6.4. Отходничество и развитие промышленности

6.4. Отходничество и развитие промышленности

Значительно более тяжелым, чем на Черноземье, было положение крестьян в Центральном районе. Низкая урожайность и давно начавшееся перенаселение привели к тому, что наделы не могли прокормить крестьян: в 1870-х годах крестьянские наделы давали по официальным данным лишь 18 пудов валового сбора (11,3 пуда чистого сбора) на душу сельского населения.[1300] Даже с учетом заниженности официальных данных наделы не обеспечивали минимального потребления. Перенаселение еще до реформы вынудило помещиков отдать почти всю землю крестьянам и перевести их на оброк, поэтому пашня помещиков составляла лишь небольшую часть всей пашни района; на помещичьих землях получали порядка 15 % чистого сбора. Аренда давала лишь небольшую добавку к урожаю на крестьянских наделах, и в среднем доход крестьян от зернового земледелия оставался ниже минимальной потребительской нормы. При таких обстоятельствах массовое переселение на окраины было бы естественным решением проблемы, но условия освобождения были таковы, что разорившийся крестьянин не мог продать свой надел и переселиться в другие края. Первые 9 лет после 1861 года крестьяне не могли отказаться от надела; позднее они могли продать надел, но при продаже невыкупленной до конца земли деньги получало государство, таким образом крестьянин терял все, что заплатил раньше, и на такие условия соглашались немногие. С разрешения «мира» можно было сдать надел в аренду одному из сельчан, а самому идти «в отход» – на заработки в город. В этом варианте временный фабричный рабочий по сути оставался крестьянином: ведь он сохранял в деревне семью, хозяйство и по всем документам числился жителем такой-то деревни.[1301]

Крестьяне Центра и раньше жили больше промыслами, нежели землей, и начисляемые в зависимости от оброка выкупные платежи никак не соотносились с реальными доходами от земледелия. По Московской губернии платежи бывших помещичьих крестьян в пересчете на хлеб по средним ценам 1870-х годов составляли 7,1 пуда, а платежи государственных крестьян – 4,9 пуда.[1302] В соответствии с теорией демографический рост усугублял проблему нехватки земли и побуждал крестьян все в больших размерах искать заработки в городах или в колонизируемых районах, где имелся недостаток рабочей силы. Таким образом, сезонные миграции в поисках работы – отходничество – были одним из главных признаков перенаселения.

Отходничество появилось еще в крепостнические времена, когда помещики перенаселенного Центра, не будучи в состоянии обеспечить своих крестьян землей, отпускали их на заработки. По мере нарастания нехватки земли возрастали и масштабы отхода – в пореформенное время они намного превзошли те, что были прежде. В 1896 году во Владимирской губернии ушло в отход 20,4 % сельского населения, в Калужской – 20,5 %, в Ярославской – 17 %, в Московской – 16,6 %. Многие отходники годами жили в городах, фактически превращаясь в ремесленников или рабочих. В 1882 году 49 % населения Москвы составляли крестьяне, переселившиеся сюда, но числившиеся проживающими в своих деревнях, к 1902 году эта цифра увеличилась до 67 %. Такая картина наблюдалась во всей России, если в 1858 году крестьяне составляли 20 % населения городов, то в 1897 г. – 43 %.[1303] В целом по России в 1896 году разрешения на отход получили 7 млн. человек (8,5 % ко всему сельскому населению и 15 % к самодеятельному населению). Перепись 1897 года зафиксировала 12 млн. человек из числа родившихся в Европейской России, живущих не на местах своего рождения (12 % от всего населения).[1304]

Обычно отходники проживали в городах без семей. В 1897 году 53 % всех рабочих Москвы были женаты, но в городе с семьями жили только 4 %. Заработка рабочего хватало лишь на то, чтобы снять комнату в подвале или угол в общей комнате, но он не мог содержать в городе семью. По материалам обследования двух уездов Костромской губернии, пятая часть мужчин проживала вне дома по году и более, их жены оставались в деревне, сами вели хозяйство и часто выполняли самые тяжелые работы, что отрицательно сказывалось на их здоровье. Смертность среди отходников и их жен была значительно выше, чем в среднем по уездам.[1305]

Что касается «трудоустройства» отходников, то данные по Тверской губернии говорят о том, что 35 % из них были ремесленниками (плотниками, сапожниками и др.), 24 % – строительными рабочими, 8 % нанимались на сельскохозяйственные работы, 15 % отходников составляли женщины, большинство из них нанимались в прислуги. Фабричных рабочих среди отходников было немного, по Тверской губернии – 8 %, по Владимирской – 12 %, но тем не менее они составляли 79 % всех рабочих на фабриках Московской губернии (куда шли в отход из соседних губерний). Это объясняется тем, что число рабочих мест на фабриках было невелико (около 40 тыс.), и крупная промышленность не могла обеспечить работой даже десятую часть излишнего сельского населения.[1306]

Молодая фабричная промышленность, однако, была особенно заманчивой областью трудоустройства для отходников, потому что в ней были относительно высокие заработки. В 1900 году фабричный рабочий в Московской губернии получал зарплату, составлявшую в пересчете на рожь 250 пудов, в то время как в соседней земледельческой Калужской губернии чистый доход среднего крестьянского хозяйства в 8 душ составлял (без учета промыслов) около 300 пудов. Относительно высокие заработки объяснялись высокими прибылями, получаемыми в текстильной промышленности; в других, нефабричных отраслях, оплата была в 2,5 раза меньше.[1307] К тому же, как отмечалось выше, число мест на фабриках было невелико. «Малоземелье, – говорится в результатах обследования Московской губернии, – вызывает отлив от земледелия более значительный, чем требуемый интересами промышленности…»[1308] Безработица в городах временами порождала обратный отток населения в деревню, в частности, возвращение отходников к сельским занятиям отмечалось в Московской губернии в конце XIX века.[1309]

На Черноземье отходничество было распространено гораздо меньше, чем в Центральном районе. По четырем губерниям Черноземья доля отходников во всем сельском населении составляла в 1860-х годах лишь 1,7 % (в том числе 0,7 % ушли в дальний отход). В 1870-х годах эта доля увеличилась до 5,4 % (1,0 % дальнего отхода), в 1880-х годах – 6,6 % (1,2 %), в 1890-х годах – 9,5 % (4,6 %).[1310] Если крестьяне Центральных губерний шли на заработки в города, то отходники с Черноземья по преимуществу шли на юг, в Степное Причерноморье, где в это время налаживалось крупное экспортное производство хлеба. Отмеченный выше огромный рост отхода на Черноземье был свидетельством нарастающей перенаселенности региона, особенно его северных губерний. Если судить по числу выданных паспортов, в 1896 году в отход ушло 17,9 % населения в Рязанской губернии и 14,4 % в Тульской губернии; в южных губерниях количество отходников составляло 5–7 %.[1311] Эти цифры, однако, несколько преувеличивают истинные масштабы отхода, так как некоторые крестьяне брали паспорта два раза в год.

Насколько существенна была роль отхода в доходах крестьянского хозяйства? В материалах «Комиссии 1901 года» утверждается, что душевой доход от отхода и промыслов в 1890-х годах составлял в среднем около 8 рублей, однако выводы Комиссии вызывают резонные сомнения специалистов, поскольку не ясны ни источники получения информации, ни методика расчета.[1312] Как показывают бюджетные обследования, проведенные в 1885–1896 в Калужской и Воронежской областях, отход и местные промыслы в среднем обеспечивали около 20 % дохода.[1313]

Распространение отходничества было тесно связано с процессом расслоения крестьянства и формирования сельского пролетариата. В больших семьях в отход обычно шли взрослые сыновья или младшие братья хозяина. При делении семьи младшие члены получали землю, но часто продолжали заниматься отходничеством; они не обрабатывали свою землю и не имели лошадей; свои наделы они сдавали в аренду другим общинникам или нанимали для их обработки соседей (это называлось «управкой»). С другой стороны, бывало, что и хозяева средних лет, не будучи в силах прокормиться земледелием, переходили к отходничеству и продавали своих лошадей. Наконец, было много разорившихся крестьян, которые не уходили в отход, а работали в имениях местных землевладельцев. Таким образом, в деревне формировался слой безлошадных крестьян, сельских рабочих, которые одновременно были и мелкими землевладельцами.[1314]

Во времена крепостничества каждая крестьянская семья должна была иметь по крайней мере одну лошадь – потому что в противном случае она не смогла бы отрабатывать барщину. Если крестьянин по каким-то причинам лишался лошади, то помещик предоставлял ему ссуду для покупки новой, поэтому число безлошадных крестьян было незначительно. После отмены крепостного права положение резко меняется. В Елецком уезде Орловской губернии в 1868–1876 годах было лишь 6 % безлошадных крестьян, а в 1888 году – 23 %.[1315] На этот же процесс указывают приводимые И. Д. Ковальченко данные по 13 имениям Черноземного и Центрального районов.[1316]

Как показывают данные земских переписей, уже к началу 1880-х годов на Черноземье образовался значительный слой безлошадных крестьян, составлявший более пятой части всех дворов.[1317] Между тем отходничеством в 1870-х годах занималось лишь 5 % населения, поэтому очевидно, что рост числа безлошадных крестьян был связан с разорением крестьянства более, чем с отходничеством (которое было попыткой уйти от разорения). Группа безлошадных была более многочисленной в северных губерниях Черноземья; в Ранненбургском и Данковском уездах Рязанской губернии в 1882 году она достигала 36 % всех дворов. В этих уездах 25 % дворов не только не имели лошадей, но не держали вообще никакого скота, 15 % дворов полностью сдавали свой надел в аренду (или не имели земли), 9 % не имели домов (то есть на самом деле проживали в других местах). При этом нужно отметить, что это были сельскохозяйственные уезды, и возможности для занятия промыслами были невелики.[1318]

Демографический рост привел к уменьшению душевого надела и к снижению чистых сборов на душу населения. Показателем ухудшающегося положения крестьян был рост недоимок по выкупным платежам. Недоимки могли накапливаться из года в год, но с другой стороны, старые недоимки выплачивались позже и текущую задолженность можно оценить как процентное отношение недоимок к платежам текущего года. В 1866 году это отношение составляло на Черноземье 30 %, в 1871 году – 19 %, в 1876 – 31 %, в 1881 – 23 %.[1319] В Центральном районе отношение суммы недоимок к сумме выкупных платежей в 1866 году составляло 27 %, в 1871 – 23 %, в 1876 – 23 %, в 1881 – 48 %.[1320] Недоимки по подушной подати были еще больше, и Н. И. Ананьич отмечала, что ни в одной стране мира недоимки не достигали таких размеров [1321]. Меры сбора были жесткими и включали телесные наказания, а также продажу имущества недоимщиков: коров, лошадей, одежды, обуви и иногда даже домов. Тем не менее невозможность собрать недоимки заставляла власти идти на их списание, в 1870-х годах крупные суммы задолженности были списаны, в частности, с Рязанской и Пензенской губерний. Понижение недоимок по выкупным платежам в 1881 году в значительной мере было достигнуто за счет их частичного списания, и в целом можно констатировать, что после некоторого улучшения к 1871 году положение с платежами резко ухудшилось. Однако в различных губерниях положение могло сильно различаться. В то время как в Орловской губернии недоимки достигали 50–60 % от суммы платежей, Тульская губерния почти не имела задолженности.[1322]

Пытаясь не допустить недоимок, местные власти часто шли на распродажу имущества крестьян, в том числе лошадей и инвентаря. В 1869 году министр финансов М. Х. Рейтерн писал министру внутренних дел о массовой распродаже крестьянского имущества в ряде губерний, указывая, что тем самым подрывается сама возможность крестьян в дальнейшем платить налоги.[1323] В конечном счете непосильные повинности приводили к тому, что у крестьян не было запасов хлеба, и в случае неурожая начинался голод. В годы голода уже не было речи о сборе недоимок – властям самим приходилось помогать голодающим. Именно голод побудил правительство в 1872 году создать особую «Комиссию для исследования сельского хозяйства».

«Вопрос о недостаточности крестьянских наделов… поднят был уже в докладе Комиссии для исследования сельского хозяйства в 1872 году, – говорится в одном из правительственных документов. – Сведения, собранные различными земствами и исследования частных лиц, между которыми заслуживают особого внимания работы статистика Московского земства Орлова и профессора Янсона, показали несомненную связь общего упадка крестьянского хозяйства и вообще обеднения большинства крестьян с недостаточными размерами их наделов и величиною падающих на них платежей».[1324] Упомянутая Комиссия отмечала, в частности, что «причины обеднения многих крестьян… заключаются в малом плодородии почвы, требующем сильного удобрения, в недостатке лугов и вследствие этого невозможности содержать достаточное количество скота, в общинном владении и круговой поруке, в значительном и почти повсеместном разделе семей, дробящем рабочие инвентари и препятствующем отхожим заработкам, в значительном обложении земли…»[1325]

Уменьшение доли зажиточных дворов было связано не только с нехваткой земли и общим обеднением деревни, но и с распадом больших семей. До реформы помещики старались сохранять большие трудоспособные семейные коллективы и часто запрещали семейные разделы. В этих запретах, так же как в запретах продажи лошадей и в предоставлении ссуд, проявлялась стремление помещиков не допустить разорения крепостных. В 1861 году крестьяне получили волю, но вместе с тем были предоставлены самим себе. После освобождения разделы семей должны были производиться только с разрешения «мира», но фактически производились самовольно. В 1861–1882 годах в 46 губерниях Европейской России разделились 2371 тыс. крестьянских семей, причем лишь 13 % из них имели соответствующее разрешение. Согласно обследованию, поведенному в Ярославской губернии в 1873–1882 годах, 35 % отделившихся семей не получали при разделе никакого имущества или получали очень мало.[1326]

Процесс распада сложных семей был связан с развитием отходничества: семья, один из членов которой почти постоянно находился в отходе, утрачивала свое единство. Отходник, нередко приносивший в семью значительные суммы денег, приобретал психологическую и экономическую независимость и часто стремился выделиться из семьи. С другой стороны, отходники приносили в деревню вольные нравы города и с трудом переносили необходимость подчиняться старшим в семье.[1327]

В Ранненбурском и Данковском уездах Рязанской губернии в 1858 году средняя семья насчитывала 9,7 человека, и среди них было 2.2 взрослых работника-мужчины. К 1882 году средняя численность семьи уменьшилась до 6,4 человек, а число работников-мужчин – до 1,5 человек. В Коротоякском уезде Воронежской губернии соответствующие цифры для 1858 года составляли 10,3 и 2,1, для 1882 года – 7.3 и 1,7.[1328] В результате прогрессирующего распада больших семей за вторую половину XIX века средняя численность семьи на Черноземье уменьшилась с 10,2 до 6,1 человека.[1329] На рубеже XIX–XX веков совместное проживание родителей с несколькими женатыми сыновьями стало, как правило, кратковременным и длилось не более трех – пяти, реже – восьми лет. Семьи распадались, как только появлялась минимальная возможность для организации отдельных хозяйств. Совместное проживание женатых братьев стало редким явлением.[1330]

Распад больших семей резко ограничивал возможность взаимопомощи и кооперации внутри семейных коллективов и негативно отражался на благосостоянии крестьян. Труднее всего приходилось малым семьям, так как работать в хозяйстве мог один отец, а мать, обремененная малолетними детьми, могла лишь изредка оказывать ему помощь. Материалы упомянутого выше обследования крестьян Воронежской губернии показывают, что душевой доход в малых семья был в полтора раза меньше, чем в больших (таблица 6.3). Поэтому распад сложных семей рассматривался властями как одна из главных причин ухудшающегося положения деревни. В 1886 году был принят закон, по которому семейные разделы могли происходить только с согласия главы семьи и по постановлению сельского схода, принятого двумя третями голосов. Но закон постоянно нарушался, и разделы продолжались с неослабевающей интенсивностью.[1331]

«Распадение сложных семейств сделалось злобою дня в деревне и предметом самых горячих споров, как в литературных, так и в административных сферах… – писал И. Гурвич. – „O tempоra, o mores!“ – вопиял бюрократ, негодуя на дух неповиновения старшим, которым начала проникаться деревня».[1332]

Характерно, что раздел семей рассматривался Комиссией 1872 года как следствие общего падения нравов, связанного с негативным влиянием на деревню буржуазного города. Это влияние, по мнению Комиссии, приводило к росту индивидуализма, неуважению к родителям, к религии, проявлялось в семейных раздорах, в «щегольстве», в росте пьянства и т. д.[1333] С точки зрения правительства, наиболее существенной переменой в крестьянском сознании было то, что вслед за неуважением к родителям шло неуважение к властям. В одном из политических обзоров по Таганрогскому уезду говорится, что среди крестьян «прежнее подчинение старым и древним обычаям заменяется произволом, неуважением к власти и закону».[1334] «Крестьяновед» того времени Н. Н. Златовратский отмечал, что до реформы 1861 года идеалами крестьянства были терпение, самопожертвование, солидарность, равенство, справедливость и взаимопомощь, а после реформы им на смену под влиянием города стали приходить индивидуализм, рациональность и расчет.[1335]

Поскольку отходничество было следствием Сжатия, то изменения в менталитете крестьян в конечном счете были вызваны переменами в экономической и демографической ситуации. Однако имело место и «влияние буржуазного города» – то есть опосредованное влияние вестернизации. Важно отметить, что оба фактора в данном случае работали в одном направлении – в сторону ослабления коллективизма и усиления индивидуализма, что в итоге означало ослабление устоев традиционного общества.

В сознании крестьян шла постоянная борьба старых и новых идеалов, но до конца XIX века старые традиции все же оставались преобладающими.[1336] Во всяком случае, вплоть до конца столетия крестьянство оставалось в целом законопослушным; индекс уровня преступности не показывал тенденции к росту и по сравнению с другими странами оставался низким. Однако уровень преступности среди рабочих был в 19 раз выше, чем у крестьян![1337] Рабочие были намного более «эмансипированными», чем крестьяне, намного более смелыми и активными в отстаивании своих интересов (пусть и незаконными средствами). Между тем рабочие в своей массе были те же крестьяне-отходники, которые бежали от нужды в город. Советник М. Т. Лорис-Меликова генерал Е. М. Богданович отмечал, что «число недовольных в России весьма велико, причем они принадлежат преимущественно к населению наемному фабричному, заводскому, отхожему…»[1338] По некотором данным, работавшие на фабриках отходники проявляли даже большую активность, чем собственно пролетарии.[1339] Естественно, отходники возвращались в свою деревню и привносили в нее дух непокорности властям; таким образом, пробуждение социальной активности крестьянства было лишь вопросом времени.

В конечном счете психологическая эмансипация крестьянства была одной из сторон процесса Сжатия и разрушения традиционного общества. Малоземелье вынуждало часть крестьян к поискам пропитания вне привычной среды, и наиболее активные из них шли в города; им стоило немалого труда устроиться там; они часто бедствовали и вели полукриминальную жизнь бродяг и нищих. В конце концов они становились рабочими и иногда неплохо зарабатывали, но они сохраняли ненависть к властям, которые преследовали их как бродяг, и к помещику, который когда-то захватил землю их отцов и обрек их на скитания. Возвращаясь в деревню к родственникам, они неизбежно передавали им заряд активности и ненависти.

Наконец, существовал еще один фактор, способствовавший психологической эмансипации крестьянства. Покорность крестьян была основана на их забитости и неграмотности, и с распространением грамотности крестьяне становились более активными. В 1860-х годах число грамотных среди крестьян составляло 5–6 %, к 1897 году оно увеличилось до 17,4 %, а к 1913 году процент грамотных среди крестьян двенадцати центральных губерний достиг 25 %. Показателем роста грамотности среди молодых мужчин является процент грамотных призывников (подавляющую часть которых составляли крестьяне). В 1874 году доля грамотных призывников составляла 21 %, в 1898 году – 45 %, в 1913 году – 68 %.[1340]

Многие современники, например, С. Ю. Витте и К. П. Победоносцев, отмечали что рост грамотности способствовал росту среди крестьян настроений недовольства своим приниженным положением. На роль образования, как фактора дестабилизирующего традиционное российское общество, указывают также и некоторые современные исследователи, и в частности, Р. Уэйд.[1341] Б. Д. Греков и К. Ф. Шацилло указывают на существование довольно тесной корреляции между временными рядами, характеризующими, с одной стороны, рост грамотности (такими, как посещение библиотек крестьянами), и с другой стороны, процессы дестабилизации (такими, как число поджогов).[1342]

Нужно отметить также, что с переходом к всеобщей воинской обязанности большая часть крестьян получала навыки военной службы. Служба в армии, в особенности во время войн, способствовала повышению активности и агрессивности. Отслужив срок, призывники возвращались в деревню и становились самой активной частью сельского населения. Как отмечает В. Л. Носевич, именно вернувшиеся с военной службы призывники часто выражали непочтение старшим и становились инициаторами семейных разделов.[1343]

Таким образом, психологическая эмансипация крестьян была еще одним фактором, грозящим в перспективе нарушить социально-экологическое равновесие. Балансирование на полуголодном уровне потребления не могло продолжаться вечно, рано или поздно должен был наступить кризис.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.