Заговор любителей собак

Заговор любителей собак

Среди сотен террористических актов, успешно предотвращенных доблестными советскими чекистами, среди тысяч «врагов народа», мечтавших отправить на тот свет горячо любимого вождя народов, среди многих и многих дел, прогремевших в тридцатые годы, как-то незаметно и без лишнего шума прошел процесс контрреволюционной группы, свившей себе гнездо в Московской окружной школе военного собаководства.

По делу проходило семь человек, трое из них были расстреляны, а остальные получили довольно солидные сроки. Так что речь шла не о неправильной дрессировке собак и не о том, что их учили лаять по-немецки, речь шла о намерении организовать покушение на Сталина и о попытке организации вооруженного восстания.

Ликвидировать вождя с помощью должным образом обученных собак невозможно, захватить с их помощью Кремль — тем более. Так на что же рассчитывали дрессировщики, инструкторы и врачи этой школы? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к делу № 1810, которое было завершено в январе 1933 года.

Сталина надо убрать!

Все началось с того, что в школе военного собаководства появился врач-одногодичник, то есть призванный в армию на один год, Николай Зинин. Человек он был компанейский, много читал, любил порассуждать о политике, но друзей пока что не было, а с собаками не очень-то разговоришься. И Николай завел дневник. Первое время его записи носят весьма нейтральный характер, во всяком случае о политике — ни слова.

«10.10.1932 г.

Говорят, что весь контингент призванных в этом году врачей хотят оставить в кадрах. Единственной хорошей стороной этой неприятной истории является то, что я смогу снабжать жену продуктами. Армия — это единственная часть в социалистической стране, где государство еще считает нужным обувать, одевать и хоть как-то сносно кормить людей. Впрочем, это вполне понятно: в случае чего, вся надежда на хорошо откормленную армию.

Я получаю на руки красноармейский паек, который выглядит довольно внушительно. В месяц мне полагается: 7,5 кг мяса, 10 кг картофеля, 13 кг черной муки, 1 кг сахара, 100 г чая, 700 г сала, 1 кг подсолнечного масла и 8 кг белой муки. На рынке это представляет огромную, прямо-таки баснословную ценность».

Но буквально через два дня тональность записей резко меняется. Николаю сообщают о болезни матери, он просит увольнительную, но его не отпускают. И тогда он пишет: «Будь они прокляты, властители наших судеб». Пока что непонятно, о ком идет речь — о старших командирах, руководстве школы или о тех, кто призвал его в армию. Все прояснилось буквально на следующий. день.

«14.10.1932 г.

Расстроенный, я не мог должным образом отметить выдающегося события нашей жизни — постановления ЦК ВКП(б) об исключении из партии 24-х видных коммунистов, в том числе Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Сейчас они, вероятно, во внутренней тюрьма ОГПУ. За что? В «Правде» пишут, что эти «враги» не раз говорили, что сталинский ЦК завел страну в тупик. И это называют клеветой?! Какая же это клевета!

Старая гвардия исчезает: часть вымерла, а часть изгнана из партии узурпатором из Закавказья».

Теперь, когда объект критики определен и почти что назван по имени, Николай окончательно осмелел.

«Ha днях из Смоленска приезжала жена нашего инструктора Ивана Самойлова. Мы слушали ее рассказы с содроганием: там страшный голод, служащим дают по 150 г хлеба в сутки — и все.

Как оказалось, такая же ситуация в Самаре, Нижнем Новгороде и даже в благодатном Ростове-на-Дону. Везде и всюду голод, рвань, разруха, а также суды и расстрелы. Так дальше продолжаться не может! Выход, хоть какой-то, должен быть найден. Иначе — катастрофа!

Как только свергнут этого идиота с усами и трубкой, как только изменится курс партии, я подам заявление о вступлении в ее ряды, чтобы бороться за правильный курс, ведущий к социализму, чтобы Россия стала поистине Великой. Все преобразования возможны и имеют смысл только через Великую Россию. И никак иначе!»

Если бы Николай только вел дневник и втихомолку его перечитывал, как знать, может быть, и не было ни арестов, ни расстрелов, но он начал говорить, а это в стране всеобщего благоденствия и единства было смертельно опасно. К тому же уши были не только у людей и собак, они были и у той нелюди, которая своей профессией выбрала стукачество. Не исключено, что одного из таких стукачей до глубины его пролетарской души обидела запись в дневнике Зинина, которую он и не скрывал.

«15.10.1932 г.

Армия вырабатывает особый тип людей. Редко-редко встретишь культурного, более или менее развитого командира с запросами интеллигента хотя бы средней руки. Обычно это люди абсолютно ничем не интересующиеся. Даже на свою непосредственную работу они смотрят с отвращением.

В библиотеку, которой я временно заведую, они не ходят и ничего не читают. В театре бывают только тогда, когда присылают бесплатные билеты. Язык у них такой, каким был в деревнях и городках: «итить», «давеча», «вчерась», «евонный», «ихний» и пр. и т. п. Но даже эти слова они не могут связать без мата. Самое поразительное, нормальных слов в их речи все меньше, а матерщины все больше — и они прекрасно понимают друг друга.

Правда, говорят, что в высшем комсоставе есть весьма даровитые люди, но они, как правило, из «бывших», которых почему-то не тронули.

А как же наши красные офицеры пьют! Пьют все и, что самое интересное, втихомолку, чуть ли не под одеялом — видимо, боятся друг друга».

Ничего удивительного, что о дневнике Зинина и его разговорах очень скоро узнали в Особом отделе. Когда его вызвали для беседы, то дали понять, что максимум, что ему грозит, это гауптвахта. Но когда сделали обыск и нашли не только дневник, но и проект программы русского фашизма, Зинина пришлось арестовать.

Поразительно, но ни запираться, ни отнекиваться Николай не стал, создается впечатление, что он не понимал, чем ему это грозит, и даже бравировал своей оппозиционностью.

— Мои антисоветские и антисталинские убеждения сформировались еще в студенческие годы, — заявил он на первом же допросе. — Я считаю, что ЦК ведет неверную политику в деревне, что коллективизация это чистой воды вредительства, что большим преступлением является исключение из партии Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Я убежден, что среди рядовых членов партии зреет глубокое недовольство, а так называемое единство держится на сталинской диктатуре. Такая политика губительна для страны!

Прибыв по мобилизации в ряды Красной Армии, я увидел, что она в ужасном состоянии, а красные офицеры поражают своим дремучим невежеством.

— Вели ли вы на эти темы разговоры с кем-нибудь из сослуживцев? — поинтересовался особист.

— Вел. Чаще всего с инструктором Хаковым, лекпомом Аброшиным и врачем Струтсовым.

Надо ли говорить, что в тот же день вое трое были арестованы… Первым на допрос вызвали Михаила Аброшина.

— Что вас побудило стать на антисоветский путь и войти в контрреволюционную группировку? — спросил следователь.

— Вы же и побудили! — рубанул Михаил. — Отца раскулачили и сделали нищим, брата отправили в ссылку, а свояка вообще расстреляли.

— А как вас втянул в свою группу Зинин?

— Случайно… Я вешал в библиотеке портрет Сталина, а тут вошел Зинин и со смехом сказал: «Зачем вы его вешаете? У Ленина хоть лицо благородное, а у Сталина рожа как у чистильщика сапог!» Мы посмеялись вместе, а потом поговорили… Я понял, что он ищет политических единомышленников. Меня устраивало, что он ненавидит советскую власть и жаждет свержения Сталина. Устраивало даже то, что в отношении Сталина он хотел применить террористический акт, а потом организовать вооруженное восстание.

Затем взялись за Алексея Хакова.

— Как же вы, красноармеец Хаков, дошли до жизни такой?! — начал с укора следователь. — Ведь вы же из крестьян-бедняков, в Красной Армии более двенадцати лет, стали одним из лучших инструкторов-дрессировщиков, отмечены командованием — и вдруг, член антисоветской, контрреволюционной группировки! Зинин вас сбил с истинного пути, да?

— Почему же, Зинин? — не заметил подсказки Хаки». — Я и сам не слепой, сам вижу, что забрались совсем не в ту степь, что народ, голодает, вымирает целым» деревнями, а партийные секретари жируют. Раньше не с кем было об этом поговорить, а когда, появился Зинин и стал открыто называть Сталина сволочью, узурпатором и идиотом, я понял, что мы с ним единомышленники.

— А о терроре вы говорили?

— Говорили. Зинин, например, не раз заявлял, что готов собственными руками убить Сталина. Пусть, мол, при этой погибнет и он, зато войдет в историю как выдающаяся личность.

— И вы с этим соглашались?

— Да. Я тоже считал, что Сталина надо убрать!

Потам допрашивали, инструктора дрессировки Ивана Самойлова, ветеринарного врача Серафима Струкова, добрались и до квартирного соседа Хакова священника Новогиреевской церкви Александра Модестова и дьяка Ивана Смирнова. Само собой разумеется, всех их вынудили признать себя членами антисоветской группы Зинина, планировавшей «переход на путь открытой вооруженной борьбы с советской властью и организацию покушения на товарища Сталина».

Попала в эту мясорубку и жена Зинина — Антонина. В декабре 1932-го ей дали отпуск в. поликлинике, где она работала фельдшером, и даже помогли с путевкой: так она оказалась в Пятигорском санатории ОГПУ. Народу в декабре мало, погода скверная, поэтому Антонина много читала и каждый день строчила мужу письма. Одно из них подшито в дело и потому сохранилось.

«Дорогой мой Кольчик!

Скучаю без тебя страшно, вот и строчу уже четверное письме. Моя жизнь течет тихо и спокойно.: сплю, читаю и без конца ем. Здесь такая чудесная библиотека, такие книги, много запрещенных — я стараюсь читать в библиотеке ОГПУ именно запрещенные книги. Вчера взяла мемуары Краснова, Деникина, Юденича и. Врангеля — и читаю их запоем.

Целую крепко! Твоя Антонина».

Сколько было вокруг этого письма закрытой переписки и всякого рода запросов! Кто разрешил выдавать эти книги, почему они хранятся не под замком, а в библиотеке и пр. и т. п.

Николай на письма жены отвечал регулярно, как всегда, был несдержан, восторгался не только белыми генералами, но даже батькой Махно, считая его «лучшим знатоком крестьянства и решительным человеком — только такие, как он, могут свергнуть Сталина».

Как бы то ни было, у Антонины накопилась целая пачка писем от мужа, которые она бережно хранила. Вернувшись в Москву, Антонина узнала, что муж арестован, а на квартире был обыск. И знаете, что она сделала с письмами? Никогда не догадаетесь! Прекрасно понимая, что письма могут служить серьезной уликой, она… Думаете, рвет на мелкие кусочки или сжигает? Нет, ей это и в голову не приходит: уничтожить письма любимого человека — это не просто кощунство, это страшный грех. И она бежит к ближайшей подруге, которая к тому же еще и родственница, и просит спрятать письма мужа до лучших времен. Та вроде бы колеблется, то соглашается, то не соглашается, а тем временем шепнула мужу, чтобы тот сбегал в ближайшее отделение ОГПУ. Тот не заставил себя уговаривать — и вскоре вернулся с оперативниками.

Такие вот были времена, такие нравы… Высочайшей пробы благородство преспокойно уживалось с высочайшей пробы подлостью. К счастью, для Антонины Зининой пребывание в Бутырке было недолгим: в деле есть постановление об освобождении ее из-под стражи «в связи с установленной непричастностью к делу № 1810». Напомню, что это был сравнительно мягкий по приговорам 1932 год. В 1937-м жены «врагов народа» получали не менее семи-восьми лет, а то и «вышку».

Нас спасет русский фашизм!

Не удивляйтесь, но именно такой лозунг выдвинул в своей программе переустройства жизни в Советском Союзе Николай Зинин. Не забывайте, что Гитлер еще не пришел к власти, что о войне никто не думал, концлагерей не было, евреев не уничтожали, а славян не считали низшей расой. Фашизм тогда воспринимался как национал-социализм, то есть то, за что боролись большевики, но с национальной окраской. В понимании русского это было не что иное, как борьба за создание Великой России. Когда на одном из допросов у Зинина спросили, сам ли он составлял программу или ему кто-то помогал, то ответил он довольно своеобразно.

— Сгусток программы мой, а идею позаимствовал у Дайдера.

— У Дайдера^? Кто такой Дайдер? — встрепенулся следователь. — Иностранец? Где служит? В каком звании?

— Да нигде он не служит, — улыбнулся Зинин. — Его вообще нет на этом свете.

— Умер? Расстрелян?

— Он даже не рождался Но никогда не умрет, потому что расстрелять его невозможно.

— Невозможно?¹ — изумился следователь. — Кому вы это говорите!

— Дайдера невозможно расстрелять, потому что он живет вот здесь, — постучал Зинин по своей голове. — Дайдер — литературный герой. Его придумал писатель Анов и вывел этого белогвардейца в рассказе «Пыль».

— Ах, вот оно что, — усмехнулся следователь, — литературный герой… Но расстрелять его можно… если бабахнуть по той голове, в которой он живет.

— Таких голов много, — сразу помрачнел Зинин.

— Ничего, патронов у нас хватит, — зловеще ухмыльнулся следователь. — Так поведайте нам, бывший красноармеец Зинин, что вы взяли у этой белогвардейской сволочи Дайдера, а что придумали сами.

— Дайдер обозначил цель — свержение советской власти, и метод — ставка на взрыв изнутри. Интервенция уже не пройдет — это ясно. Все остальное — мое. Я убежден, что нашей опорой должно быть раскулаченное крестьянство — таких людей миллионы, а также казачество и исключенные из партии оппозиционеры. Нельзя забывать и о молодежи, которую не принимают в вузы из-за непролетарского происхождения. Короче говоря, недовольных в нашей стране — легионы. Если их объединить и дать хорошие лозунги — большевикам несдобровать. Но чтобы их объединить, нужна партия, такая, как у Муссолини. Ведь итальянских фашистов было ничтожно мало, а теперь их больше, чем у нас коммунистов.

— Значит, партия должна быть фашистской? — уточнил следователь.

— Именно фашистской. Но в то же время русской по духу. Русский национал-социализм! Это будет протестом гнилому еврейскому интернационализму. Со временем за нами пойдут и многие коммунисты, особенно пролетарского и крестьянского происхождения: они сохранили русское лицо и у них в крови неприязнь к еврейскому интернационализму. И вообще, я глубоко убежден, что национальные струны — самые чувствительные, важно умело их тронуть — и люди пойдут за нами, не рассуждая.

— А террору в вашей программе место есть?

— В принципе, я против террора, так как он ничего не решает. Эсерка Каплан помогла отправиться на тот свет Ленину — его место занял Сталин, если убрать Сталина — в его кресло сядет Каганович. Ну и что? Линия-то останется прежней… Но Сталин — случай особый. Он заслуживает того, чтобы его убрали. Никто не причинил России столько бед, сколько он, а за это надо платить — платить своей жизнью.

— И как вы намеревались это сделать?

— Как — это второй вопрос. Я бы придумал, как с ним рассчитаться. Главное, я пришел к выводу, что это необходимо сделать.

— И вы этого не скрывали?

— От своих друзей — нет. И, должен упредить ваш следующий вопрос, они меня в этом поддерживали.

Трудно понять, чем руководствовался Николай, так откровенно беседуя со следователем, скорее всего он решил, что терять ему уже нечего, так пусть хоть в протоколах допросов и он, и его взгляды выглядят достойно.

А 27 января 1933 года состоялось заседание печально известной «тройки» ОГПУ. Николая Зинина, Алексея Хакова и Михаила Аброшина приговорили к расстрелу, Ивану Самойлову и Александру Модестову дали по пять лет, Ивана Смирнова сослали на три года, а Серафим Струков получил три года условно.

* * *

Странные испытываешь чувства, закрывая папку с делом № 1810. С одной стороны, нам никогда не понять, на что рассчитывали бунтовщики той поры — до Сталина им не добраться, крестьянство не поднять, казаков к вооруженному выступлению не подтолкнуть. А с другой — так и хочется воскликнуть словами поэта: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя!» В наше — это, самой собой разумеется, не в нынешнее, а в то, которое стало далекой историей.

Был страшный репрессивный аппарат, была нелюдь, готовая за похлебку пытать и стрелять, были партийные бонзы, сметающие ради власти все и вся на своем пути, но были честные и чистые люди, понимающие, что страна превращается в огромный концлагерь, что идеалы революции давным-давно попраны, что Россию нужно спасать. Как? Этого они зачастую не знали, но в том, что нужно бороться, были уверены. И платили за это самым дорогим, что есть у человека, — своей жизнью.