3. Консолидация придворной элиты и «собор примирения» февраля 1549 г.

3. Консолидация придворной элиты и «собор примирения» февраля 1549 г.

Кризис, из которого правящая верхушка не смогла выйти и в 1547 г., проявлялся не только в бессудных опалах и казнях, когда юный государь становился орудием соперничавших друг с другом кланов, и не только в атмосфере всеобщей подозрительности и недоверия, но и в катастрофическом падении авторитета боярской олигархии. Страшные пожары жители Русского государства однозначно расценивали как проявление Божьего гнева за грехи нечестивых правителей.

Так, Летописец Никольского об июньском пожаре 1547 г. сообщает как о «Божьем гневе и наказании за умножение грехов наших»; «наипаче же, — продолжал он, — в царствующем граде Москве умножившися неправде, и по всей Росии, от велмож, насилствующих к всему миру и неправо судящих, но по мъзде, и дани тяжкые, и за неисправление правыа веры пред Богом всего православнаго христианства, понеже в то время царю великому князю Ивану Васильевичю уну сущу, князем же и бояром и всем властелем в бесстрашии живущим…»[1272].

Автор повести «О великом пожаре» из сборника Рогожского собрания, опубликованной А. А. Зиминым, также не жалел эпитетов, обличая боярские «крамолы», «властолюбие», «похищение чужого имения» и прочие «нестроения» в годы малолетства («до самого возраста царьскаго») Ивана IV. И все это «неправедное богатество» «огнем потребися, вкупе же с неправедным имением и праведнаго стяжания множества огнь пояде, сице попустившу Богу, — поясняет автор, — востязая нас от всякаго греха, да быхом престали и на покояние обратилися»[1273]. Апрельский и июньский пожары, сопровождаемые видениями и чудесами, которые подробно описываются в повести, побудили людей встать на путь исправления: «Вси же людие умилишася и на покояния уклонишася от главы до ногу, яко же и сам благочестивый царь, тако же и велможи его, и до прастых людей, — вси сокрушенным сердцем первая скверная дела возненавидевше, и вси тщахуся и обетщавахуся богоугодная дела творити, елико комуждо возможно ко противу силе его»[1274].

Справедливость этих слов подтверждается свидетельством самого Ивана Грозного, который, обращаясь к Стоглавому собору, так описал пережитое им в связи с «великими пожарами» душевное потрясение: «И посла Господь на ны тяжкиа и великиа пожары, вся наша злаа собранна потреби и прародительское благословение огнь пояде, паче же всего святыя Божиа церкви и многиа великиа и неизреченныя святыни, и святыа мощи, и многое безчисленое народа людска. И от сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя[1275]. И смирися дух мой и умилихся, и познах своя съгрешениа, и прибегох к святей соборной апостольстей Церкви, и припадох к Божию великому человеколюбию и к Пречистой Богородицы, и к всем святым, и к твоему первосвятительству [обращение к митрополиту Макарию. — М. К.], и всем, иже с тобою, святителем, умилно припадаа, с истинным покаанием прося прощениа, еже зле съдеах»[1276].

Осенью 1547 г. молодой царь стал на путь покаяния. 30 сентября по его приказу Алексей Федоров сын Адашев привез в Троице-Сергиев монастырь 7000 рублей[1277]. По весьма вероятному предположению Б. Н. Флори, столь щедрым пожалованием государь желал умилостивить Бога[1278].

Заслужить милость Божью можно было и прощением опальных, как не раз напоминал царю митрополит Макарий. Некое подобие амнистии было предпринято еще в середине декабря 1546 г. — после того как Иван Васильевич объявил владыке Макарию о своем намерении жениться. По такому важному случаю на «думу» к государю пригласили всех, даже опальных бояр: «Да во фторник же [14 декабря 1546 г. — М. К.] у митрополита все бояре были, и те, которые в опале были, по митрополиче по них присылке. И с митрополитом все бояре у великого князя были, и выидоша от великого князя радостны»[1279], — повествует Постниковский летописец (выделено мной. — М. К.). Однако жестокая казнь двух молодых князей в январе 1547 г., совершенная, как мы знаем, по приказу Глинских, перечеркнула эту первую попытку общего примирения в среде придворной элиты.

После великого июньского пожара царь стал больше прислушиваться к увещаниям митрополита. В летописной статье из сборника XVII в., опубликованной И. А. Жарковым, говорится о посещении Иваном митрополита в Новинском монастыре: «И много и словесы духовными митрополит тешаше царя государя и великого князя, поучая его на всякую добродетель, елико подобает царем православным быти»[1280]. Во время этой нравоучительной беседы зашла речь и о прощении опальных: «Царь же и государь, слушая его [митрополита. — М. К.] словеса и наказание, поминаше же великому князю о опальных и повинных людех. Царь же и государь, слушая митрополита во всем, опальных и повинных пожаловал»[1281].

Действительно, по источникам подтверждается снятие опалы с Ивана Петровича Федорова (в июле 1546 г., как мы помним, он был сослан на Белоозеро): в разряде царского похода на Коломну в июле 1547 г. он назван в числе трех бояр (вместе с кн. М. В. Глинским и кн. Д. Ф. Палецким), сопровождавших государя по пути из Москвы[1282]. Если верить Царственной книге, то И. П. Федоров уже во время июньских событий находился в столице и вместе с другими царедворцами, враждебными Глинским, обвинял последних в «волховании», ставшем причиной пожара, и натравливал на них «чернь»[1283].

Казни прекратились. Участники неудавшегося побега в Литву, князья М. В. Глинский и И. И. Турунтай Пронский, понесли, как уже говорилось, сравнительно мягкое наказание. В 1548 г., судя по имеющимся у нас данным, не было объявлено ни одной опалы.

Одним из факторов, способствовавших консолидации придворной элиты, явилась женитьба царя на Анастасии Захарьиной и последовавшая за этим событием щедрая раздача думских чинов.

По случаю венчания Ивана IV на царство и государевой свадьбы в январе — начале февраля 1547 г. боярство было пожаловано четверым знатным лицам: кн. Михаилу Васильевичу Глинскому[1284], его брату князю Юрию, кн. И. И. Турунтаю Пронскому и двоюродному брату царицы — Ивану Михайловичу Юрьеву Большому[1285]. Тогда же родной брат Анастасии Данила Романович Юрьев стал окольничим[1286].

А. А. Зимин полагал, что в феврале 1547 г. боярским чином был пожалован также кн. Данило Дмитриевич Пронский[1287], и это мнение утвердилось в научной литературе: в таблицах, составленных Г. Алефом и А. И. Филюшкиным, боярский «стаж» кн. Д. Д. Пронского отсчитывается именно от 1547 г.[1288] Но, хотя князь Данило действительно фигурирует с этим думным чином в февральском свадебном разряде 1547 г.[1289], боярином он стал гораздо раньше: впервые с боярским званием кн. Д. Д. Пронский упоминается в феврале 1543 г., когда он занимал должность псковского наместника[1290].

К середине 1547 г. из Думы выбыли два человека: в мае — начале июня умер окольничий Иван Иванович Беззубцев[1291], а 26 июня, как мы уже знаем, от рук восставших москвичей погиб боярин кн. Юрий Васильевич Глинский. Но эти потери были вскоре компенсированы новыми пожалованиями: в июльском разряде 1547 г. упомянуты с боярским чином Иван Петрович Федоров (очевидно, возвращенный из ссылки) и дядя царицы — Григорий Юрьевич Захарьин, а Федор Михайлович Нагой впервые назван окольничим[1292].

Состав государевой Думы продолжал изменяться и во второй половине 1547 г. В опубликованном В. Д. Назаровым отрывке подлинного «боярского списка», датируемого сентябрем — октябрем, упомянуто несколько новых думцев: боярин кн. Юрий Иванович Темкин-Ростовский и окольничие Иван Иванович Рудак Колычев и Григорий Васильевич Морозов[1293]. В общей сложности в списке перечислено 18 бояр[1294] и пятеро окольничих[1295]. В этом перечне, однако, имеются явные лакуны, которые нуждаются в объяснении.

Так, бросается в глаза отсутствие в списке боярина И. М. Юрьева Большого, который только в начале 1547 г. получил думный чин. По весьма вероятному предположению В. Д. Назарова, И. М. Юрьев умер вскоре после царской свадьбы, и именно этим объясняется его исчезновение из источников и, в частности, отсутствие его имени в свадебном разряде брата Ивана IV Юрия Васильевича в ноябре 1547 г.[1296]

Отсутствие в изучаемом списке еще одного боярина, И. С. Воронцова, Назаров связывает с опалами, постигшими клан Воронцовых летом 1546 г.[1297] Это объяснение, однако, нуждается в некоторых коррективах. Дело в том, что, как было показано выше, официально Иван Семенович Воронцов не попал в опалу после того, как его родичи подверглись казни на Коломне в июле 1546 г.: он сохранил за собой боярский чин и продолжил службу. Но былое влияние при дворе было утрачено, и новые назначения были не слишком почетными: в июле 1547 г., например, боярин И. С. Воронцов вместе с юным племянником Ю. М. Воронцовым (сыном покойного боярина Михаила Семеновича) оказался на службе в Костроме[1298]. Как тут не вспомнить, что осенью 1543 г. брат Ивана Семеновича Федор Воронцов был сослан противниками именно в Кострому! Возможно, что к моменту составления интересующего нас «боярского списка» (сентябрь 1547 г.) И. С. Воронцов оставался в этой почетной ссылке (с июля), чем объясняется пропуск его имени в указанном перечне.

По признанию В. Д. Назарова, неясным остается лишь отсутствие в списке имени боярина кн. А. Б. Горбатого[1299]. Как бы то ни было, с учетом этих двух пропущенных имен государева Дума осенью 1547 г. насчитывала уже 20 бояр и пять окольничих[1300] — наибольший показатель не только за годы «боярского правления», но и за всю первую половину XVI в.

В 1548 г. состав Думы стабилизировался. Бояре кн. М. В. Глинский и И. И. Пронский, попавшие в опалу за неудачный побег, лишились своих думных чинов. Кроме того, к началу 1548 г. из источников исчезает имя боярина В. М. Щенятева, а в июне того же года умер боярин кн. М. И. Кубенский[1301]. Однако эти потери восполнялись за счет новых пожалований.

Так, в декабре 1547 г. впервые с чином окольничего упоминается Федор Григорьевич Адашев[1302]. К началу мая 1548 г. боярином (из окольничих) стал Д. Р. Юрьев, брат царицы[1303]. В том же месяце в коломенском разряде впервые назван боярином кн. Федор Андреевич Булгаков[1304], а в декабре 1548 г. среди воевод, стоявших «на Коломне», упоминается боярин Г. В. Морозов[1305]. Как мы помним, еще год назад, осенью 1547 г., он был окольничим: действительно, пример быстрого карьерного роста!

К концу 1548 г., по имеющимся у нас данным, в Думе было 19 бояр и пятеро окольничих. Но, наряду с динамикой численного состава царского синклита, серьезного внимания заслуживает также изменение представительства тех или иных фамилий в Думе.

Понятно стремление новых царских родственников упрочить свое положение в государевом совете: в течение 1547–1548 гг. думные чины получили трое представителей клана Захарьиных — Юрьевых (И. М. Юрьев Большой, Д. Р. Юрьев и Г. Ю. Захарьин). Но со второй половины 1547 г. можно заметить и иную тенденцию: чины бояр и окольничих даются представителям нескольких титулованных (кн. Ю. И. Темкину-Ростовскому, кн. Ф. А. Булгакову) и нетитулованных семейств (Ф. М. Нагому, И. И. Колычеву, Г. В. Морозову, Ф. Г. Адашеву). В итоге к концу 1548 г. в Думе установился своего рода баланс между старинной ростово-суздальской знатью (трое князей Ростовских, двое Шуйских и кн. А. Б. Горбатый), потомками литовских княжат (кн. Д. Ф. Бельский, Ю. М. и Ф. А. Булгаковы) и старомосковским боярством (двое Захарьиных — Юрьевых, двое Морозовых, И. П. Федоров, И. И. Хабаров и др.). Так создавалась основа для консолидации придворной элиты.

* * *

За полтора десятка лет междоусобной борьбы боярские кланы накопили немало взаимных обид и претензий: трудно назвать хотя бы одно знатное семейство, в котором никто хотя бы раз не побывал в опале или ссылке, не говоря уже о казненных и уморенных в тюрьме… Поэтому путь к примирению оказался долгим и трудным. Важной вехой на этом пути стало совместное заседание Думы и Освященного собора, состоявшееся 27 февраля 1549 г. в кремлевских палатах. Подробный рассказ об этом собрании, за которым в литературе закрепилось название «собор примирения», сохранился в Продолжении Хронографа редакции 1512 г.

По словам летописца, царь в присутствии митрополита Макария и других церковных иерархов «говорил боярам своим» кн. Д. Ф. Бельскому, кн. Ю. М. Булгакову, кн. Ф. А. Булгакову, кн. П. М. Щенятеву, кн. Д. Ф. Палецкому, В. Д. Шеину, кн. Д. Д. Пронскому, кн. А. Б. Горбатому «и иным своим бояром, и околничим, и дворецким, и казначеем, что до его царьского возраста от них и от их людей детем боярским и христьяном чинилися силы и продажи и обиды великия в землях и в холопях и в ыных во многих делех», потребовав, чтоб они «вперед так не чинили» — под страхом «опалы и казни»[1306]. Бояре тут же «все били челом государю царю и великому князю, чтобы государь их в том пожаловал, сердца на них не дерьжал и опалы им не учинил никоторые»; они обещали ему служить «и добра хотети ему и его людем во всем вправду, безо всякия хитрости» — так же, как раньше служили отцу государя, великому князю Василию Ивановичу всея Руси, и деду, великому князю Ивану Васильевичу всея Руси. Бояре просили также царя дать им суд с теми жалобщиками из числа детей боярских и «христьян», которые на них и на их людей «учнут бити челом». Умилившись, царь «перед отцом своим митрополитом и перед всем Освященным собором бояр своих всех пожаловал с великим благочестием и усердием». Согласно летописцу, государь заявил вельможам: «По се время сердца на вас в тех делех не держу и опалы на вас ни на кого не положу, а вы бы вперед так не чинили»[1307]. Затем аналогичную речь он произнес перед воеводами, княжатами, детьми боярскими и «большими дворянами»[1308].

О примирении своем с боярами царь вспоминал позднее в «речи» к Стоглавому собору: «Тогда же убо и аз всем своим князем и боляром, по вашему благословению [Иван обращается к присутствовавшим на соборе иерархам. — М. К.], а по их обещанию на благотворение подах прощение в их к себе прегрешениих»[1309]. Не входя в обсуждение дискуссионного вопроса о том, сколько «примирительных» собраний (или соборов) состоялось в 1547–1550 гг. и какое из них имел в виду царь в выступлении на Стоглавом соборе[1310], подчеркну главное: ритуал покаяния и примирения призван был идеологически оформить произошедшую к концу 1540-х гг. консолидацию правящей элиты и Государева двора в целом; основой для этого послужило коллективное осуждение всего того, что творилось до «царьского возраста». Тем самым достигался эффект «обновления и очищения»: все обиды и насилия остались в недавнем прошлом, впредь все должно было происходить праведно и благочестиво.

Но помимо морально-психологического эффекта, «собор примирения» имел и вполне практические последствия, которые пока не привлекли к себе внимание исследователей.

Прежде всего все опальные получили полную амнистию. В июле 1550 г., как уже говорилось, вновь упоминаются с боярским чином князья М. В. Глинский и И. И. Турунтай Пронский[1311]: очевидно, к этому времени их неудачный побег в Литву был окончательно предан забвению, и обоим князьям были возвращены места в государевой Думе.

Но прощение получили и мертвые: власти сочли необходимым позаботиться о душах убиенных бояр и князей. В 1549 г. по князе Михаиле Богдановиче Трубецком, одной из жертв боярских междоусобиц, в Новоспасский монастырь «в вечный поминок» было дано село Семеновское Бартенево в Можайском уезде, ранее принадлежавшее кн. И. И. Кубенскому: жалованная грамота архимандриту Нифонту «з братьею» на это владение 22 сентября была выдана Иваном IV[1312].

Не был забыт и сам князь Иван Иванович Кубенский: 29 апреля 1550 г. царь выдал архимандриту Ярославского Спасского монастыря Иосифу жалованную грамоту на села Балакирево и Михайловское в Ярославском уезде, «что написал в духовной грамоте боярин наш князь Иван Иванович Кубенской в дом всемилостивого Спаса и к чудотворцам Феодору и Давиду и Константину вотчину свою… по отце своем и по матерее и по себе и по своих родителех в вечной поминок»[1313]. Вотчина казненного боярина ранее была отписана на государя, теперь же села передавались монастырю в соответствии с завещанием покойного.

Аналогичная царская грамота была дана 8 сентября того же года игумену Иосифо-Волоколамского монастыря Гурию на сельцо Круглое Звенигородского уезда и сельцо Сергеевское Рузского уезда, «что написал в своей духовной грамоте боярин наш князь Иван Иванович Кубенской в дом Пречистые Осифова монастыря по своей душе и по своих родителех в вечный поминок…»[1314]. Так спустя четыре года после гибели кн. И. И. Кубенского были выполнены некоторые распоряжения, содержавшиеся в его духовной.

Вероятно, к тому же времени, рубежу 1540-х и 1550-х гг., относится упомянутое в Дозорной книге 1551–1554 гг. царское «пожалование» вдовы кн. Ивана Ивановича Дорогобужского — княгини Марьи, которое позволило ей вернуть себе часть вотчины казненного в январе 1547 г. мужа[1315].

* * *

Итак, к началу 1549 г. политический кризис был преодолен, но остались его последствия. Самым тяжелым из них была гибель многих людей: за 1533–1547 гг. погибло примерно полтора десятка самых знатных лиц, включая обоих удельных князей — дядей Ивана IV, а также несколько десятков детей боярских. Дворцовые перевороты и расправы не могли не произвести шокирующего впечатления на современников. Неудивительно, что в памяти потомков годы «боярского правления» запечатлелись как одна из самых мрачных эпох российской истории.

Однако обвинения боярских правителей во всевозможных злоупотреблениях и насилиях, ставшие «общим местом» в публицистике и летописании 50–70-х гг. XVI в., нуждаются в серьезной критической проверке. Верно ли, что в годы «боярского правления», как утверждал один из исследователей, «несколько замедлился темп централизации», а правительственная деятельность была надолго дезорганизована «беспринципной борьбой за власть»?[1316] Есть ли основания считать, что «княжеско-боярские междоусобицы», как полагает другой современный исследователь, «расшатывали не только сложившуюся систему единовластия, но и элементарный порядок в стране»?[1317]

Для обоснованного ответа на подобные вопросы необходимо обстоятельно изучить, как функционировало центральное управление «при боярах», в 30–40-х гг. XVI в. Эта проблема станет предметом рассмотрения во второй части книги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.