; (3) широким распространением вульгарного марксизма (смесь народничества с "революционным авторитаризмом"). В результате было создано антикапиталистическое по форме общество ("государственный способ производства", "индустрополитаризм", "кратократия", "этократия" и т. д.), в котором структурообразующим элементом выступала не собственность, а отношения власти – собственности, основной формой эксплуатации было не отчуждение стоимости, а отчуждение воли.

Подводя итоги вышеизложенному, необходимо иметь в виду, что в применении к доиндустриальным и неевропейским обществам познавательная ценность концепций модернизации имеет серьезные методологические ограничения, поскольку большинство из них основаны на абсолютизации экономических и политических принципов капитализма.

Процессы модернизации не реализуются автоматически. Очень часто цели прямого воздействия искажаются цивилизационными (если речь идет, например, о воздействии на китайское или исламское общество) или архаическими и традиционными особенностями трансформирующегося общества. Так же осторожно следует относиться к одному из основных постулатов модернизационных теорий (истоки данного предположения в либеральной идеологии XIX в.), согласно которому экономическая модернизация обязательно должна сопровождаться постепенной политической демократизацией. Здесь скорее следует разделять определенный скептицизм, которого придерживался П. Сорокин (Сорокин 1992: 336-345). Наконец, у теорий модернизации есть еще один серьезный методологический недостаток. Они рассматривают все изменения только в линейной плоскости, тогда как исторический процесс часто оказывается сложнее прогрессивистской модели, но и нередко подвержен определенным циклическим флуктуациям.

Опыт изучения антропологами процессов модернизации в неевропейских обществах выявил некоторые закономерности, которые нельзя не учитывать при анализе современных политических процессов. Оказалось, что модели "традиционного" и "бюрократического" господства в принципе несовместимы. Рационализм колонизаторов плохо согласуется с личностным характером власти колониальных обществ. В результате давление "обезличенного" рационального бюрократизма колонизаторов способствовало десакрализации и деформации, а кое-где даже разрушению системы традиционной власти. Последнее выразилось в злоупотреблении традиционными лидерами служебным положением, в росте коррупции, кризисе духовных ценностей. В ряде случаев сложилась своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Их сосуществование может принимать как мирный, так и антагонистический характер (в форме национально-освободительного и/или религиозного движения). Наконец, для колониального и постколониального общества характерно несовпадение его административно-территориального деления и границ с территориями проживания традиционных племенных структур, что часто приводит к острым этнонациональным и межгосударственным спорам (Balandier 1967: 188-194; Куббель 1988: 190-222).

Мощные пласты достаточно архаичных социально-политических институтов продолжают функционировать. Вероятно, в течение длительного времени они будут существенно влиять на политические процессы в странах с сильными традиционными укладами. Обновление и модернизация веками сложившейся политической культуры будет осуществляться медленно и крайне болезненно. Не составят, очевидно, исключения в этом плане многие постсоциалистические страны, где клановые, трайбалистские, кастовые, патрон-клиентные и другие подобные отношения не были изжиты, а только законсервированы. В условиях, когда жесткая, сверхцентрализованная партийно-административная система оказалась практически разрушенной, в ряде новых государств СНГ и республик России эти факторы выступают на первый план, обусловливая многочисленные конфликты (Бочаров 1995; Khazanov 1995; Хорос 1996; Афанасьев 1997 и др.). Имеет смысл проиллюстрировать вышесказанное конкретными примерами того, как прямое перенесение современных политических институтов западной цивилизации в развивающиеся общества приводит к результатам, прямо противоположным ожидавшимся.

Традиционные правители

Одна из наиболее сложных задач любой колониальной и постколониальной администрации – комплектование низших звеньев аппарата управления. Практически в каждой стране колонизаторы столкнулись с дилеммой: ограничиться ли "косвенными" методами, оставив на местах традиционных местных вождей и старейшин, или перейти к более жесткому "прямому" управлению завоеванными территориями?

Политика отмены традиционных институтов власти (что было характерно в том числе для стран социалистической ориентации) и формирование мелких чиновников из местного населения, получившего европейское образование, чаще всего не приносило желаемого результата. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом. С точки зрения общинников, носитель власти, во-первых, должен обладать ею "по праву"; во-вторых, законная власть должна действовать в соответствии с принятыми "испокон века" нормами и не нарушать привычного течения жизни; в-третьих, не учитывающий такие нормы поступок, и тем более просчет, представителя новой власти мог восприниматься общинниками как кара небес за нарушение заветов предков и даже как черная магия.

С подобным положением дел столкнулись, в частности, представители советской власти на территориях Средней Азии и Кавказа. Коммунисты, как правило, не учитывали традиционные устои жизни местных жителей, расценивая их как пережитки так называемого патриархально-феодального общественного уклада. По этой причине население часто отказывалось поддерживать власть большевиков. Вследствие конфликтной ситуации во главе местных органов власти ставились лица, лояльные режиму, однако не пользовавшиеся авторитетом у односельчан и традиционно имевшие наиболее низкий статус в своей группе. Нередко они использовали полученную власть в личных целях. Это приводило к еще более сложной ситуации, для разрешения которой власть использовала карательные механизмы в форме репрессий, раскулачивания и т. д. (Бабич 1999: 145-146).

С точки зрения рационального поведения, ориентированного прежде всего на результат, значительный административный эффект позволило бы дать привлечение к управлению местной молодежи, которая всегда и везде инициативна, наиболее активно стоит за преобразования. Однако в реальности результаты могли оказываться как раз противоположными. В условиях доминирования системы возрастных статусов (особенно в Африке) молодежь, даже если и получала современное образование, не приобретала необходимого влияния в общине и, следовательно, без применения дополнительного насилия не могла успешно выполнять административные функции. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом (Бочаров 1992).

В целом, как показывают исследования антропологов, во многих постколониальных государствах административно-управленческая роль традиционной племенной аристократии остается очень значительной. Даже если традиционные статусы и ранги отменялись декретами сверху и устраивались выборы, то в органах власти оказывались либо те же самые представители племенной верхушки, либо их ставленники.

В Нигерии даже в середине XX столетия более трети чиновников принадлежали к семьям вождей (Сокова 1986: 163). Можно привести подобный пример и из отечественной истории. Антропологи описывали случаи, когда в процессе советизации горных районов Киргизии традиционная верхушка (манапы) не шла на конфликт с новой властью. Это давало возможность ее представителям занять те или иные должности в местной администрации. Данные лица пользовались авторитетом у односельчан и обеспечивали достаточно эффективное управление. Но под лозунгами новой коммунистической идеологии тщательно скрывалось прежнее содержание: сохранялись патрон-клиентные отношения между богатыми и бедными сельчанами; прикрываясь призывами к обобществлению средств производства, зажиточные категории населения использовали право редистрибуции общественных ресурсов на свои собственные нужды (Кушнер 1924: 107-109). Немалое количество подобных фактов приводится в сборнике "Этнические аспекты власти" (Бочаров 1995).

В Абхазии согласно традиции представители наиболее уважаемых местных родов и семей вплоть до настоящего времени избираются на руководящие должности в сельской администрации (Крылов 1997). Нечто подобное можно наблюдать, например, и в Горном Алтае, где несколько лет назад на выборах ряда местных органов самоуправления пришли главы родовых структур – зайсаны. Количество подобных примеров нетрудно увеличить.

Статус политического деятеля, по обычаю, во многом опосредован его положением в системе традиционной иерархии данного сообщества. Во многих бывших традиционных обществах складывается своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Прослеживается определенная взаимозависимость между положением индивида в партийно-государственном аппарате и его статусом в мужском союзе или в тайном обществе. При этом продвижение вверх по иерархии в одной системе, как правило, сопровождается повышением статуса в другой; лидеры традиционной системы иерархии, прямо не представленные в официальной политической власти, нередко оказывают сильное влияние на принятие важнейших политических решений. Более того, поскольку параллельные структуры часто обладают более сильным влиянием на своих сторонников, чем государство, они оказывают прямое воздействие на характер, формы и темп демократической эволюции. Поэтому перспективы стабильной демократизации зависят от того, смогут ли правительства посттрадиционных стран договориться с этими влиятельными социальными силами о приемлемом для обеих сторон механизме раздела сфер влияния и распределении материальных ресурсов (Бочаров 1992: 218-219; Owusu 1997: 147-148).

Искажение изначальных целей модернизации демонстрируют и результаты прямого внедрения в традиционные общества западных либерально-демократических институтов. Многопартийная система, парламентаризм, разделение различных ветвей власти и т. п. – все это нередко вызывает обратные результаты, весьма нежелательные с точки зрения задач демократизации. Поскольку колониальные в недавнем прошлом общества сохраняют свою традиционную социальную ткань, партийные организации часто формируются на родоплеменной или конфессиональной основе (Sandbrook 1996). Выборы в представительные органы власти в таких условиях основываются не на политических программах, а на их принадлежности к тем или иным традиционным структурам.

Для примера можно сослаться на процедуру выборов в парламент Папуа-Новой Гвинеи в 1964 г. Количество кандидатов в каждом избирательном округе, как правило, соответствовало числу племенных или родовых групп, проживавших на этой территории. Предвыборные кампании организовывались в виде традиционных празднеств с обильными раздачами пищи и даров (Бутинов 1995). В Таиланде голоса отдаются не той или иной партии, а так называемому "большому человеку", который пользуется поддержкой своих клиентов и иных лиц на основе неформальных связей. Да и сами партии созданы на основе личностных отношений вокруг того или иного авторитетного лидера (Хорос 1996: 94- 106). Нетрудно заметить, что аналогичным образом организованы едва ли не все (за исключением, пожалуй, КПРФ) политические партии современной России.

Нередко в электоральную борьбу вовлекаются большие массы людей, не имеющих элементарного демократического опыта. Она выливается в крупномасштабные межплеменные, межэтнические или межрелигиозные столкновения. Все это ведет к внутренней политической нестабильности, кризисам и политическим переворотам.

Национализм

В отличие от отечественной науки, где национализм понимается как шовинизм, в западной антропологии национализм принято разделять на гражданский (территориальный) и этнический (Геллнер 1991). Этнический национализм является следствием экономической и политической модернизации в мультиэтничных обществах. Индустриализация, а в современности и глобализация ведут к унификации всех сторон образа жизни и культуры, что предполагает рост этнической напряженности и национализма. Примером этого может служить любое азиатское государство СНГ, где партии и движения, возникшие в годы перестройки и после распада СССР, организованы по этническому признаку.

Резюмируя изучение постсоветского национализма, A.M. Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. В целом, по его мнению:

1. Слом коммунизма в Советском Союзе и странах Восточной и Центральной Европы в большей степени был обусловлен влиянием внешней ситуации, нежели вследствие факторов внутреннего развития.

2. Перспективы демократизации в определенной мере опосредованы прежним политическим опытом общества и степенью его сопротивления тоталитаризму.

3. Как на территории бывшего Советского Союза, так и во многих странах бывшего соцлагеря в Европе у власти остались в основном старые коммунистические элиты, вышедшие из прежнего режима. Место русской номенклатуры заняла национальная номенклатура.

4. Несмотря на то, что некоторые атрибуты и процедуры либеральной демократии оказались внедренными в посткоммунистическое общество, бюрократический аппарат, силовые структуры и иные институты прошлого по-прежнему имеют важный вес.

5. В странах бывшего СССР государство продолжает осуществлять произвольный контроль над экономикой.

6. В посткоммунистических обществах национализм заменил коммунизм в качестве господствующей и государственной идеологии.

7. В целом, суммирует Хазанов, социальное пространство для становления гражданского общества в большинстве посткоммунистических стран остается ограниченным (Khazanov 1995: 92-94).

Подводя итоги, Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. Если для большинства представителей наций нерусской национальности из "братских" республик Советского Союза экономическое процветание и национальное возрождение прямо связывалось с политической независимостью, то вряд ли стоит удивляться тому, что национальное освобождение нерусских частей Советского Союза, по сути, превратилось "в этническое освобождение некоторых групп за счет других". В результате этнические же русские в новых независимых государствах превратились в национальное меньшинство со всеми "прелестями" подобного этносоциального статуса (Khazanov 1995: 56-57, 87-89).

Это подтверждается многочисленными эмпирическими данными. Проиллюстрируем вышесказанное на примере изучения опубликованных выводов социологических опросов. Необходимо иметь в виду, что социологические опросы часто не могут зафиксировать наличие этнического неравенства. Нередко прямая постановка подобного щекотливого вопроса (например: "Предпочитаете ли вы, чтобы руководитель был вашим родственником?" или "Если бы вы были руководителем, то собрали бы вокруг себя своих родственников?") вызывает, как правило, однозначно отрицательный ответ (Смагамбетова 1998: 21). В деликатных случаях люди нередко неосознанно склонны оценивать свои поступки в более положительном контексте, чем это есть на самом деле (вот где простор для антропологов (!) и методов прямого и включенного наблюдения). Однако различные косвенные данные указывают на существование определенной этнической дискриминации.

Так, например, в Казахстане, согласно социологическим опросам, представители титульного этноса гораздо меньше, чем другие национальности, склонны отмечать наличие в своей стране межэтнических противоречий, нарушений прав человека, бюрократических злоупотреблений, дискриминации при выдвижении на руководящие должности. Казахи же чаще полагают, что титульная нация должна иметь определенные преимущества перед другими этносами Казахстана (в образовании, приватизации и т. д.), и, что особенно симптоматично – более 1/3 казахов считают, что эти преимущества должны учитываться при выборах в органы власти (Аренов, Калмыков 1998: 48-51, 53, рис. 2, 4, табл. 5). Интересно также, что казахов, считающих, что они живут удовлетворительно или в достатке, несколько больше, чем представителей других национальностей (Там же: 46).

Очевидно, что это обусловлено наличием мощного традиционного пласта в ментальности (и в том числе в политической культуре) казахов. Практически все респонденты неказахских национальностей почти единодушно фиксируют среди характерных черт казахской этнич-ности – гостеприимство, приверженность традициям и уважение к родственникам (Там же: 56, табл. 8). А что же еще является лучшим примером "приверженности традициям", как не обычай родовой и племенной взаимопомощи и, как частный вариант этого, протекционизм по отношению к родственникам.

Более реально факт этнического неравноправия отражает количество представителей той или иной национальности в различных органах власти. Рассмотрим его на примере того же Казахстана. Этнонациональный состав высшего законодательного органа власти страны на 1990-1993 гг. приблизительно соответствует этнонациональному составу населения республики. Удельный вес представленности титульной нации (так называемый коэффициент Празаускаса (КПр))[25] составляет 1,2. Для русских КПр равен 0,9. В то же время доля русского населения в исполнительных органах власти существенно меньше. На местном уровне КПр для русских уменьшился к 1993-1994 гг. с 1 до 0,7, тогда как КПр для казахов возрос с 1,2 до 1,3. В аппарате кабинета министров число казахов еще больше (КПр для русских – 0,6, КПр для казахов – 1,5). Но еще значительнее диспропорция в аппарате президента Назарбаева (КПр для русских – 0,5, КПр для казахов – 1,7) (Галиев и др. 1994: 43-44, 47-51, 53-55).

Подобное положение дел характерно не только для ныне независимых государств, но и для многоэтничных субъектов Российской Федерации. Почти во всех национальных республиках РФ политическая власть контролируется титульными этносами, даже если они и не составляют большинства численности населения. Так, в Якутии КПр в законодательном органе власти составил 1,8 – для якутов и 0,6 – для русских (Khazanov 1995:177-179). В Татарстане титульная нация преобладает как в административном аппарате, так и в парламенте (соответственно КПр составляет 1,6 и 1,5). В Башкирии КПр равняется соответственно для законодательной (башкиры – 1,9-2,5; татары – 0,5-1; русские – 0,5) и исполнительной (башкиры – 2,7-3; татары – 0,5-0,7; русские – 0,4-0,5) власти (Галлямов 1999: 166-167). Схожая ситуация в Адыгее, где адыгейцев еще меньше, но они практически полностью контролируют структуры власти (Тишков 1997: 120). Подобных примеров можно привести еще достаточно много.

Однако между поведением власти в независимых государствах СНГ и многонациональных субъектах Российской Федерации есть принципиально иная, отчасти зеркальная разница. Титульные элиты бывших республик СССР озабочены укреплением своей власти и полагают, что эта задача может быть разрешена через вытеснение представителей других наций из государственных институтов, навязывание своего языка и культурных ценностей нетитульным этносам. Все это может привести к разрешению межэтнических противоречий только после создания новых наций с синкретичной культурой (вопрос в том – насколько это реально) либо после максимального вытеснения (вплоть до иммиграции) русскоязычных меньшинств.

Национальная элита полиэтничных республик России нередко ведет себя аналогичным образом, что позволяет видеть в происходящих процессах определенную закономерность. В то же время ситуация здесь сложнее. Эти республики не являются самостоятельными государствами, и федеральный центр озабочен развитием националистических тенденций в отдельных регионах страны. Однако политика выплавления единой нации здесь едва ли применима. С одной стороны, центр должен учитывать этнокультурные особенности различных субъектов Федерации. С другой стороны, он не должен забывать о задачах государственной безопасности и бороться против сепаратистских устремлений национальных князьков. Удастся ли правительству и президенту найти общенациональный консенсус, который бы поддерживался всеми гражданами независимо от их этнической принадлежности, – это ключевой вопрос, от которого зависит будущее страны.

Сакрализация власти

Для традиционных обществ в принципе нехарактерна идея дробимости власти. Правитель является единственным носителем сакрального статуса, любые иные институты власти автоматически воспринимаются как подчиненные ему агенты. В случае попыток копирования западной модели разделения властей, как правило, законодательная власть воспринимается как нежелательный, дестабилизирующий и ненужный конкурент не только самим правителем, но и большинством населения. Поэтому нередко во главе нового посттрадиционного государства становится лидер харизматического толка, облеченный почти неограниченными полномочиями, а руководимая им партия превращается в государственную, монопольную.

Хорошо иллюстрируют данную ситуацию, например, практикуемые в ряде африканских государств обновленные формы традиционной клятвы верности. Преданность обещают уже не вождю или королю, а партийному лидеру (не народу, не стране!). Например, в Габоне члены политбюро произносят перед вступлением в должность клятву: "Я клянусь и обязуюсь… быть лояльным и верным генеральному секретарю партии" (Бочаров 1992: 227). В Заире после переворота 1965 г. к власти пришел Мобуту Сесе Секо. Он является главой государства и возглавляет единственную в стране партию (НДР), объединяющую практически все взрослое население страны. В стране существует культ личности Мобуту ("мобутизм") – вождя и отца нации, который выступает в качестве оплота мира и стабильности в стране. "Мобутизм" трансформировался в светскую религию, в число базисных постулатов которой входит обоснование исконности власти Мобуту, соответствие ее традиционным ценностям заирского народа, внешнее подобие президентской власти власти традиционного вождя. Каждый день перед телевизионными новостями идет заставка с портретом Мобуты и со словами: "Заир – одна страна, у Заира одна партия, а у партии один вождь" (Хорос 1996: 32-34).

В известной степени схожие тенденции можно было наблюдать в союзных республиках Средней Азии. В газете "Правда" от 25 января 1986 г. приводится информация о первом секретаре одного из райкомов КПСС в Дагестане Османове, который "дошел до того, что ему не нравилось, когда называли его по имени-отчеству, и требовал, чтобы обращались к нему "ахюр", что в переводе означает "ваше величество". В.В. Бочаров цитирует аналогичный пример из "Казахстанской правды" за 1987 г., в котором подобный факт сообщался в отношении первого секретаря Чимкентского райкома партии (Бочаров 1997: 139).

Про туркменбаши слагают легенды. Согласно одной из них он, подобно архаическим вождям, смог во время официальной встречи с президентом США, которая проходила на свежем воздухе, разогнать тучи и предотвратить дождь. Еще более впечатляет текст ежедневного утреннего обращения дикторов государственных туркменских телерадиостанций к народу:

Аллах благослови нашего вождя. Сохрани ему жизнь на долгие годы и окажи ему содействие во всех начинаниях Туркменистан – моя родина, и, если я нанесу ущерб своему отечеству, пусть отсохнут мои руки, если я скажу что-то плохое о своем президенте, пусть отсохнет мой язык, а если же я изменю своей родине, то пусть прекратится мое существование (Васильев 19986: 173).

Семантика данного обращения очевидна и не требует расширенных комментариев. Если в рациональном государстве применение санкций основывается на узаконенном насилии, то в традиционном обществе власть носит священный характер, нарушение сложившихся норм ведет к нарушению равновесия между миром людей и миром сверхъестественных сил, к вмешательству богов и злых духов в дела людей.

Взятка и подарок

Многие механизмы и нормы политического поведения, свойственные традиционным обществам, продолжают функционировать и сегодня. Широко известны описания взяточничества, коррупции, протекционизма, кумовства в постколониальных и посттрадиционных обществах. Имеет смысл привести один из показательных примеров, зафиксированный отечественными этнографами в горной Киргизии середины 20-х годов.

Весь уклад жизни облегчает и в некоторой части провоцирует взяточничество. Начать с того, что "подарки" даются всем, кто приезжает на кочевье или зимовку Почетного гостя (а начальник всегда почетный гость) всячески угощают, дают лошадей для проезда, провизию на дорогу, и все бесплатно, в силу гостеприимства. Взять деньги с гостя считается побором, разъезжая по горной стране, "начальник" ничего не платит: бесплатно ест, пьет, берет с собой в дорогу провизию в живом виде, т. е. баранов… Начальников в горной Киргизии много. Не только милиционер – начальство. И секретарь комсомольской ячейки – начальство, и секретарь партийной ячейки – начальство, и любой инструктор – начальство, и следователь, и судья, и лесообъездчик. Всем надо делать "соиш", всех надо угощать и одаривать. В конце концов самый "соиш" превратился в особый вид налога, который население платит хаотично, в силу различных случайностей (Кушнер 1929: 102-103).

Интерпретируя эту яркую зарисовку из жизни горных киргизов, необходимо понимать, что описываемые явления имеют несколько иное по сравнению с современными содержание. Так называемая взятка восходит к институтам перераспределения и дарообмена в доиндустриальных обществах. Она выступает не только и не столько как "вознаграждение за совершение определенных действий в интересах взяткодателя" – в современной юридической трактовке, но и как определенный обязательный (обусловленный обычаем, традицией) символическо-коммуникативный акт поведения. Без него последующее установление и поддержание отношений сторон не представляется возможным. Известны случаи, когда чиновники местного уровня в государствах третьего мира, пытаясь следовать либеральным нормам западной цивилизации, отказывались брать подношения просителей, не оказывали предпочтения родственникам в перераспределении статусов, ресурсов или каких-либо иных услуг. Это вызывало осуждение не только у их сородичей, но и у других лиц, так как нарушало обычные нормы.

Из этнографических описаний известно, что во многих традиционных обществах Африки, Азии и Океании существовали обычаи одаривания вождей и старейшин за посреднические функции в улаживании конфликтов. Согласно одному из них в Нигерии:

Так же как вождь при определенных обстоятельствах приносит жертву предкам, а его свита или члены большой семьи делают подарки вождю, так и внутри правительственной бюрократии клиент должен преподносить "напитки", "орех кола", "чаевые" и т. д. гражданскому служащему. Клиент демонстрирует в данном случае признание им высшего статуса бюрократии (Сокова 1986: 164).

Высшая власть в новых независимых государствах Африки нередко пыталась отменить данную практику, полагая, что чиновники "служат народу" и не должны преследовать личной выгоды. Однако простые общинники настаивали на сохранении прежних обычаев (вплоть до обращения в высшие органы власти), мотивируя это тем, что успех миротворческой акции прямо зависел от принятия дара посредником. Танзанийские политические лидеры пошли, например, в такой ситуации на своеобразный компромисс. Они разрешили делать посредникам символические подношения: канцтовары, национальные флаги и т. д. (Бочаров 1992).

Данные архаичные принципы престижной экономики стали благодатной почвой для расцвета взяточничества в республиках Средней Азии и Закавказья в советское время. Здесь так называемый бакшиш процветал на широкую ногу. Согласно данным, приведенным в закрытом докладе Г. Алиева на пленуме ЦК КП Азербайджана в 1970 г., пост районного прокурора в данной союзной республике стоил 30 тыс. руб. Для того чтобы стать начальником райотдела милиции, надо было заплатить несколько больше – 50 тыс. руб. Для сравнения необходимо указать, что официальный месячный оклад первого был – 150-180 руб., второго – 200-250 руб. Гораздо дороже стоили партийные кресла. Должность первого секретаря райкома стоила 200 тыс. руб., второго – "всего" 100 тыс. руб. Прибыльное место ректора вуза могло быть куплено также за 200 тыс. руб., пост министра торговли стоил на 50 тыс. руб. больше (Вселенский 1991: 280-284).

Азербайджан не был исключением. В Грузии министерские посты стоили от 100 до 300 тыс. руб. Однако конкуренция была больше и превращалась в "своего рода аукцион" (Вселенский 1991: 284-285).

Все вышесказанное в полной мере применимо как к прошлому (Орлова 1999), так и к современному состоянию России (если не в больших масштабах), где взяточничество и коррупция чиновников достигли гигантских масштабов, что подтверждается как интуитивными ощущениями, так и социологическими опросами лиц, сталкивавшихся с данными явлениями в своей деятельности. По некоторым оценкам до 70% российских чиновников берут взятки (Глинкина 2000).

Подарки-взятки в традиционных и современных обществах тесно связаны с массовыми праздниками. Наиболее масштабные из обрядовых праздников опосредованы различными важными событиями в жизни человека или общины (свадьба, похороны и т. д.). Чем выше статус человека и его имущественный достаток, тем более пышным должно быть соответствующее Празднество. В обществах с сильным традиционным укладом данное явление принимает особенно масштабный характер. Бедные стараются не ударить в грязь лицом, чтобы было "не хуже, чем у других". Богатые стремятся затмить пышностью не столько соседей, сколько лиц равного им статуса. Это дополнительно повышает их престиж в глазах родственников и земляков. Несколько лет назад в Узбекистане ряд чиновников высшего ранга лишились своих кресел "за проявленные нескромность и тщеславие, помпезность и расточительство при проведении семейного свадебного торжества" ("Правда Востока", 22 октября 1998 г.). Через неделю в том же издании был напечатан другой президентский указ, в котором выражалась озабоченность активизацией дарообменных ритуалов.

В последнее время во многих местах нашей страны в проведении свадеб, семейных торжеств, поминальных обрядов, мероприятий, посвященных памяти усопших, допускаются такие пережитки прошлого, как тщеславие, помпезность, чрезмерная расточительность, пренебрежение народными традициями, щегольство, пренебрежение к нуждам живущих вокруг людей.

Едва ли описанная ситуация сильно отличается от положения дел в других среднеазиатских государствах СНГ. Можно также считать, что данные явления широко распространены во многих посттрадиционных государствах Азии и Африки.

Клановая структура

Еще один институт, рассматриваемый как пережиток племенного строя, – так называемое кумовство и местничество. В самом широком смысле – это практика протекционистского привлечения к управлению ближних и дальних родственников, земляков, которая сопровождается вытеснением с ключевых постов лиц, не состоящих с иерархом в родственных отношениях. Было бы наивно отрицать, что такая практика изжита в индустриальных обществах. Это широко распространенное в истории явление, основанное на глубоких биологических корнях – противопоставлении "свой – чужой", реальном предпочтении общения с родственниками (Лоренц 1994)[26]. Для традиционных неевропейских обществ лояльность человека по отношению к коллективу являлась базисом отношений власти. Каждый индивид представляет собой не самостоятельную личность, а выступает только как представитель той или иной группы. Даже в современной политической культуре политик может быть признан как авторитетная фигура, только когда за ним стоит коллектив – партия, община, ассоциация или этнос (Руе 1985). Однако в обществе с сильными клановыми (родовыми) и племенными связями данное явление принимает поистине масштабный характер.

Типичным примером этого может являться Бенин, где после смены авторитарного режима М. Кереку к власти пришел Н. Согло, который на волне борьбы с автократией очень быстро окружил себя родственниками, занявшими практически все высшие административные посты, что послужило одной из причин возвращения к власти через несколько лет прежних сил. Схожая ситуация существует, например, в Заире, где родственники "отца нации" Мобуту и выходцы из близких этнических групп монополизировали практически все основные должности в органах государственной власти.

Практика кумовства и местничество имеют под собой важное идеологическое обоснование. Носитель власти в традиционном обществе всегда выступает только как представитель, лидер определенной группы. Он воспринимается как ее центр, фокус священной силы и обязательно должен разделить с ней свои властные функции и привилегии. Не случайно обладателем "мандата Неба" на правление той или иной территорией или народом считался не конкретный правитель, а весь его линидж или род. Поэтому нет ничего удивительного в том, что властвующие группировки в странах третьего мира и новых независимых государствах стремятся к тому, чтобы вытеснить с ответственных постов всех тех, кто не связан с членами этих группировок кровными, семейными, земляческими узами.

Такому вытеснению особенно благоприятствует авторитаристская закрытость кадровой политики. Так, например, занятие поста первого секретаря КП Азербайджанской ССР Г. Алиевым привело к постепенному вытеснению ставленников Ахундова и проникновению в руководящие органы власти республики его земляков из Нахичевани. После переезда Алиева в Москву на повышение при Багирове началась новая ротация кадров в Азербайджане. Схожим образом осуществлялось "совершенствование" партийно-государственной номенклатуры, например, в Узбекской ССР при Ш. Рашидове.

Иногда информация о клановом характере органов власти республик Средней Азии и Закавказья просачивалась в прессу. Так, в газете "Заря Востока" от 28 февраля 1973 г. была напечатана официальная статья, опубликованная после пленума ЦК КП Грузии, на котором произошла замена высшей местной номенклатуры.

Протекционизм, местничество, землячество, карьеризм процветают на почве родственных связей и коррупции. Жены и члены семьи начинают подменять на должности своих высокопоставленных мужей, в узком родственном, семейном, приятельском кругу начинают решаться государственные проблемы. На руководящие должности назначались работники не по их деловым и моральным качествам, а по протекции, знакомству, родственным связям, по принципу личной преданности. На руководящие посты иногда назначались недостойные люди по рекомендации случайных лиц. Все чаще раздавались в кадровых аппаратах слова "хозяин так сказал", "хозяин так желает!..". В ряде случаев комбинаторы, взяточники, вымогатели сумели нечестным путем занять даже руководящие должности. Среди многих руководящих работников культивировалось весьма вредное мнение о нежелательности вынесения "сора из избы". Замалчивались факты взяточничества, хищений.

Нетрудно представить, что скрывалось в реальности под казенным языком выверенных референтами и цензорами стандартных газетных формулировок того времени.

В настоящее время в бывших республиках Средней Азии и Казахстане, ныне независимых государствах, согласно местной традиции сохраняется влияние местных клановых и родоплеменных групп. В Узбекистане они концентрируются по географическому признаку (Ташкент, Бухара, Самарканд). Численно преобладает и доминирует столичный клан. Занятие административной должности возможно только в случае принадлежности к тому или иному клану. Резко закрыт доступ в престижные вузы для национальных меньшинств (особенно русским).

В Киргизии имеется несколько уровней традиционной структуры элиты, которая так и не была разрушена технологической и культурной модернизацией, проведенной в советский период. Она "лишь ослабила, но отнюдь не ликвидировала веками сложившуюся иерархию подчинения и соподчинения племен и кланов, их борьбу за влияние и власть" (Васильев 1998:296).

На самом высшем уровне иерархии элита подразделяется на две противостоящие друг другу группировки выходцев из южных и северных районов Киргизии при общем доминировании выходцев с севера. Истоки данного противостояния уходят в двухкрыльевую систему традиционной генеалогической организации кочевников. Дуальное деление политической элиты усложнено наличием ряда авторитетных кланово-родовых групп. Среди северян это, например, роды тугу (Иссык-Куль), салто (Чуйская долина), но особенно клан сары-багы (Чуйская долина и Наранская область), из которого, кстати, происходит президент Киргизии А. Акаев.

Помимо этого в последние годы прослеживается тенденция активизации представителей бывших аристократических (манапских) кланов, оттесненных от механизмов власти и контроля в годы советской власти (Кушнер 1924). Последние интенсивно участвуют в борьбе за влияние на местном уровне, пытаются продвинуть своих ставленников на те или иные ключевые должности в различных ветвях аппарата власти, стараются вытеснить "неродовитую" партийно-государственную номенклатуру, сделавшую карьеру в годы советской власти (Васильев 19986: 296-297).

В Таджикистане клановое разделение может быть прослежено в нескольких аспектах (Там же: 217-219, 242-243): прежде всего оно прослеживается по линии "север" (условно Ленинабадский район с большей численностью городского населения) – сельскохозяйственный "юг". Ленинабадская группа (худжандский клан) традиционно является одним из наиболее авторитетных формирований. Ее представители в советское время занимали ключевые партийно-государственные должности в республике. Эта традиция отчасти продолжает сохраняться и в постсоветское время. В частности, бывший президент Таджикистана Р. Набиев – выходец из худжанского клана. Кулябская группировка в противопоставлении "элитному" северу отражает интересы жителей сельскохозяйственных районов. После прихода к власти представителя этого клана – Э. Рахмонова началось постепенное вытеснение ленинабадцев с ключевых постов в правительстве, силовых ведомствах и правоохранительных органах, идеологических институтах. Гиссарская община и географически, и политически занимает промежуточное положение между Ленинабадом и Кулябом. Гамарская (каратегинская) группировка сосредоточила свои интересы вокруг торговли и потребительской кооперации. На ее базе создана Исламская партия возрождения, экстремистские группы боевиков-"ваххабитов". Особое положение занимают памирцы (бадахшанская группировка), говорящие на восточноиранских языках и являющиеся в отличие от большинства таджиков-суннитов шиитами-исмаилитами. По мнению специалистов, это маленькая таджикская "Сицилия" (особенно если вспомнить теорию о специфике политической системы горских народов).